Мариша Кель
Чао Ле

Стеф ободряюще хлопнул меня по плечу и пошёл собираться на выход. Я приподнялся со своего места вслед за ним и, повторно окинув взором картину девственной природы, обомлел.

Быстроходный катер нёс меня поистине к «раю». Никогда прежде не видя такого белого песка, такой лазурной воды, такого голубого неба и убийственно яркого солнца, я готов был признать, что свои тридцать шесть лет прожил зря. Я не видел ничего прекраснее. Царящее волшебство дополняло то ли видение, то ли невероятная реальность…

Она стояла на краю выступа высокой скалы и тянула руки к солнцу. Казалось, её руки ласково гладят ветер, а он играет с её чёрными, как смоль, разбившимися в воздухе волосами.

Ничего поэтичнее невозможно было представить и придумать. Говорят, существует лишь одна мера для таланта – воображение. В момент лицезрения этого я почувствовал себя совершенно бесталанным и даже более того: абсолютно бездарным «нехудожником», не способным ни фантазировать, ни мечтать. Напрочь позабыв о своём фотоаппарате, я не допускал даже мысли о том, чтобы передать в снимке то, что жадно пытались ухватить мои глаза.

– Кто это? – сам себя спросил я и приложил руку козырьком, закрываясь от солнца. Оно мешало своим светом разглядеть сияние тёмной звезды, которая повелевала ветрами.

– Это Лии, – ответил мне оказавшийся рядом Мон.

– Лии… – заворожённо повторил я.

– Да. Она дочь шамана Мадаха. Как прибудем, сразу отправимся к нему. Салоне привыкли к тому, что время от времени их посещают туристы и учёные, потому они не обратят на нас никакого внимания. Без одобрения Мадаха с нами даже не заговорят, – продолжал Мон, но я его не слышал.

Моё прекрасное «виденье» спрыгнуло с утёса скалы и скрылось в густых изумрудных зарослях. И только тогда я перевёл взгляд на своего собеседника.

– Что ты сказал? Салоне? – переспросил я, словно очнувшись ото сна.

– Так бирманцы называют мокен, – пояснил Мон.

– Ясно… ясно… А на каком языке с ними говорить?

Загадочно улыбнувшись и устремив свой взгляд в том направлении, где я только что лицезрел Покахонтас, Мон многозначительно произнёс:

– На языке души и жестов…

– Я серьёзно, английский?

– Немного, только с Лии, но она знает и ваш язык.

Моему удивлению не было предела. И давно забытое щекочущее ощущение радости от предвкушения зародилось в моём сердце.

– Откуда? – только и смог вымолвить я с дурацкой улыбкой на губах.

– Она Хонгкван.

– Что это означает?

– Хонгкван переводится как «дар».

– Она полиглот?

– Что это означает? – теперь уже удивился Мон новому слову.

– Полиглот – это человек, знающий много языков, – пояснил я.

Наконец и мне предоставилась возможность хоть кому-то продемонстрировать силу своих знаний.

С того самого момента, как я поднялся на борт нашего самолёта, я стал сомневаться в уровне своего IQ.

– Тогда да. Лиа Ханкунг – полиглот, – с какой-то распирающей гордостью заявил Мон и тут же добавил:

– Предупреждая твой вопрос… Лиа Ханкунг на вашем языке означает «цветок ночи».

Мотор катера смолк, и я услышал тишину. Именно тишину, наполненную шелестом моря и дикими, даже эротичными криками птиц. Это было поразительно. И это была тишина в моём понимании. Мягкая, тёплая, ленивая тишина.

По мере нашего приближения к берегу громче и громче нарастали детские голоса и крики, постепенно разрушая торжествующую магию.

Перед нами предстала деревня из сорока пяти соломенных-бамбуковых лачуг. По берегу бегали чумазые, горластые дети, и действительно, как и говорил Мон, на нас не обратили ни малейшего внимания.

Однако, когда Лара вытащила на берег свои рюкзаки, битком набитые алкоголем, сигаретами и всевозможными сладостями, вокруг неё собралась жадная, нетерпеливая толпа. И даже шаман для одобрения не понадобился.

