Марио Пьюзо
Сицилиец

– Тури, попытайся встать, я тебе помогу, – сказал Пишотта.

Гильяно оперся руками о землю и приподнялся. Аспану подхватил его одной рукой; ладонь сразу стала мокрой и теплой. Он убрал руку и задрал на Тури рубашку, с ужасом увидев огромную зияющую дыру у него в боку. Прислонил Гильяно к дереву, сорвал собственную рубаху и затолкал ее в рану, чтобы унять кровь, а рукава обвязал вокруг талии. Потом обнял друга одной рукой за пояс, а второй, свободной, поднял левую руку Гильяно в воздух, для равновесия. Вдвоем они стали спускаться по тропинке осторожными неловкими шагами. Издалека казалось, будто они танцуют, двигаясь вниз с горы.

* * *

Вот так Тури Гильяно пропустил Фесту святой Розалии, от которой жители Монтелепре ожидали чуда для своего городка.

Пропустил соревнования стрелков, в которых непременно победил бы. Пропустил скачки на лошадях, на которых соперники лупили друг друга по головам дубинками и хлыстами. Пропустил розовые, желтые и зеленые фейерверки, залпы которых оставляли на звездном небе цветные следы.

Не попробовал чудесных конфет из марципановой массы в форме морковок, стеблей бамбука и красных помидоров, сладких до одури, и сахарных фигурок рыцарей и героев легенд – Роланда, Оливера и Карла Великого, – с мечами, утыканными алыми шариками пастилок и изумрудными кусочками засахаренных фруктов, которые дети растащили по домам, чтобы доесть перед сном. Праздник в честь помолвки сестры прошел дома без него.

Спаривание осла с Чудесной мулицей не дало результатов. Потомства не появилось. Жители Монтелепре были разочарованы. Лишь годы спустя они поняли, что Феста все-таки явила чудо – в лице юноши, ведшего в поводу осла.

Глава 5

Аббат совершал вечерний обход францисканского монастыря, напоминая нерадивым монахам о необходимости зарабатывать хлеб насущный. Он проверил, как обстоят дела в мастерской по изготовлению святых мощей, навестил пекарню, где выпекали громадные батоны хлеба с хрустящей корочкой для окрестных деревень. Проинспектировал огород, осмотрел бамбуковые корзины, до краев наполненные оливками, томатами и виноградом, выискивая изъяны на шелковистой кожице плодов. Его монахи трудились, как эльфы в сказках – разве что не были так же веселы. Вообще, они казались довольно мрачными, но никто и не говорил, что для служения Господу необходимо веселье. Аббат вытащил из-под сутаны длинную черную сигару и еще раз обошел монастырский двор, чтобы нагулять аппетит.

Тут-то он и увидел, как Аспану Пишотта втаскивает Тури Гильяно в ворота монастыря. Привратник попытался их отогнать, но Пишотта приставил пистолет к его голове с тонзурой, и тот упал на колени, вознося Богу предсмертную молитву. Аспану уронил окровавленное, почти безжизненное тело Гильяно к ногам аббата.

Тот был высоким худым мужчиной с подвижным обезьяним лицом, состоящим словно из одних костей, носом-пуговкой и любопытными карими глазками. В свои семьдесят лет он не утратил ни физической силы, ни остроты ума и хитрости, которые очень выручали его во времена Муссолини, когда аббат, по поручению мафии, писал витиеватые письма с требованием выкупа родственникам жертв похищения.

Хотя всем, от простых крестьян до местных властей, было известно, что его монастырь стал штаб-квартирой контрабандистов и торговцев с черного рынка, в подпольную деятельность аббата тут не вмешивались, уважая его священнический сан и признавая, что за духовное руководство он заслуживает некоторого материального поощрения.

Потому-то аббат Манфреди и не удивился, увидев двоих деревенских прохвостов, которые, все в крови, вломились в священную обитель святого Франциска. Собственно, он отлично знал Гаспара Пишотту. Тот помогал ему в кое-каких контрабандистских операциях. Оба обладали изворотливостью, которую находили довольно неожиданной – один у мужчины, столь пожилого и религиозного, второй у юноши, столь молодого и неверующего.

