Марина Сойта
В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь

ПОСВЯЩЕНИЕ

Моей сестре.

Эта книга основана на реальных событиях, однако их описание является исключительно моей интерпретацией. Любой из вас, имеющий отношение к воссоздаваемым здесь историям, вправе не согласиться с версией, рассказанной мной.

© Сойта М. А., текст, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Вступление

Когда мне пришло письмо из издательства, я была в ужасе. Еще неделю назад я обсуждала со своим психиатром, что мне в голову забрела пугающая идея о создании книги, сюжетом которой будет мой путь, – и вот мне предлагают написать новую книгу на тему травмы и КПТСР.

Я сижу, оглушенная этим предложением, и пытаюсь понять свои чувства.

Чего я хочу? Написать экспертную работу на тему посттравматического стресса? Это кажется мне малодушием – говорить о диагнозе, который стоит у меня самой, и не затрагивать свою жизнь.

Написать книгу исключительно о себе? Это кажется мне еще более сложной задачей, ведь мой профессиональный опыт является ключом ко многим загадкам моей истории.

И я задаю себе еще один вопрос, переламывающий ход событий: а что, если просто попробовать? Что, если не терзать себя размышлениями, начать писать и посмотреть, что получится?

Я открываю ноутбук, пару мгновений бессмысленно смотрю в пустой экран, а затем мои пальцы начинают бегать по клавишам. У меня возникает ощущение, что я готовилась к этому всю жизнь, – и постепенно меня затягивает в мир слов, чувств, воспоминаний, слез, горечи принятия прошлого и ясности осмысления настоящего.

Работая над книгой, я провела реконструкцию своего детства. Для этого я использовала практически все доступные мне источники – я связалась с теми, кто был рядом с нашей семьей в 1990-е (с теми, кто был готов со мной поговорить; удивительно, но в конце концов в список этих людей вошла даже моя мама).

Параллельно я читала научные статьи и книги по работе с ПТСР и травмой, руководства и рекомендации по лечению КПТСР, книги по работе с диссоциацией, искала новые исследования, проходила обучения у лидеров мирового психотерапевтического сообщества, плодотворно работала со своими клиентами, обсуждала мысли и чувства со своим психиатром.

Я поняла, что могу создать что-то действительно необычное: книгу, в которой я расскажу свою историю, – историю травмы, историю изменений, историю исцеления. И это будет взгляд как снаружи, так и изнутри – взгляд профессионала и пациента одновременно.

Я надеюсь, что этот взгляд сможет подарить моим коллегам свежее прочтение вопросов, связанных с комплексной травмой. Я также надеюсь, что он сможет подарить моим читателям надежду на исцеление – каждому из вас, с чем бы вам ни пришлось столкнуться в своей жизни.

И если ваши травмы кажутся вам незначительными, если вы сомневаетесь в своей реальности и часто говорите себе: «Другим людям было гораздо хуже, чем мне», мне хочется верить, что вы позволите себе встретиться со своей личной историей, как бы она ни выглядела в сравнении с другими, и признаете ее влияние на вас, не обесценивая свои переживания.

Я надеюсь, что каждый из вас найдет здесь что-то важное для себя.

В этой книге две параллельные линии: одна связана с последними научными открытиями в области работы с травмой, а другая – с моей историей. Они параллельны, но переплетены – я стараюсь связать научные факты с яркими иллюстрациями из своей жизни, чтобы наглядно показать вам то, как именно могут выглядеть проявления травмы и особенности работы с ней.

В своем блоге я никогда не затрагивала тему своего диагноза. Мои подписчики не осведомлены о множестве обстоятельств моей жизни и моего детства. Сначала я думала, что это связано с психотерапевтической этикой, ведь мой блог позиционирует меня как профессионала. Но мои размышления об этике становились все более гибкими, я давно поняла, что являюсь приверженцем концепции «сначала человек, потом психолог», однако тема истории моего детства и моей юности продолжала тонуть в молчании.