Я схватил свой аппарат и, мигом сменив оптику, начал щёлкать всё подряд.

Со мной такого не бывало. Всегда, прежде чем «щёлкнуть», я проводил целый ритуал. После двух выпитых чашек капучино я доводил до истерики всех визажистов, а затем и саму модель. После мне требовалось выпить два бокала холодной Mondoro Asti, и дело шло, но исключительно у меня одного.

Сейчас, глядя в объектив своего фотоаппарата, я ужасался, и шампанское бы вряд ли помогло.

Несомненно, в этом месте и у этого народа присутствовал экзотический, неповторимый колорит, но его обесценивало и принижало убожество разноцветных европейских тряпок с дурацкими никчёмными надписями. Абсолютная неуместность американских бейсболок – это просто бесило меня.

Мне всегда доставляло страшное мучение отсутствие стилевой целостности. Терпеть не могу эклектику в любом её проявлении. Самым же возмутительным и тяжело переносимым для меня являлось вопиющие кощунство и мародёрство. Именно так я характеризовал моменты, когда с Троицкого моста или с Дворцовой набережной, исторического центра Петербурга, открывался изумительный и роскошный вид на набережную Петра и на дом военморов – памятник архитектуры между прочим, и на фасад, обращённый к Неве, и на гигантские вывески: «Мегафон» по одну сторону от монументальной скульптурной группы Матрос и Кораблестроитель, а меж ними ботик Петра I, и вывеску «ВТБ» – по другую.

Или когда с Невского проспекта твоему взору открывается вид канала Грибоедова, ведущий тебя к увенчанному девятью главами Спасу на Крови, но прежде чем ты это всё увидишь, твоё созерцание красоты осквернят ярко-красные и синие, абсолютно неуместные огни «Пепси».

«Ель моя, ель, словно Спас на Крови…»

На многих поэтов и творцов «налетела грусть» по этому поводу…

Я поумерил свой гнев и пыл, когда заметил, что добрая часть цыган была всё же одета в свои традиционные одежды.

На мужчинах было что-то напоминающее странные рыбацкие штаны, а женщины были обёрнуты в длинные отрезы разноцветной ткани, в виде самодельного сарафана, длинною достающего до щиколоток.

Такой наряд назывался саронг. Мужчины тоже носили его, обернув отрез вокруг бёдер. Выходило что-то вроде шотландской юбки.

Как мне довелось убедиться на собственном опыте чуть позже, ношение саронга требовало некоторых навыков, а именно – плавности и неспешности в движениях. Тут напрямую работала пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». Бельё под эту одежду по традиции не надевали.

Пока я фотографировал и злился, злился и фотографировал, Лара с Владом и Эдом раздавали подарки и гостинцы.

Один мужчина-мокен широко мне улыбнулся одними голыми дёснами, я не увидел в его ротовой полости ни одного зуба. Мужчина не был стариком, примерно одного возраста со мной, сухой и худой как жердь, он безумно улыбался и кивал всем вокруг, выпучив свои оливковые глаза.

– Нуто. Нуто… – шамкал беззубый мокен.

– Вас зовут Нуто?! – обрадовалась Лара. – Я поняла…

Лара приложила ладонь к своей груди и медленно произнесла:

– Лааа-рааа.

– Лара… Лара… – тут же подхватили благодарные мокен.

Влад стоял посреди стайки детей, как длинное дерево, и высоко над головой держал прозрачный пакет с конфетами. Худые и чумазые дети подпрыгивали, как обезьянки, пытаясь выхватить заветный пакет и дёргая в разные стороны его за льняную рубашку. Лица маленьких чертят были вымазаны чем-то белым. Как будто они поочерёдно окунули свои мордашки в сахарную пудру.

Эд стоял в стороне, нацепив на нос солнечные очки, сжав руки крестом на груди и широко расставив ноги, изображая из себя телохранителя Лары. Его легко можно было принять за Кевина Костнера из фильма «Телохранитель», если бы не малый рост и шарообразное пивное пузо.

Из глубины деревни показался Стеф в сопровождении Мона. Стеф был чем-то взволнован. Он сделал быстрые короткие шажки в нашу сторону и, щурясь на солнце, нервно утирая обильный пот со лба, крикнул в мою сторону:

– Приготовьтесь, мы идём на знакомство к шаману этого племени. Он приглашает нас к себе.