Аббат успокоил монаха-привратника, а потом сказал Пишотте:

– Итак, дражайший Аспану, во что ты ввязался на этот раз?

Пишотта потуже затянул рубашку на ране Гильяно. Аббата удивила скорбь в его глазах; он не предполагал, что парнишка способен на подобные проявления чувств.

Снова глянув на кровоточащую рану, Пишотта решил, что его друг вот-вот умрет. И как он сообщит эту новость отцу и матери Тури? Горе Марии Ломбардо пугало его. Но сейчас ему предстояло разыграть очень важную карту и как-то убедить аббата предоставить Гильяно убежище в монастыре.

Он поглядел священнику прямо в глаза. Ему хотелось внушить тому, что прямой угрозы они не представляют, но в то же время дать понять, что с отказом он приобретет заклятого врага.

– Это мой двоюродный брат и лучший друг, Сальваторе Гильяно, – начал Пишотта. – Как видите, ему не повезло; национальная полиция вот-вот бросится разыскивать его по горам. И меня тоже. Вы – наша единственная надежда. Умоляю, спрячьте нас и пошлите за врачом. Сделайте это ради меня, и я стану вашим другом навеки.

Слово «друг» он особенно подчеркнул.

Ничто из этого не ускользнуло от аббата, который прекрасно все понял. Он слыхал про юного Гильяно – храброго парня, которого уважали в Монтелепре, великолепного стрелка и охотника, взрослого не по годам. Даже «Друзья друзей» присматривались к нему в качестве возможного кандидата. Сам великий дон Кроче, во время делового и дружеского визита в монастырь, упомянул в беседе с аббатом имя Тури – как человека, на которого стоит обратить внимание.

Однако, глядя на Гильяно, лежавшего без сознания, аббат пришел к выводу, что этому парню нужна скорее могила, а не укрытие, и священник для отпевания вместо врача. Выполняя просьбу Пишотты, он ничем не рисковал – предоставление убежища трупу не считалось преступлением даже на Сицилии. Однако не хотел, чтобы Пишотта понял, что его услуга ничего не стоит.

– И почему вас ищут? – спросил он.

Пишотта заколебался. Если аббат узнает, что убит полицейский, то может отказать им в укрытии. Но если он не подготовится к обыску, без которого наверняка не обойдется, то может растеряться и выдать их. Пишотта решил сказать правду. И быстро все выложил.

Аббат опустил глаза долу, словно в печали от того, что еще одна душа отправится прямиком в ад, а заодно поближе рассмотрел безжизненное тело Гильяно. Кровь насквозь пропитала рубашку, которой его перевязали. Возможно, парень умрет, пока они будут говорить, и проблема решится сама собой.

Как монах-францисканец аббат был исполнен христианского милосердия, однако в эти суровые времена ему приходилось считаться также с практическими и материальными последствиями своих благих дел. Если он предоставит укрытие и парень умрет, это будет ему на руку. Власти получат труп, а семья навечно окажется у него в долгу. Если Гильяно поправится, его благодарность принесет еще более щедрые плоды. Юноша, который смог, будучи тяжело ранен, застрелить патрульного из пистолета, – очень многообещающий должник.

Естественно, он может сдать их обоих подлецам из национальной полиции, и те быстро с ними разделаются. Но в чем тогда выгода? Власти не могут сделать для него больше, чем делают сейчас. На их территории ему ничего не грозит. А вот на дальних землях потребуются друзья. Выдав этих пареньков, он лишь приобретет себе врагов среди крестьян да пробудит неистребимую ненависть у обеих семей. Аббат не был настолько глуп, чтобы рассчитывать, что сутана защитит его от вендетты, которая неизбежно последует; кроме того, он с легкостью читал мысли Пишотты. Этот юноша далеко пойдет, прежде чем окажется в аду, где ему место. Ненависть сицилийского крестьянина нельзя не принимать в расчет. Истые христиане, они никогда не осквернят статуи Девы Марии, но в разгар кровавой вендетты застрелят хоть самого Папу Римского за нарушение омерты – древнего кодекса молчания перед лицом властей. На этих землях, заставленных статуэтками Иисуса, никто не придерживается заповеди о том, чтобы подставлять вторую щеку. Прощение здесь считается уделом трусов. Сицилийский крестьянин не знает, что такое снисхождение.