Изредка я делилась некоторыми фактами о себе. Вот я играю на скрипке. Вот я катаюсь на горных лыжах. Вот я и моя сестра, мы не дружили в детстве, точка, никаких «почему так вышло?». Вот я на Камчатке, где я выросла.

Я с готовностью проявляла уязвимость, когда потеряла дедушку с бабушкой. Когда сталкивалась с неудачами и трудностями в жизни здесь и сейчас. Но мое детство оставалось запретной темой, которую мне удавалось весьма изящно избегать.

Есть кое-что, чем я делилась с клиентами, когда мы близко касались темы суицида. В некоторых случаях мне казалось неправильным умалчивать, что я знакома с этим не понаслышке. Но есть вещи, о которых я не говорила никому, несмотря на то, что с расширением практики и увеличением опыта я все более искренне начала считать самораскрытие прекрасным инструментом в терапевтической работе.

Как говорить о том, что привычно находится под запретом? Мысль о возможности поделиться своей историей все еще наполняет меня стыдом – не потому, что вы услышите ее, нет. Этот стыд не перед вами…

Этот стыд, связанный с призраками прошлого, до сих пор обжигает меня так, как лед порой обжигает прикоснувшуюся к нему руку. Но я хочу высказаться. Я хочу заглянуть глубоко в свое сердце и рассказать вам о том, что долгое время было запечатано непоколебимым безмолвием, – считайте эту книгу манифестом уязвимости.

В травме нет слов.

Молчание травмы выжигает нашу аутентичность, подобно пламени.

Оно превращают нашу жизнь в пустыню, полную миражей, в существование которых мы одержимо пытаемся поверить.

Эти миражи – фасады, которые мы строим, чтобы казаться нормальными. Красивые, жизнелюбивые, яркие, сочные картины идеальной, безупречной жизни, которые мы рисуем для того, чтобы спрятаться от своей боли.

Боли, которую переживаем в одиночестве, отказывая самому себе в поддержке других людей.

Но стоит к ним притронуться – и миражи исчезают, растворяются в дымке, а невыносимая боль отвержения, покинутости, заброшенности продолжает свою медленную пытку.

Знаете, даже в пустыне есть жизнь. В пустыне есть прекрасные оазисы. Прекрасные народы. Но если не попросить о помощи, мы рискуем остаться в колдовстве этих миражей, полные жажды, измученные, истощенные, не в силах двигаться дальше.

И я прошу вас помочь мне. Ведь теплая связь с другими людьми, возможность быть услышанным и принятым – это то, что действительно способно подарить нам надежду.

Жажду любви можно утолить лишь любовью.

Травмы, полученные в отношениях, можно исцелить лишь посредством близости с другими людьми.

Но для того, чтобы быть принятыми, нам необходимо проявлять себя. Говорить о себе. Рассказывать свою историю.

И честно говоря, я надеюсь, что моя история побудит вас говорить. Побудит вас искать помощи. Побудит вас не сдаваться. Ведь вы так много сделали для того, чтобы дойти до этой точки своего пути. Вы так много пережили. Вы со стольким справились.

Вы выжили.

В этой книге я постараюсь быть честной. Я знаю, что это будет даваться мне сложно. Когда я думаю о том, что именно собираюсь написать, мне становится страшно.

Озвучить некоторые вещи вслух кажется невозможным, но я хочу это сделать. Для себя, особенно для маленькой себя; для моей сестры; и для вас, особенно для тех, кто до сих пор верит историям, которые рассказывали о них в прошлом, – верит в них умом, телом и, что самое болезненное, своим храбрым израненным сердцем. Я пишу эту книгу для тех, кому в детстве было отказано в утешении.

Я постараюсь быть объективной – настолько, насколько может быть объективен человек, оценивающий свой опыт. Если вам покажется, что при описании каких-то событий я до сих пор нахожусь в детской позиции, – вероятно, вы правы. Если вам покажется, что какие-то вещи до сих пор даются мне тяжело, – вероятно, вы правы. Если вам покажется, что некоторые части моей истории я до сих пор не смогла принять, – вероятно, вы правы.