– Как ты хочешь, чтобы мы приготовились, Стеф? Надеть нам саронги? – засмеялась Лара.

– Не смешно! Выпрет нас отсюда, и будешь знать. Где мой рюкзак с подарочным виски?

– Вот, держи, Стеф, – протянул я рюкзак Стефу.

Краем глаза я заметил, как трое мужчин обступили подошедшего Мона и наперебой стали что-то требовать от него.

Суть их претензий была мне не ясна, так как я не мог понять ни слова.

– Таукей, таукей… – так они обращались к Мону.

Он достал из-за пазухи небольшой свёрток и быстро сунул одному из мужчин. Остальные тут же успокоились и разошлись.

Мон заметил мой интерес к происходящему и подошёл ко мне.

– Ник, давайте поспешим. Все ваши уже далеко, – сильно улыбаясь, сказал он.

– Ну, не дальше острова, – ответил я, и мы оба рассмеялись над моей шуткой.

Мы двинулись вслед за всеми. Я оглянулся на мужчин, и Мон тоже оглянулся.

– Интересно, что я им дал? – заключил Мон.

– Интересно, – не стал отрицать я.

– У одного из салоне захворала жена. Сильные боли не дают ей спать по ночам, и он попросил меня достать для неё небольшое количество опиума…

– Понятно… – ответил я, и мы пошли дальше молча.

Я шёл и думал о прогрессивной медицине, и о бедной женщине, и о заботливом муже, и у меня кое-что не складывалось.

– Мон, – неожиданно прервал я молчание, – давай отправим эту женщину в больницу на той лодке, что нас привезла?

Мон даже остановился, подивившись моему предложению, и я остановился тоже.

– Я понимаю, Ник, – осторожно начал он, – ты хочешь помочь, но не надо.

– Не совсем понимаю, почему?

– Салоне боятся врачей, «другого мира» и всего, что не поддаётся их пониманию… Они доверяют только мне. Я их единственная связь с цивилизацией. И я помогаю, как могу.

– Да, я понимаю, – ретировался я, и мы продолжили путь.

И с чего это я решил поиграть в Робин Гуда? Что на меня нашло?

Мои неприятные мысли вмиг улетучились, как только я поднял глаза и увидел её.

Шагая твёрдой походкой, широко размахивая одной рукой, второй она сжимала подол своего саронга, задрав его выше колен. Она шла прямиком на нас. Черничный водопад волос, точно шёлковый плащ, развевался за её спиной. Тёмно-зелёный саронг туго обтягивал точёную фигурку, выдавая мне чёткий контур восхитительных форм.

Я прежде за всю свою жизнь и за весь свой внушительный опыт не видел такого гордого изысканного лица. От внешности южноазиатских женщин во всём мире никто и никогда не ожидал ничего подобного, тем более я. Как правило, имея низкий рост и склонность к полноте, азиатки были для меня все на одно лицо. Видел одну – видел всех! Широкое, плоско-овальное лицо. Губы, как правило, тонкие, глаза раскосые и глубоко посаженные с нависающим верхним веком. На мой вкус и в моей оценке красоты, такой типаж был «позади планеты всей». Но та, что сейчас приближалась ко мне, могла считаться прекраснейшим из существ, когда-либо живших на этой планете.

На узком овальном с высокими скулами лице гневно сверкали чёрные, раскосые глаза, как у ехидны. Её брови были сурово сдвинуты, и меж ними залегла слабая чёрточка, придавая выражению лица какую-то детскую непосредственную очаровательность. И эти пухлые губы, как у ребёнка после сна… но она была женщиной. Женщиной, которая будила моё мужское естество совершенно нормальным, но постыдным для меня образом. Она просто шла и сердилась, а я… со мной творилось что-то непонятное. Я был возбуждён и восторжен, дышал через раз, и хотелось, чтобы это моё новое ощущение длилось вечно.

Интригующее существо, говорящее на неведанном мне языке, действовало на меня сверхъестественным образом. Создание красивое, гибкое и в данный момент агрессивно настроенное.