В одном аббат был уверен: Пишотта никогда его не предаст. Во время одного их контрабандного дельца аббат устроил так, чтобы Пишотту арестовали и допросили. Следователь был опытный, из тайной полиции Палермо, не какой-нибудь тупица из карабинери; он попытал и пряник, и кнут. Но ни хитростью, ни жестокостью ему не удалось разговорить Пишотту. Тот хранил молчание. Его отпустили, а аббата заверили, что этому парню можно доверять и более серьезные поручения. С тех пор Аспану Пишотта занимал в сердце аббата особое место, и тот часто молился за спасение его души.

Аббат сунул два пальца в свой запавший рот и свистнул. Прибежали монахи; аббат велел им отнести Гильяно в дальнее крыло монастыря, где во время войны он прятал дезертиров, сыновей богатых фермеров от мобилизации в итальянскую армию. Одного монаха послали за врачом в деревню Сан-Джузеппе-Ято, в пяти милях ходу.

Пишотта сидел на кровати и держал товарища за руку. Кровотечение остановилось, и глаза Тури были открыты, однако словно подернуты пеленой. Пишотта, чуть не плача, не осмеливался заговорить. Он вытирал лоб Гильяно, мокрый от пота. Кожа Тури постепенно синела.

Доктор пришел лишь через час; по дороге он видел взводы карабинери, рыскающие в горах, и потому не удивился, что аббат, его друг, прячет у себя раненого. Это его не волновало: кому есть дело до полиции и правительства? Аббат – сицилиец, нуждающийся в помощи. К тому же он неизменно присылал доктору корзинку яиц по воскресеньям, бочонок вина на Рождество и барашка на Святую Пасху.

Доктор осмотрел Гильяно и перевязал рану. Пуля прошла навылет и, судя по всему, повредила внутренние органы, печень так уж точно. Парень потерял много крови и лежал весь бледный; кожа приобрела синюшный оттенок. Вокруг рта залегла белая тень, которая – доктор знал – является предвестником смерти.

Он вздохнул и сказал аббату:

– Я сделал все, что мог. Кровь больше не идет, но он и так потерял не меньше трети – а это обычно смертельно. Укройте его потеплее, давайте по чуть-чуть молока, а я оставлю немного морфина. – И с сожалением поглядел на сильное тело Гильяно.

– Что мне сказать его матери с отцом? – прошептал Пишотта. – Есть хоть какой-то шанс?

Доктор вздохнул:

– Говорите, что хотите, но рана смертельная. Он парень крепкий и может прожить еще несколько дней, но надеяться особенно не на что.

Он увидел в глазах Пишотты отчаяние, а на лице монаха – облегчение, и сказал с иронией:

– Естественно, в этом священном месте всегда может случиться чудо.

Аббат и доктор вышли. Пишотта наклонился над другом, чтобы вытереть пот у него с брови, и был потрясен, заметив в его взгляде насмешку. Глаза Тури были карие, с серебристым кружком по радужке. Пишотта склонился ближе. Гильяно что-то шептал; говорить ему было трудно.

– Скажи моей матери, я приду домой, – произнес он. А потом сделал нечто, чего Пишотта никогда не забудет: поднял обе руки и схватил Пишотту за волосы. Хватка была сильной – непохоже на умирающего. Он притянул голову Пишотты к себе и сказал:

– Слушайся меня.

* * *

В то же утро, когда родители Гильяно позвонили ему, Гектор Адонис примчался в Монтелепре. Профессор редко останавливался там в своем доме. С юности он ненавидел родной городок и особенно избегал Фесты. Украшения раздражали его, а их яркость казалась напрасной маскировкой на фоне общей бедности. К тому же на Фесте профессора всегда подстерегали унижения: пьяные мужчины издевались над его низким ростом, а женщины пренебрежительно улыбались вслед.