Я не знаю, что вы найдете в этой книге. Возможно, надежду; или сопереживание; или отвращение; или доверие; или возмущение; или тепло; или безразличие. Вариантов бесчисленное множество. Если честно, я хочу знать о каждом вашем чувстве – так говорит во мне травма, – мне хочется контролировать вашу реакцию и держать руку на пульсе, ведь мне страшно, что именно вы увидите в словах, которыми я делюсь с вами.

А еще мне страшно интересно. Потому что любопытство к этому миру порой единственное, что держит меня на плаву.

Комплексная травма

Давайте начнем разговор о комплексной травме и о том, как она влияет на нашу жизнь.

Комплексная травма – это наша реакция на травматический стрессор, то есть на событие, как указывают Д. Форд и К. Куртуа в книге «Терапия комплексных посттравматических стрессовых расстройств у взрослых», «наносящее организму фундаментальный, изменяющий жизнь психофизиологический вред» (1, 44).

Довольно часто мы связываем понятие «травмы» с ужасающими нас вещами – стихийными бедствиями, терактами, рабством, геноцидами, а такой диагноз, как ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство), может прочно ассоциироваться у нас с солдатами, вернувшимися с войны, – и, конечно, все вышеперечисленное способно оставить след в нашем теле и в нашей психике.

Но война – это не единственное событие, разрушающее человеческие жизни. В своей книге «Тело помнит все» Б. Ван дер Колк пишет: «На каждого солдата, служащего в зоне боевых действий, приходится десяток детей, находящихся под угрозой в своем собственном доме. Источник их боли и ужаса – это не вражеские солдаты, а люди, под чьей опекой они находятся» (2, 27).

 

Комплексная травма универсальна – она может возникнуть как в детском возрасте, так и во взрослой жизни, а причины возникновения посттравматического стресса гораздо шире, нежели то, что мы привычно с ним ассоциируем.

Более того, комплексная травма часто проходит через поколения. Она подпитывается отсутствием признания или согласием с предыдущими травмами и потерями, а также повторяющимся насилием (1, 47).

Благодаря многочисленным исследованиям в 2018 году произошло долгожданное для многих клиницистов событие: в МКБ-11 был представлен диагноз КПТСР – комплексное посттравматическое стрессовое расстройство (3, 34), расширяющий наши представления о влиянии комплексной травмы на жизнь человека.

С момента появления диагноза ПТСР шли оживленные споры, касающиеся его ограничений. Многие исследователи и практики утверждали, что последствия взаимодействия с травматическим стрессором более длительного характера гораздо тяжелее, разнообразнее и комплекснее, нежели предполагает ПТСР. Этот диагноз включает в себя три кластера симптомов: повторное переживание, избегание и чувство угрозы (подробнее на с. 45–46), в то время как к предложенной модели комплексного ПТСР добавлялись три дополнительных кластера, связанных с нарушениями самоорганизации: эмоциональная дисрегуляция, стойкие негативные представления о себе и проблемы в построении взаимоотношений (5).

Для КПТСР^[1],^[2] характерен опыт хронического воздействия межличностных травматических стрессоров (например, семейного или общественного, физического или сексуального насилия, жестокого обращения), который часто (но не всегда, например, когда взрослые переживают домашнее насилие или другие виды травматического плена или пыток) начинается в детстве (1, 57–58).

Я хотела бы с самого начала этой книги обозначить, что не смотрю на последствия травмы как на патологию. Этот взгляд разделяют многие мои коллеги, и это достаточно новый и свежий способ осмыслить наши реакции. Любой переживший травму – выживший. Любой аспект нашего совладания с травмой – это наша сила, а не слабость. Любая наша реакция на травму нормальна.

Нормальная реакция на ненормальную ситуацию – вот что такое КПТСР.