– Таукей! – крикнула она и перешла на бег.

Шедшего до этого рядом со мной Мона я не увидел, когда повернул голову в его сторону. Оглянувшись назад в надежде найти его и выяснить, что говорит моя дикая красавица, я застал Мона, пятившегося по принципу рака. Он что-то бормотал, выставив перед собой обе руки для защиты.

– Чан ца атибай ту кян, чинчаннок, Лии. Ман пэн кранцу таай!!! – быстро пробормотал Мон и заулыбался собачьей улыбкой.

– Ты кто? – приблизившись в упор, строго спросила меня Лии.

Подойдя так близко, что я смог почувствовать тепло её тела и уловить запах какого-то удивительного цветка, Лии вскружила мне голову. Я тонул в тёмных водах её бесконечно глубоких глаз и не мог вымолвить ни слова. Её прекрасное лицо поплыло, смешавшись с голубым небом, и меня поглотила тьма.

* * *

Очнувшись, первое, что я увидел, было вновь лицо Лии. И я ещё раз убедился в реальности её существования.

Сейчас в любопытно-спокойном взгляде не было злобы, она смотрела просто и изучающе, склонив голову набок.

Глаза, которые столь внимательно изучали меня, напомнили мне глаза лисёнка фенека. Такие же чёрные, как оливки, и такие же продолговатые, как миндаль. Женщина с глазами животного – удивительное сочетание.

– Ты упал. Солнце жаркое, – сказала она, ломая звуки букв, привычные моему слуху. – Пить?

Она протянула мне пластиковую бутылку воды. Я поднялся с земли и, усевшись, прислонился спиной к широкому стволу какого-то экзотического дерева. Всё вокруг меня, вся земля была усыпана красивыми крупными цветами сливочно-белого цвета. Я узнал запах. Насыщенно-густой, цветочно-сладковатый запах с оттенком свежей зелени. Это был её запах. Этот сладкий аромат вскружил мою голову, когда она приблизилась.

Поспешно сделав пару хороших глотков из бутылки, чтобы вновь позорно не лишиться чувств, я наконец смог привести свой пульс в размеренный ритм.

Она продолжала изучающе смотреть на меня и вдруг улыбнулась, обнажив свои ровные белые зубки.

«Мон был совершенно прав, – подумал я в этот момент. – Она дар, жемчужина этих диких мест. Как же её до сих пор никто не вывез отсюда?» – удивлялся я.

– Лучше? – спросила Лии, кивнув.

– Да, спасибо, – солгал я.

Не зная, куда глядеть и чем занять свой разум, я поднял с земли один из валявшихся вокруг меня цветков.

– Что это? – показал я на цветок.

– Лилавади. Они символ вечности души.

И Лии взяла цветок из моих рук, заложив его себе за ухо.

– Лии – это твоё имя?! – радостно озвучил я свою догадку, как идиот. – Твоё имя, как этот цветок? – не унимался во мне мой щенячий восторг.

В недоумении кивнув, она с серьёзным беспокойством взглянула на меня.

– Ты и вправду как этот цветок, – наконец успокоившись, сказал я.

Но Лии не восприняла мои слова как комплимент. Для неё это было простой очевидностью, что её назвали в честь цветка, белого нежного цветка. И ей совершенно не был понятен повод моего торжества и восхищения.

Надо сказать, что в иной ситуации я бы тоже себя не понял. Я, в принципе, не восторженный человек. Будучи закоренелым скептиком и пессимистом, я влачил безрадостное существование, и мне это не доставляло никаких неудобств, но вот окружающие жаловались. И если в земной жизни было что-то интригующее и прелестное, так это возможность всё изменить. Я сам жаждал и ждал того момента, когда лучи жизнерадостности появятся на моём мрачном небосклоне. И вот те на! В последний раз я так улыбался, когда ещё верил в Оле Лукойе.

Тем временем моя собеседница совсем помрачнела и вновь сурово нахмурила чёрные брови.

– Ты таукей? – сердито спросила она.

– Нет. Я Ник, – улыбнулся я и протянул ей руку исключительно для пожатия.