Что толку, что он был куда образованнее их? К примеру, они гордились тем, что каждая семья веками красила свой дом в определенный цвет. Они не знали, что цвет дома выдавал их происхождение – кровь, которую они унаследовали от предков вместе с жилищами. Что столетия назад норманны красили свои дома в белый, греки – в голубой, арабы – в разные оттенки красного и розового, а евреи – в желтый. Теперь все они считали себя итальянцами – сицилийцами. Кровь за эти века перемешалась настолько, что даже лица горожан не выдавали их корни; если б владельцу желтого дома сказали, что его предки были евреями, он вонзил бы кинжал в живот обидчика.

Аспану Пишотта жил в доме желтого цвета, хоть и походил больше на араба. Дом Гильяно был синим, и лицо Тури выдавало греческие корни, хотя телом он удался в крупных, ширококостных норманнов. Разные крови, перекипев и смешавшись, породили нечто причудливое и опасное – коренного сицилийца, почему Адонис и оказался в Монтелепре в тот день.

На каждом углу виа Белла стояло по паре карабинери с мрачными лицами; все держали наготове винтовки и автоматы. Начался второй день Фесты, но эта часть города была пустынной, даже дети не бегали по улицам. Гектор Адонис остановил машину возле дома Гильяно, заехав на узкий тротуар. Пара карабинери подозрительно уставилась на него, но, когда он вылез из машины, те усмехнулись при виде его низенькой фигурки.

Дверь открыл Пишотта; он же провел профессора внутрь. Мать и отец Гильяно дожидались на кухне; завтрак – холодная колбаса, хлеб и кофе – стоял на столе. Мария Ломбардо была спокойна – Аспану, ее любимчик, заверил, что Тури непременно поправится. Она была скорей сердита, чем напугана. Отец Гильяно выглядел не опечаленным, а гордым. Его сын доказал, что он – настоящий мужчина; остался в живых, а его враг погиб.

Пишотта повторил свою историю, не лишенную утешительного юмора. Рану Гильяно он упомянул лишь вскользь, как и собственный героизм – ведь ему пришлось тащить друга по горе до монастыря. Однако Гектор Адонис понимал, насколько нелегко было хрупкому Пишотте волочь раненого три мили по пересеченной местности. К тому же он обратил внимание, как мимолетно Пишотта описал ранение друга. Адонис опасался худшего.

– Откуда карабинери догадались, что надо искать здесь? – спросил профессор.

Пишотта рассказал, что Гильяно пришлось показать свои документы. Мать Гильяно всплеснула руками:

– Ну почему Тури не отдал им сыр? Зачем стал сопротивляться?

Отец Гильяно резко оборвал жену:

– А что ему надо было делать? Сдать того беднягу-фермера? Да он навсегда обесчестил бы наше имя!

Гектор Адонис был поражен разницей их замечаний. Он знал, что мать всегда была сильней и яростней отца. Однако теперь она жаловалась, а отец перечил ей. А Пишотта, этот мальчишка Аспану: кто бы мог подумать, что ему достанет храбрости выручить товарища и спрятать в безопасном месте? Да еще и хладнокровно врать родителям насчет тяжести состояния их сына.

– Если б только он не показал удостоверения… – сказал отец Гильяно. – Наши друзья поклялись бы, что все время он был тут, на улицах.

Мать Гильяно вздохнула:

– Они все равно арестовали бы его. – На глазах у нее навернулись слезы.

– Теперь ему придется жить в горах.

– Надо принять меры, чтобы аббат не выдал его полиции, – заявил Гектор Адонис.

Пишотта нетерпеливо заметил:

– Он не осмелится. Знает, что я вздерну его на суку – и не посмотрю на сутану.

Адонис окинул Пишотту долгим взглядом. В этом юноше таилась смертельная угроза. Очень глупо ранить эго столь молодого человека, думал он. Полицейским никогда не понять, что можно безнаказанно оскорбить взрослого мужчину, которого уже потрепала жизнь, и он не примет близко к сердцу слова другого человеческого существа, в то время как для юноши это будет смертельное унижение.