Сталкиваясь с тем, от чего мы не можем убежать, мы пытаемся использовать все возможности своего организма, чтобы остаться в живых. Точнее, это делаем не мы (если приравнивать того себя, которого мы знаем, к состоянию осознанности) – наш организм делает это за нас, пытаясь найти любые способы адаптации к тем условиям, с которыми ему пришлось столкнуться. Это его эволюционная миссия: сделать все для того, чтобы выжить.

И он действительно выживает, но у этого есть своя цена.

Люди, пережившие комплексную травму, часто оказываются во власти переживаний травматического прошлого, постоянно оживающих в их внутренних реакциях и отношениях с другими людьми, о чем пишут О. Ван дер Харт, Э. Р. С. Нейенхэюс и К. Стил в «Призраках прошлого» (9, 17). Комплексная травма ставит под сомнение безопасность, неприкосновенность и даже саму возможность быть уникальной и целостной личностью, которая может быть тесно связана с другими (1, 49).

В работе над книгой я изучила множество научных статей, текстов, руководств, исследований и идей. Меня поразила красота и точность вопросов, лежащих в основе одного из новых подходов для понимания травмы – в концепции PTM (или The Power Threat Meaning Framework, представленной в 2018 году в The British Psychological Society) (5).

Ее авторы предложили заменить главный для многих психотерапевтических методов вопрос «Что с вами не так?» на следующие, в корне меняющие подход к восприятию травмы, вопросы:

• «Что с вами случилось?»

• «Как это повлияло на вас?»

• «Какой смысл вы этому придали?»

• «Что вам пришлось сделать для того, чтобы выжить?»

• «Каковы ваши сильные стороны?»

…и подвести итог ключевым вопросом: «Какова ваша история?»

Часть I. Плен

Мне 30 лет; на приеме у (очередного) нового психиатра я слышу диагноз «КПТСР», пять знакомых мне как профессионалу букв, и наконец чувствую сильное облегчение – во второй раз в своей жизни. Первый раз я столкнулась с этим чувством, когда узнала о суициде своего отца.

Я чувствую, будто в моем мире включили свет. Будто то, что всю мою жизнь было разрозненными деталями, наконец сложилось в стройную картину.

Я вижу проявление комплексной травмы в разных возрастах своей жизни. Я горюю о себе. Я плачу (в одиночестве, потому что мне все еще сложно доверить свои самые горькие слезы другим) – и постепенно мне становится действительно легче.

Но давайте начнем с самого начала.

Я родилась в обычной советской семье. Мои мама и папа были геофизиками – романтиками, которых занесло на Камчатку в поисках лучшей жизни и приключений. В 1980-х они ездили в поля, забирались на вулканы, пели песни у костра, дружили, мечтали, строили планы…

У них появилась моя сестра, а затем и я.

Когда я в полной мере осознала, что комплексная травма и диссоциативная амнезия как одно из проявлений КПТСР являются неотъемлемой частью моей жизни, я решила исследовать свою историю. Если ни моя память, ни память моей сестры (прошедшей через то же, что и я, – и мы обе практически ничего не помним о детстве) не дают мне подсказок, как быть?

Я решаю связаться с друзьями и родственниками своих родителей. Я прошу их рассказать о том, что они знают и помнят о нашей семье. Я прошу их быть честными. Один из них присылает мне драгоценный подарок – старое видео, на котором есть моя семья в полном составе.

И я смотрю его – видео, на котором впервые вижу своего папу. Я вижу то, что наконец не смогу забыть. Папка на ноутбуке не даст мне этого сделать.

Конечно, я видела его и раньше – несколько первых лет моей жизни он был рядом, и доказательство тому прямо перед моими глазами, в оцифрованной карусели сменяющихся кадров.

Но память стерла все – и плохое, и хорошее.

Я вижу кадр, в котором наша семья собирается вместе. Я вижу себя в смешной шапке, я в папиных заботливых руках. Я вижу маму, стоящую рядом. Я вижу сестру, весело прыгающую на маму.

Я вижу семью.