Лии тоже протянула свою руку, но лишь для того, чтобы забрать у меня бутылку.

– Я подумала, что ты из этих… этих сгодов.

– Сгодов? – не понял я.

– Я ругаюсь, – пояснила Лии и оторвала от своего саронга кусок ткани.

– Ты хотела сказать скотов? Скот, правильно?

– Правильно, – кивнула Лии и вылила из бутылки на тряпку остатки воды.

– Чтобы жить, мокен должны меняться, – прорычала она, глядя на меня в упор. – Морские огурцы, улитки, ракушки – всё дорого, для китайцев. Мокен получают взамен от таукей немного денег, инструменты для работы, топливо, рис и опиум, но всегда в небольших количествах. Так можно держать на крючке. Это злое снадобье им уже необходимо…

Лии подползла ко мне совсем близко, как гремучая змея.

– Узнаю, что ты таукей… убью, – прошипела она и, взгромоздив мне на голову мокрый кусок тряпки, отпрянула в тот же миг.

Я сидел в тени дерева вечности души и «обтекал». Струи, сбегающие по моему лицу, попадали мне в глаза и мешали любоваться быстро удаляющейся от меня Лии.

Мои «единомышленники» так и нашли меня, сидящего в белых цветах с блаженной улыбкой на губах.

Первой подошла Лара и, сев со мной рядом, взяла цветок лилавади и прокрутила его, зажав меж пальцев.

– Они называются плюмерия или франжипани, – начала рассказывать мне Лара. – Тут везде растут кустарники с этими цветами, мимо них невозможно пройти – такие они красивые и ароматные. Нотки апельсина и жасмина… и свежесть.

Лара поднесла к лицу цветок и втянула его аромат. Будто хотела убедиться в собственных словах.

– В Таиланде франжипани был запрещен, – продолжила она, – на местном диалекте название дерева звучало как «горе», и считалось, что, посадив плюмерию, люди привлекут к себе несчастье. Но Возлюбленный Король поменял это название на «лилавади», и с тех пор эти деревья цветут повсюду. Видишь, как у них всё просто: поменять «горе» на «красивую девушку» и жить себе дальше счастливо. Мы так не умеем, – как-то горько заключила Лара и покинула тень моего дерева.

Следующим ко мне подсел радостный Стеф. Он что-то стал писать в своём толстом блокноте, периодически мне улыбаясь загадочной улыбкой. Я прямо-таки начал ждать «сюрприза».

Стеф, закончив писать, закрыл блокнот и убрал его за пояс своих брюк, а карандаш, как обычно, сунул за ухо.

– Мы остаёмся, – восторженным шёпотом сообщил он.

– Хорошо, – ответил я.

– Мы остаёмся и увидим то, что мало кому доводилось видеть прежде.

– Что же это?

Мне было совершенно неинтересно.

– Праздник «Лой Руи», – ответила за Стефа вернувшаяся Лара.

Она села от меня по другую сторону, протянув бутылку с водой.

Я чувствовал себя как лежачий больной, которого все по очереди навещали.

Взяв из рук Лары бутылку и открутив пробку, я собирался вдоволь напиться, но Лара выхватила у меня бутылку и сама жадно к ней припала.

Напившись вдоволь вместо меня, она заявила:

– Вообще-то, я себе принесла, а тебе давала только открыть.

Она отёрла губы тыльной стороной ладони, вновь протянула мне бутылку и, как бы сжалившись, прибавила:

– Ну, если хочешь, можешь попить.

Её настроение явно улучшилось, и мне было лестно осознавать, что я тому виной.

– Самая важная церемония мокен, – помешав нашему флирту, влез и начал занудствовать Стеф, – главный праздник, и мы на нём будем! Фотки получатся огонь… Ааа, Ник? А?

Стеф противно засмеялся и больно ткнул меня локтем в бок.

– Надо будет спросить позволения, – одёрнула его Лара.

– Да брось, Ларуш. Пару фото для статьи – никакого вреда.

– Это может «прозвучать» как неуважение, – не сдавалась Лара.

– Старик-шаман нам всё позволит… Наш Мон оказался «парень не промах». Он подсказал мне верную вещь. Этот шаман Модха у нас на крючке.