Они ждали помощи от Гектора Адониса, который в прошлом уже выручал их сына. Гектор сказал:

– Если полиция узнает, где он, у аббата не останется выбора. Его самого кое в чем подозревают. Думаю, лучше всего будет, с вашего позволения, попросить моего друга, дона Кроче Мало, повлиять на аббата.

Все удивились тому, что он знаком с великим доном, – кроме Пишотты, наградившего его понятливой улыбкой. Адонис резко бросил, обращаясь к нему:

– А ты что тут делаешь? Тебя опознают и арестуют. У них есть твое описание.

Пишотта ответил с презрением:

– Те двое патрульных едва не обделались с испугу. Они своих мамаш не смогут опознать. И у меня есть дюжина свидетелей, которые подтвердят, что вчера я был в Монтелепре.

Гектор Адонис постарался принять максимально солидный профессорский вид.

– Не пытайтесь навестить сына – и никому, даже ближайшим друзьям, не говорите, где он. У полиции повсюду шпионы и информаторы. Аспану будет проведывать Тури по ночам. Как только тот сможет передвигаться, я устрою так, чтобы он пожил в другом городе, пока все не успокоится. При помощи денег мы все уладим, Тури сможет вернуться домой. Не тревожься за него, Мария, подумай о своем здоровье. А ты, Аспану, держи меня в курсе.

Профессор обнял мать и отца. Когда он уезжал, Мария Ломбардо все еще плакала.

Ему предстояло множество дел – в первую очередь связаться с доном Кроче и договориться о том, чтобы Тури Гильяно не трогали в его убежище. Слава богу, правительство в Риме не обещало вознаграждения за информацию об убийстве полицейских, иначе аббат продал бы Тури так же быстро, как продавал святые мощи.

* * *

Тури Гильяно неподвижно лежал на кровати. Он слышал, как доктор объявил его рану смертельной, но не мог поверить, что умирает. Ему казалось, будто он завис в воздухе; не было ни страха, ни боли. Нет, он не может умереть. Он не знал, что большая потеря крови вызывает эйфорию.

Один из монахов ухаживал за ним, поил молоком. По вечерам приходили аббат с доктором. Ночью его навещал Пишотта – он держал товарища за руку и развлекал в долгие суровые часы темноты.

По истечении двух недель доктор провозгласил, что произошло чудо.

Тури Гильяно приказывал своему телу поправляться, заново нагонять кровь, сращивать пострадавшие органы, прорванные стальной оболочкой пули. В эйфории от потери крови он мечтал о будущей славе. Ощущал новую свободу, словно с этого момента с него снималась всякая ответственность за дальнейшие действия. Законы общества, строгий сицилийский кодекс кровного родства больше не связывали его. Он будет поступать так, как сочтет нужным; пролитая кровь словно сделала его неприкосновенным. А все потому, что бестолковый карабинери подстрелил его из-за куска сыра.

В те недели, что ушли на выздоровление, Тури раз за разом проигрывал в голове дни, когда он и другие деревенские жители собирались на центральной площади в ожидании габеллоти, надсмотрщиков из больших поместий, которые выбирали, кого увезти до вечера на работу – за нищенскую плату, – и вид у них был такой, словно им принадлежит весь мир. Урожаи распределялись так несправедливо, что крестьяне после целого года работы становились еще беднее, чем до того. Тяжелая рука закона карала обездоленных, а богачам прощались все грехи.

Тури поклялся, что если выздоровеет, то добьется справедливости. Никогда больше не будет он бесправным парнишкой, отданным на волю судьбы. Он вооружится – физически и духовно. В одном Тури был уверен: впредь он никогда не окажется беспомощным перед миром – как тогда, с Гвидо Кинтаной или с полицейским, который выстрелил в него. Прежнего Тури Гильяно больше не существовало.