Один-единственный кадр. В нем так много безвозвратно утраченного. В нем так много никогда не приобретенного.

Я улетаю в свои фантазии и вижу другие кадры – кадры из будущего, которое никогда не наступит.

Я вижу, как папа держит меня за руку и с нежностью провожает меня в первый класс.

Как он крепко обнимает сестру после каждого ее выступления на соревнованиях.

Как он горячо поддерживает меня на олимпиадах по математике.

Как он яро гордится нами на наших выпускных.

Как он трепетно берет на руки моих племянников.

Как он с бережностью ведет меня, одетую в свадебное платье, навстречу моему будущему мужу.

Одна из последних песен, которую мой отец пел, играя на гитаре, звучала так:

 
Я губами солнце снял со щеки
И лежу, не убирая руки,
И растекшееся время вдали
Вечным бредом Сальвадора Дали,
В окнах грустный дождь пейзажи Моне
Притащил из Эрмитажа ко мне,
Лучше я возьму ружье и в тайгу
От себя убегу.
 
 
Эхо звук твоих шагов не хранит,
И отныне мы с туманом одни,
Где рябина рвется в омут: «Пусти!», —
Обступили, не пускают кусты.
Я, конечно, напишу, напишу,
Что я тоже виноват, виноват…
Только это все слова, все слова:
Я-то больше не приду…
 

текст Ю. Кукина

Этот кадр длится всего мгновение, он тонет в серой дымке и наконец исчезает.

Мы часто думаем, что самое большое страдание нам причиняет тот, кто отвергает нас, унижает, бьет, оскорбляет, но в конце концов мы понимаем, что самое глубокое страдание приходит к нам в тот момент, когда мы теряем что-то навсегда – и безвозвратно.

Безвозвратно потерянные, мы бредем навстречу своему будущему, которое неотвратимо надвигается на нас – и мы не в силах остановить его.

Выживающий (эмоциональный) мозг и обучающийся (рациональный) мозг

У нашего мозга есть два режима – режим выживания и режим обучения.

Обучающийся мозг – это организация систем в мозге, которая позволяет людям свободно развиваться и исследовать мир в поисках личностно значимых знаний. Это области мозга, которые координируют сознательное мышление, мыслительные, оценочные, обучающиеся части мозга (префронтальные области коры). Это мозговые структуры, благодаря которым человек осуществляет психические функции. Анатомически к нему относятся кора (серое вещество) больших полушарий головного мозга и мозжечок. Эволюционно это наиболее молодая часть мозга, также называемая неокортексом.

Выживающий мозг – это защитные, или оборонительные, системы в мозге, которые позволяют людям выживать тогда, когда их безопасность находится под угрозой. Это области мозга, которые отвечают за наши неосознанные защитные реакции гипервозбуждения и гиповозбуждения (с участием ствола мозга, миндалевидного тела и других структур среднего мозга). Б. Ван дер Колк, не побоюсь этого слова, главный исследователь травмы, в своей книге «Тело помнит все» (2, 60–68) также связывает его с мозгом эмоциональным, образованным из рептильного мозга и лимбической системы. Он находится в самом центре нашей центральной нервной системы, и его главной задачей является забота о нашем благополучии^[3].

По клеточной структуре и биохимии эмоциональный мозг устроен значительно проще, чем неокортекс, наш рациональный мозг, и он обрабатывает поступающую информацию более глобально (2, 67). Можно сказать, что ему недоступны изящные и элегантные решения, которые может предложить нам наша префронтальная кора, – он похож на величественного, но немного невежественного дикаря, реагирующего на опасность ограниченными, топорными способами.

Сталкиваясь со стрессором, мы мгновенно реагируем на угрозу, состояние нашего организма на короткое время меняется, а затем мы возвращаемся к нормальному функционированию. Мы переключаемся на режим выживания – и довольно быстро возвращаемся к привычному, стабильному, приятному режиму обучения.