– Мадаха! – поправила его Лара.

– Да, Мадаха. У меня тяжело с этими именами…

Стеф совершенно не чуял опасности в теме разговора. Он вообще, если можно так выразиться, не держал носа по ветру. Лопух!

– И что же подсказал тебе Мон? – поинтересовался я, тем самым подливая масло в огонь. – За такие дела в этой стране смертная казнь.

– О чём это ты, Ник, – удивилась Лара. – Стеф… ты… ты что имел в виду?

– Наркотик, Лара, – сдал с потрохами я друга, не спуская с него глаз. – Лара, кто такой «таукей»?

– Это что-то вроде агента. Их так мокен называют. Обычно это китаец, малайзиец или бирманец. Кто-то, кто говорит на языке мокен, иногда даже живёт среди них на своей собственной лодке и берёт в жёны женщину племени. Таукей этого племени – Мон, который привёз нас сюда.

– У него тут есть жена? – похолодев от ужаса, спросил я.

– Как нам только что поведал Мадаха, женой Мона скоро станет его дочь – Лии Ханкун. Нам, кстати, надо бы её найти. Мадаха сказал, что она знает пять языков… – продолжала щебетать ничего не подозревающая Лара.

– Вместе поищем, – поднялся с места Стеф, пряча свой блокнот для записей. – Ник, что с тобой?

Стеф что-то говорил, а его слова доносились до меня каким-то странным гулом. На минуту я подумал, что мне опять стало плохо. Очевидность происходящего была для меня прямо-таки безобразной. Этот сукин сын «Лебединая корона», или как там его… Мон!!! Он подсадил старика на опий и хочет Её. А она? Согласна ли она? Мне предстояло это выяснить…

– Я иду с вами! – резко поднялся я, предложив руку Ларе.

Она удивлённо посмотрела на меня, но приняла мою помощь. И мы втроём отправились на поиски дочери шамана.

* * *

Сама деревня была небольшая, но во владении Лии был целый остров, который она знала, а мы – нет.

Бесплодные часовые поиски заставили нас вернуться к нашим хижинам. Надо сказать, что в хижинах на острове располагались только мы, шаман Мадаха и одна женщина мокен с новорождённым. Все остальные мокен ели, спали, одним словом, жили на своих лодках- «кабангах».

«Дети моря», как я их назвал, большую часть жизни проводят в лодке «кабанг», которую строят сами, вручную. Берут цельный ствол дерева и выжигают изнутри углями для растяжки. Снаружи оплетают бамбуком и верёвками, сделанными из растений. Бока кабанга делаются из лёгкой Салакки, благодаря чему лодка становится непотопляемой.

Я видел, как старик Нирун учил своего сына Нгуя строить кабанг. Отец и сын то и дело гладили обтёсанный ствол, произнося «заклинательные» слова.

Прежде чем Нирун и Нгуй срубили дерево для кабанга, они полдня просидели под ним, обращаясь к его духу с молитвой.

Представляете, как бы поменялась наша жизнь, если бы мы начали жить по законам и верованиям мокен?! Мы бы ходили к мусорным бакам со священной молитвой о прощении, стояли бы на коленях у рек и озёр, в парках, после шашлыков.

А можете себе представить склонённую в тихой молитве всю строительную компанию перед вырубкой леса? Смешно, правда?…

Для мокен их лодка-кабанг является местом рождения и местом смерти, как для нас – наша Земля.

Лодка кабанг – подобие тела человека. Части лодки на языке Чао Ле называются так же, как и части тела человека. И у лодки есть душа, как и у нашей природы. Отношение «детей моря» к лодке и к их морю очень трепетное. Наше же отношение к нашему дому оставляет желать лучшего.

Я бесконечно преклоняюсь перед теми людьми, которые экономят воду, занимаются разделением мусора перед избавлением от него. Преклоняюсь перед теми, кто не заказывает воздушные шары и отказался от полиэтиленовых пакетов. Сам же я к их числу не отношусь и никогда не стану заниматься подобной ерундой:

«Беречь и сохранять чистый мир для наших детей» – не мой удел.

Мы сидели с Ларой недалеко от берега и наблюдали за кропотливой и завораживающей работой Нируна и Нгуя.