* * *

В конце месяца доктор посоветовал ему отдохнуть еще несколько недель, постепенно привыкая к нагрузкам, и Гильяно, надев монашескую рясу, начал совершать прогулки по территории монастыря. Аббат проникся к юноше симпатией и часто сопровождал его, рассказывая о том, как сам в молодости путешествовал по дальним странам. Его симпатию укрепило еще и щедрое пожертвование Гектора Адониса – якобы чтобы тот помолился за души бедняков, – и личная рекомендация дона Кроче присмотреться к пареньку.

Что до самого Гильяно, он был поражен тем, как живут монахи. В краях, где люди почти что голодали, где крестьянам за поденную работу платили по пятьдесят чентезимо в день, монахи-францисканцы жили как короли. Монастырь был по сути гигантским процветающим поместьем.

Там имелся и лимонный сад, и роща олив, древних, как сам Христос. Была небольшая плантация бамбука и собственная бойня, куда отправляли овец из овчарни и свиней из загонов. По двору стайками бродили индюки и куры. Монахи каждый день ели мясо, а не одни спагетти, и пили домашнее вино из собственного громадного погреба, и покупали на черном рынке табак, который курили как дьяволы.

Но и работали они тяжело. Трудились от зари дотемна – в рясах, подоткнутых до колен, истекая потом. На головы с тонзурами, для защиты от солнца, они нацепляли дурацкие американские шляпы, коричневые и черные, которые аббат выменял у какого-то армейского офицера-снабженца за бочонок вина. Монахи носили шляпы каждый по-своему: кто с опущенными полями, по-гангстерски, кто с загнутыми кверху, так что в ложбинку можно было прятать сигареты. Аббат постепенно возненавидел эти шляпы и запретил надевать их куда-то кроме огорода.

На следующие четыре недели Гильяно стал таким же монахом, к вящему удивлению аббата охотно работая в саду и на полях, помогая другим монахам перетаскивать тяжелые корзины с фруктами и оливками в амбар. Он чувствовал себя гораздо лучше и наслаждался трудом, с радостью демонстрируя всем, какой он сильный. Его корзины нагружали доверху, но он ни разу даже не согнул коленей. Аббат, с гордостью взиравший на него, сказал, что Тури может оставаться в монастыре, сколько пожелает, – у него есть все качества настоящего человека Божия.

Четыре недели Тури Гильяно был счастлив. В конце концов, он же восстал из мертвых телом и душой, вынырнул из бреда и снов. Ему нравился старый аббат, говоривший с ним доверительно и открывавший секреты монастыря. Старик хвастался тем, что всю продукцию продает сразу на черном рынке, не сдавая на правительственные склады. За исключением вина – его монахи поглощают сами. По ночам в монастыре пили и играли в карты, приводили даже женщин, но аббат закрывал на это глаза.

– Времена сейчас суровые, – объяснял он Гильяно. – Блаженство на небесах – слишком дальняя перспектива, людям нужно получать какое-никакое удовольствие. Господь их простит.

Как-то раз, в дождливый полдень, аббат провел Тури в противоположное крыло монастыря, где располагался склад. Тот был забит священными реликвиями, изготовленными ловкой командой монахов. Аббат, как обычный лавочник, жаловался на тяжелые времена.

– До войны дела у нас шли отлично, – вздыхал он. – Склад никогда не наполнялся больше чем наполовину. А теперь только посмотри – сколько тут накопилось сокровищ! Вот это, к примеру, косточка из рыбы, которую преумножил Христос. Посох Моисея, с которым тот отправился на Землю обетованную.

Аббат сделал паузу, с хитрым довольством глянув в изумленное лицо Гильяно. Его собственная костистая физиономия растянулась в лукавой улыбке. Пнув ногой гору деревяшек, он сказал, чуть ли не похваляясь:

– Это был наш самый ходовой товар. Сотни щепок с креста, на котором распяли Иисуса. А в этой корзине можно найти мощи любого святого, какой придет на память. Нет на Сицилии такого дома, где не хранили бы косточку какого-нибудь святого. Есть еще отдельная кладовая: там у меня тринадцать рук святого Андрея, три головы Иоанна Крестителя и даже семь комплектов лат, в которых сражалась Жанна д’Арк. Зимой наши монахи ходили по всей стране, торговали этими сокровищами.