Но жизнь с КПТСР – это жизнь в режиме выживания. Это жизнь в плену своих реакций. Это жизнь, в которой главенствует травматический стресс.

У людей, переживших травму, уровни гормонов стресса нормализуются гораздо дольше, а при малейшем стрессе подскакивают быстро и непропорционально высоко (2, 57). Эти люди застревают в режиме выживания, застревают в хронической самозащите, застревают в необходимости обороняться – даже тогда, когда их враг уже не имеет над ними власти. Мозг, который застрял в режиме выживания, не может развить основные адаптивные способности, обеспечивающие здоровье, рост, обучение и жизнестойкость (то есть саморегуляцию, чувство собственного достоинства, физическое развитие и значимые достижения и отношения) (1, 90).

Но самое поразительное в комплексной травме даже не эта усиленная реакция, которая может в долгосрочной перспективе влиять на многие аспекты нашей жизни. Самое поразительное – это то, что режим выживания, в котором хронически живут люди, находящиеся в плену у травматического опыта, ими не осознается. Их организм регистрирует угрозу, однако их сознание продолжает функционировать так, словно ничего не случилось (2, 57).

 

Человек, столкнувшийся с комплексной травмой, часто смотрит на свои дискомфортные реакции как на что-то вредное, гадкое, дефектное. Они могут стать ему ненавистны, поскольку, осознанно или нет, он понимает, что отличается от других людей. Живя во власти таких реакций, он будто становится ненормальным. Неправильным. Не таким, как все. Но вот что критически важно: выживающий мозг не является менее интеллектуальным, чем обучающийся. Напротив, он представляет собой исключительный интеллект в борьбе с опасностью и для достижения жизненных целей, но ценой истощения доступных умственных и физических ресурсов (1, 85). Да, в каком-то смысле это дикарь; но в этом дикаре заключена вся мудрость эволюции, благодаря которой существует человечество.

И именно этот исключительный интеллект позволил нам выжить. Он не наш враг. Он главный наш друг. Он тот, кто привел нас в эту точку пути. Он тот, кто сделал ее возможной.

Доктор Дэниел Сигел, вдохновляющий своими работами в области нейробиологии и межличностных отношений, придумал иллюстративную модель нашего мозга – The Hand Model of the Human Brain (мозг, представленный в виде руки) (10). Конечно, она не показывает всю сложность связей в таком завораживающем организме, как человеческое тело, однако благодаря этой модели вы можете наглядно увидеть, что происходит с людьми, переживающими последствия комплексной травмы.

Посмотрите на свою руку прямо сейчас, согните большой палец и накройте его сверху другими своими пальцами.

Ваши пальцы, лежащие сверху, – это ваша префронтальная кора. Под ними спрятался большой палец, и он играет роль вашей лимбической системы (это мозг млекопитающих, отвечающий за эмоции и отлеживающий опасность, включающий в себя миндалевидное тело и гиппокамп – область мозга, которую традиционно связывают с памятью). Он лежит на вашей ладони, она представляет собой рептильный мозг (это ствол мозга и гипоталамус, находящийся прямо над ним, – области мозга, которые отвечают за систему поддержания жизни, то есть за ваше дыхание, употребление пищи, сон, испражнение и мочеиспускание и т. д.). А под ней находится запястье – ваш спинной мозг.

Вы видите, кто главенствует в этой модели – это пальцы, которые лежат сверху. Наша префронтальная кора, наши лобные доли ответственны за качества, которые выделяют нас среди всего животного царства. Без гибких, активных лобных долей люди действуют машинально, по привычке, и их отношения становятся поверхностными и однообразными. Изобретательность и инициатива, радость открытий и изумления – все это становится им чуждо (2, 68–70).

Теперь разогните пальцы и снова сложите их – все, кроме большого. Мягко накройте им все четыре ваших пальца, уже сложенных вместе. Если вы застряли в режиме выживания, именно так выглядит то, что происходит с вашим мозгом, – префронтальная кора «прячется» в укрытии из рептильного мозга и мозга млекопитающих.