Вообще, я бесконечно могу смотреть на три вещи: на воду, на огонь и на то, как другой человек работает.

Вот и теперь мы следили за работой, любовались морем, жарили рыбу и хлеб на костре, всё «бесконечное» было передо мной, но Лии нигде не было…

– Расскажи мне про этот праздник, – попросил я Лару, чтобы хоть как-то отвлечься.

– Лой Руи?

– Угу, – дожёвывая хлеб, подтвердил я. – Как это переводится?

– «Уплывающие лодки» – по смыслу так. Это церемония очень важна. Один раз в год, во время последнего полнолуния сухого сезона мокен отмечают этот праздник.

– Как наш Новый год?

– Да, точно… только своеобразнее, – посмеялась Лара над моим сравнением и продолжила. – Изготавливают миниатюрную копию настоящей лодки – кабанг и, погрузив в неё все беды и неудачи, отправляют лодку в открытое море. Так племя настраивается на своё будущее в наступающем году.

– Ну, точно, как мы на Новый год, – настаивал на своём я.

Вдруг Лара стала очень серьёзной.

– Они считают, что в этот день открыты ворота между нашим миром и миром душ природы и их древних предков. В этот день мокен могут общаться с умершими… Немногим дают участвовать в этом, и я не позволю Стефу всё испортить. Это очень важно для меня!

– Почему, Лара?

– Ты будешь смеяться…

– Обещаю, что нет.

Лара отвернулась от меня и почти шёпотом произнесла:

– Три года назад мой муж и трёхлетний сын разбились на Выборгском шоссе… – Лара прервалась на мгновение, а затем продолжила чуть тише. – …У Дена должна была состояться конференция в Выборге… и мы решили поехать вместе и провести там выходные… Он был так рад… Всю дорогу дразнил меня «женой миллионера». Мы любили с ним мечтать и строить грандиозные планы. Эта сделка… несостоявшаяся сделка…, в общем, возлагали мы на неё большие надежды и… даже уже «отложили» нашему сыну Ванечке на обучение за границей, мне купили небольшое издательство… так нам мечталось, и счастливей женщины, чем я была тогда, не было.

Лара уже не скрывала своих слёз, они просто катились по её щекам, подбородку, при этом она пыталась улыбаться, но голос срывался, и лицо её искажала гримаса отчаянной боли.

Выжидающе я молчал, не зная, что возможно сказать на такое. Сама мысль о потере любимого человека, да что там, мне было страшно даже полюбить кого-то. Я искренне восхищался теми чудаками, которые в наше время не боялись создавать семьи и плодить детей. На свадьбах мы с приятелями обычно заключали пари, ставя ставки на краткосрочность данного брака. И, как правило, через год, в лучшем случае через три, мы с теми же приятелями отмечали развод нашего очередного новоиспечённого холостяка. «Соединение двух влюблённых сердец» всё больше и больше год от года терпело фиаско. Но случай Лары… подобное и представить было страшно. «Возможно ли женщине пережить смерть своего ребёнка?!» – задавался я немым вопросом, а ещё мне пришли на ум мысли о никчёмности собственного существования. После подобных историй начинаешь чувствовать себя даже не то чтобы неловко, скорее, бездарно и ненужно. Подобные истории вызывают чувство собственного стыда и отвращения. Беспричинная депрессия, маета, меланхолия и беспочвенное уныние – всё это, в сравнении с катастрофой жизни Лары, …просто тошнило от самого себя. Я слушал Лару и думал, размышлял и слушал, а она продолжала мучать мою совесть:

– …Дальнобой вылетел на встречку… – тихо произнесла она, глядя перед собой в пустоту, а затем перевела взгляд на меня и продолжила совершенно просто, словно объясняя решение простой задачки:

– Представляешь, у него под педаль тормоза бутылка закатилась и он не смог выжать педаль…