Тури рассмеялся, и аббат улыбнулся в ответ. Однако в действительности Гильяно думал, что бедняков обманывают все – даже те, кто должен указывать дорогу к спасению. Это тоже следовало взять на заметку.

Аббат показал ему большой кувшин с медальонами, благословленными кардиналом Палермо, тринадцать плащаниц, которые были на Христе после казни, и две черные статуэтки Девы Марии. Тури Гильяно перестал смеяться. Он рассказал аббату о черной Пресвятой Деве, которая стояла в доме у его матери – та владела ею с самого детства и очень почитала, статуэтка передавалась в семье из поколения в поколение. Неужели и она подделка? Аббат добродушно похлопал юношу по плечу и сказал, что такие копии изготавливались в монастыре больше сотни лет – их вырезают из добротной древесины олив. Однако он заверил Гильяно, что и у копий есть своя ценность, потому что делают их немного.

Аббат нисколько не стеснялся признаваться убийце в столь постыдных для святого человека деяниях. Тем не менее неодобрительное молчание Гильяно сбивало с толку. Словно в свою защиту аббат сказал:

– Помни, мы, кто посвятил себя Господу, тоже живем в материальном мире, с людьми, которые не собираются ждать высшей награды на небесах. У нас есть семьи, и мы должны им помогать, оберегать их. Многие наши монахи – бедняки, и семьи их бедны – настоящая соль земли. Мы не можем позволить, чтобы наши сестры и братья, племянники и племянницы погибли от голода в нынешние суровые времена. Святая Церковь тоже нуждается в нашей поддержке, ей надо защищаться от врагов. Надо бороться с коммунистами и социалистами, сбившимися с пути либералами, а на это требуются деньги. Верующие – лучшая поддержка для Матери-Церкви! За наши священные реликвии они платят деньги, которые идут на борьбу с неверными, а сами получают душевный покой. В противном случае они потратили бы их на игру, или выпивку, или продажных женщин. Ты не согласен?

Гильяно кивнул, но снова улыбнулся. Для него, совсем юного, было неожиданностью столкнуться со столь изощренным лицемерием. Аббата улыбка Тури рассердила – он ожидал более почтительного ответа от убийцы, которого укрыл у себя и исцелил, вырвав из лап смерти. Хотя бы из признательности и уважения тот мог сделать вид, что искренне верит и соглашается со всем сказанным. Этот контрабандист, преступник, этот деревенщина, Тури Гильяно мог выказать больше понимания, больше христианского всепрощения. Аббат молвил сурово:

– Помни, что истинная вера – вера в чудеса.

– О да, – сказал Гильяно. – И я верю всем сердцем, что вы помогаете нам отыскивать их.

Он сказал это без ехидства, просто весело, в искреннем стремлении порадовать своего благодетеля. Однако едва удержался от смеха.

Аббат был польщен; его теплые чувства к Тури вернулись. В конце концов, он хороший парень, с ним приятно было провести эти пару месяцев, и очень удачно, что теперь Гильяно его должник. Он точно не окажется неблагодарным – за последнее время парень не раз доказал свою честность. Словами и делами, день за днем, подтверждал свое уважение и признательность аббату. В нем нет жестокосердия преступника. Но что ожидает такого человека на нынешней Сицилии – бедной, кишащей доносчиками, бандитами и закоренелыми грешниками? Что поделаешь, думал аббат, тот, кто убил один раз, убьет и другой – это неизбежно. Он решил, что дону Кроче следует наставить Тури на правильный путь.

Однажды, когда Гильяно отдыхал у себя на кровати, к нему явился посетитель. Аббат представил его как отца Беньямина Мало, своего близкого друга, а потом оставил их вдвоем.

Отец Беньямино испытующе начал:

– Дорогой юноша, надеюсь, вы оправились от ран. Аббат сказал мне, что это было настоящее чудо.

Гильяно вежливо кивнул:

– Милость Божья.

Отец Беньямино склонил голову, словно и сам получил благословение.