Я пишу эту часть книги, сидя напротив своего мужа, и прошу его следовать моим инструкциям, чтобы проверить, понятны ли они. Он добавляет: «Если спрятать большой палец под другие пальцы нашей руки, то, когда мы будем защищаться от кого-то кулаками, при ударе из такой позиции мы с большой вероятностью сломаем себе какие-то из пальцев. Если же большой палец лежит сверху – что ж, у нас есть хорошие шансы на позитивный исход». Стоит добавить, что мой муж не профессиональный боец, но этот комментарий показался мне очень любопытным и иллюстративным для обсуждаемой нами темы.

Итак, находясь в режиме выживания, мы уступаем лидерство нашему эмоциональному мозгу. Так организм принимает наиболее выигрышную для него позицию, которая может обеспечить самый положительный исход.

Еще раз подчеркну, что понятие «эмоциональный мозг» скорее творчески романтическое, нежели научно точное. В мозге вообще нет специальной зоны, посвященной эмоциям, о чем пишет Лиза Ф. Барретт в книге «Как рождаются эмоции» (6). Я привожу вам в пример разные объяснительные модели, которые упрощают понимание работы такого сложного организма, как человеческое тело.

С началом перестройки моя семья изменилась. Она стала той семьей, которую я помню (и не помню одновременно).

Семьей, в которой тебя могли схватить за волосы и ударить головой об стену. Даже если тебе всего пять лет.

Семьей, в которой слова «чтоб вы сдохли, как и ваш бездарный папаша» были привычно знакомыми, как и слова «дрянь», «сволочь», «ненавижу».

Семьей, в которой мольбы «мамочка, не надо» тонули в ярости криков и наказаний.

Семьей, в которой нужно было стать идеальным для того, чтобы выжить.

Семьей, в которой каждый из нас был в плену.

Моя мама была в плену контекста. В плену жестокости экономических и социальных перемен. В плену необходимости обеспечивать двух маленьких детей. В плену родительства, которого она и вовсе не хотела. В плену одиночества. В плену ярости, за которой, скорее всего, пряталась сильнейшая боль.

Мы же с сестрой были в плену у невозможности ребенка уйти из семьи. У зависимости от родителя. У любви к нему, как бы он себя ни вел. У детского эгоцентризма, из-за которого причины происходящего мы отыскивали в самих себе.

Мой папа не смог быть заложником и предпочел другую дорогу – саморазрушения, одиночества, смерти.

Он не нашел в себе сил адаптироваться к резко изменившимся условиям постсоветского пространства. Моя мама не нашла в себе сил перенести его безденежье и безработицу – у моей мамы сильнейшая аллергия на слабость. Она подала на развод.

И это добило его. Он уехал к своим родителям и разрушал себя алкоголем. За два года он полностью поседел. У него были галлюцинации. Он кричал от них по ночам. Три госпитализации в психиатрию, несколько попыток самоубийства – и он довел дело до конца. 11 декабря 1996 года он повесился.

И это добило ее. Она восприняла этот шаг как предательство. Она запретила его родственникам общаться с нами и вычеркнула память о нем из нашей жизни.

Вместо памяти осталась пустота. Ни одного воспоминания о нем. Ни одной истории о нем. Только слова матери о том, что мы в него – такие же «твари» и «выродки».

Мои родители не виноваты. Они пытались любить нас так, как могли. Так, как умели.

Я не помню момента, когда мама сообщила нам, что отца больше нет. Моя диссоциация началась уже тогда. Часть меня определенно знала, что отец умер, в те моменты, когда дома был очередной скандал и мама бросала нам с сестрой в лицо эти ледяные слова: «Чтобы вы сдохли, как и он». Другая часть меня все же верила, что он вернется, это доказывает одно обрывочное воспоминание, которое у меня сохранилось. Мне около восьми лет, я пускаю кораблики в ручье около дома, по дороге ко мне идет мужчина с пышными усами, и я спрашиваю себя: «А вдруг это мой папа?»