Я молчал. Лара плакала, отвернув от меня своё распухшее от слёз лицо. Я молчал, а мысли в моей голове так и стучали, плохие мысли, нехорошие! Мне в жизни не бывало так хреново. Физически хреново и хреново нравственно, душевно. Меня разрывало от жалости и сострадания, наверное, впервые с момента гибели моей собаки… «Собака! При чём тут собака?! К чёрту!», – стараясь думать о чём угодно, только не представлять и не прорисовывать мысленно картину случившегося… мужа Лары, который наверняка в опасный момент, подпевая любимому исполнителю, отвлёкся на красавицу жену, трёхлетнего малыша в детском кресле на заднем сиденье, со светлыми, чуть вьющимися волосами, точь-в-точь как у мамы… И удар… «Бог мой!!! Сколько горя в одном мгновении!!!». У меня возникло глупое желание, совершенно идиотское! Я так хотел бы запечатлеть счастливое мгновение жизни этой семьи и подарить их Ларе! Сохранить их сквозь годы и века для неё…

И тут я вспомнил!..

«Странно и удивительно, как наш мозг может переключаться с темы на тему, точно птичка порхать с ветки на ветку абсолютно разных деревьев; думая о смерти, можно вспомнить о стремлениях жизни», – размышлял я.

Позабыл, к чему стремился в самом начале, я вдруг вспомнил в этот самый момент! Своими снимками я хотел мгновения возвышать над обыденностью, обращая их в вечность. Что-то ярче и выше должно было гореть в моих работах. Моё стремление было в том, чтобы выхватывать у безжалостного времени те самые сокровенные моменты, которые в будущем уже и не припомнятся, но подведут память к нужной двери, и она отыщет те, казалось бы, далёкие мгновения, соединив время и пространство в моём снимке.

Когда человек, посмотрев на фотографию, отчётливо вспоминал бы запах сирени, что каждое лето цвела под окном дома его бабушки. Или по выхваченному мной мгновению седой дед становился бы бравым морячком, каким был всегда в глазах той единственной, что смотрела на него сквозь года со сделанного мной снимка… Или я бы мог протянуть «застывшее мгновение её счастья» Ларе. Ох, она бы удивилась… и точно бы улыбнулась, расплакавшись ещё сильнее, но уже от воспоминания счастья.

Что же со мной приключилось, если я стал так далёк от своих стремлений?! В какой этап своей жизни я переменился и изменил мечте? Я обманул того юного художника с высокой целью, что жил во мне, и, не выдержав такого вероломного предательства, он погиб. Безвозвратно погиб, а вместе с ним и все мои благие намерения в отношении этого мира. Я сделался циничным, жестоким и безразличным.

Лара повернулась ко мне вся в слезах, и я сглотнул ком горечи, накопившийся в горле, но к своему стыду не по её поводу.

«Как такая жизнерадостная блондинка могла перенести такое вселенское горе?! – смотря на неё, хладнокровно рассуждал я. – Она жила благодаря своей надежде! – словно осенило меня. – Она надеялась встретить своих любимых в этом месте, в день, когда откроются врата меж нашим миром и миром ушедших. Это был невероятный бред, но глаза Лары в эту минуту делали этот бред сверхвозможным».

Словно в подтверждение моим мыслям Лара сурово произнесла:

– Я не сумасшедшая, Ник. И я верю… – начала было она, но я прервал:

– Не продолжай… Люди задыхаются по-разному, Лара. Я не сделаю ни одной фотографии, если тебе это будет нужно, – всё, что и смог произнести я, хотя было столько мыслей до этого.

А большего и не нужно было… Лара прижалась ко мне всем телом, так мы сидели, глядя на «вечное».

Быстро начало темнеть, и поднялся неслабый ветер. Нирун и Нгуй, закончив работу, сели отужинать рядом с нами.

Лара пряталась от ветра в моих объятиях, а я любовался закатом.

Лии так и не появилась… Я тогда не знал, что в понятия мокен не входят такие слова, как «когда», «увидимся снова», «хотеть», «взять». Их понятия о времени отличались от наших. Они ничего не планировали и не хранили. Для них не существовало мыслей о будущем, они жили только настоящим.

Об этом были мои мысли, когда я засыпал в крепких объятиях Лары в первую свою ночь на острове Ко Сурин Нуа.

«Каждый мужчина жалеет женщину по-своему».

Моя подруга. Красивая еврейка. Мариша.