Тури внимательно рассматривал его. Священник явно никогда не работал в полях. Подол рясы у него был слишком чистый, щеки слишком пухлые, руки слишком нежные. Однако лицо казалось достаточно благочестивым: смиренным, исполненным христианской кротости.

Таким же мягким и ласковым голосом отец Беньямино произнес:

– Сын мой, я готов выслушать твое признание и отпустить грехи. Освободившись от них, ты сможешь вернуться в мир с чистым сердцем.

Гильяно окинул взглядом священника, наделенного такой силой, и ответил:

– Простите, святой отец, но я еще не готов покаяться и не хочу солгать, исповедуясь перед вами. Однако спасибо за благословение.

Священник, кивнув, сказал:

– Да, это лишь усугубило бы твои грехи. Но у меня есть и другое предложение, пожалуй, более практичное в нынешней ситуации. Мой брат, дон Кроче, послал меня спросить, не захочешь ли ты укрыться у него в Виллабе. Тебе будут хорошо платить, и конечно, власти не осмелятся тебя беспокоить, пока ты находишься под его защитой.

Гильяно поразился тому, что весть о его проступке дошла до самого дона Кроче. Он понял, что должен быть осторожен. Тури ненавидел мафию и не хотел попасться в ее сети.

– Это большая честь для меня, – сказал он, – я очень благодарен и вам, и вашему брату. Но мне надо посоветоваться с семьей, учесть мнение родителей. Поэтому пока что позвольте отклонить ваше любезное предложение.

Он видел, что священник удивлен. Кто на Сицилии откажется от покровительства великого дона? Поэтому Тури добавил:

– Возможно, через несколько недель я передумаю и приеду повидаться к вам в Виллабу.

Отец Беньямино, воспрянув духом, воздел руки в жесте благословения.

– С Богом, сын мой, – был его ответ. – Ты всегда желанный гость в доме моего брата.

Он осенил Тури крестным знамением и вышел.

* * *

Тури понял, что наступило время покинуть монастырь. Когда вечером Аспану Пишотта пришел проведать его, Гильяно проинструктировал того, что следует предпринять, чтобы он смог вернуться в большой мир. Тури понимал, что изменился, – и его друг тоже. Пишотта, не моргнув глазом, выслушал его распоряжения, которым предстояло изменить всю их жизнь. Наконец Гильяно сказал:

– Аспану, ты можешь последовать за мной или остаться со своей семьей. Поступай так, как сочтешь правильным.

Пишотта улыбнулся:

– Ты считаешь, что я позволю тебе заграбастать всю славу? Жить привольно в горах, пока я буду водить под уздцы осла и собирать оливки? И как насчет нашей дружбы? Неужели я позволю тебе одному переселиться в горы, где мы играли и трудились бок о бок с самого детства? Только когда ты, свободный, вернешься в Монтелепре, я снова вступлю туда. Поэтому не говори больше глупостей. Я приду за тобой спустя четыре дня. Мне потребуется время, дабы выполнить то, что ты приказал.

* * *

В эти четыре дня Пишотта был очень занят. Он уже выследил контрабандиста на лошади, который предлагал догнать раненого Гильяно. Его звали Маркуцци, он был человек влиятельный и проводил контрабандные операции при покровительстве дона Кроче и Гвидо Кинтаны. Его дядька, тоже Маркуцци, был влиятельным мафиозо.

Пишотта узнал, что Маркуцци регулярно совершает переходы из Монтелепре в Кастелламмаре. Аспану знал фермера, у которого контрабандист держал своих мулов, и когда увидел, что животных вывели с пастбища и загнали в сарай в окрестностях городка, предположил, что на следующий день Маркуцци двинется в путь. На рассвете Пишотта занял свой пост у тропы, по которой тот должен был идти, и стал ждать. Он захватил с собой лупару – оружие, считавшееся в сицилийских семьях обычным предметом обихода. Обрезы на Сицилии так часто использовались для убийств, что, когда Муссолини разделался с мафией, он приказал разобрать все каменные изгороди до высоты не больше метра, чтобы убийцы не могли спрятаться за ними.