Марина и Сергей Дяченко
Метаморфозы. Тетралогия

Вот оно.

Она по-настоящему обрадовалась. И осторожно принялась разминать восемнадцатое. От него потянулись нитки к девятнадцатому и дальше к двадцатому. А потом внутри Сашки наступило будто озарение, и она кинулась вперед по номерам, от одного к другому, и свет становился все ярче, пока наконец на двадцать пятом упражнении она не ослепла.

Внутренний свет вспыхнул очень ярко и померк. Сашка протерла глаза; она не видела ни учебника, ни кухни. На секунду ей показалось, что она – внутри упражнения. Она – темный контур в пространстве без верха и низа; она не успела испугаться. Хлопнула дверь, потянуло сквозняком, открылась дверца холодильника.

– Суки! Кто мою селедку жрал?!

– Дурак, ты что, в общем холодильнике оставил?

– А я не могу ее в комнате хранить! Она воняет!

– Ну съел бы сразу…

– Гады… Чья это колбаса? Сожру, сволочи, все.

– Брось, это Ленкина, она с душком… В посылке еще испортилась…

Сашка слышала голоса, раздававшиеся совсем рядом. Ощущала ветер на лице. Ощущала запахи. И ничего не видела.

Почувствовала, как соскальзывает с колен учебник. Успела подхватить. Страха все еще не было; Портнов что-то такое говорил… про зрение, которое может измениться…

А вдруг она ослепла навсегда?!

Сашка чуть не взвыла от ужаса. Принялась тереть глаза, будто желая их выдавить, и через несколько секунд различила белое пятно холодильника. А еще через минуту увидела селедочную голову на кафельном полу, чьи-то ноги в тапочках, осколки чашки…

Зрение вернулось.

Пошатываясь, Сашка побрела в свою комнату. С ней что-то происходило. Что-то серьезное. Она не могла – и не желала – это остановить. Она распахнула комнату, увидела огоньки сигарет и парочку, восседавшую на ее постели; она не думала ни о чем, а поступала инстинктивно.

– Все вон. Оглохли?

– Ты переучилась, детка? – мягко спросил парень, сидевший на ее кровати.

И посмотрел ей в глаза.

Сашке показалось, что прошло несколько секунд. На самом деле, когда она очнулась, было уже полдвенадцатого и она была в комнате одна. Валялись окурки на полу. От табачного дыма тошнило; Сашка добралась до окна, ободрала бумагу, которую они клеили вместе с Оксаной, повыдергивала поролон и распахнула створку, хватая ртом ледяной ноябрьский воздух.

* * *

– Знаешь, я буду тебя бояться, – сказал Костя. – У тебя иногда такой взгляд…

Они сидели на подоконнике в закоулке коридора неподалеку от тридцать восьмой аудитории. Костя вышел с индивидуальных десять минут назад. Еще через пять минут к Портнову предстояло идти Сашке.

– Саш… Что там было-то? Что-то ведь было, а они не признаются, будто им стыдно…

– Ничего, – вяло отмахнулась Сашка. – Я их послала.

– Ты изменилась, – сказал Костя.

– Мы все меняемся.

– Да, но ты… Может, ты гений? Или еще чего похуже? – Костя пытался шутить.

– Мне пора, – сказала Сашка.

Она остановилась перед дверью аудитории. На самом-то деле у нее было еще две минуты как минимум; за дверью что-то громко и резко говорил Портнов. Как будто стегал кнутом или гвозди вколачивал. Сашка подумала, что ее-то сегодня ругать не будут. Сегодня она принесла не пять, а двадцать три новых упражнения. Двадцать три… Ей стало страшно и весело, как в детстве на «чертовом колесе».

Женя Топорко вышла из аудитории, странно сгорбившись, сдерживая слезы. Получила, подумала Сашка без сочувствия. И вошла к Портнову.

– Доброе утро, Самохина. Сделала?

Сашка кивнула. Оперлась о высокую спинку стула – и взялась за мысленную работу, начиная с тринадцатого упражнения.

Сбилась на четырнадцатом. Начала снова. Сбилась на пятнадцатом и снова начала сначала; Портнов смотрел, скептически поджав губы. Сашка, готовая запаниковать, начала еще раз и сбилась на тринадцатом; Портнов молчал.

– Я сейчас. Мне надо собраться.

– Собирайся.

– Я…

Сашка запнулась. Ей вспомнился вчерашний день. Оксана с ее посудой. Витя с его перчатками. «Ты своему не даешь?» Горячий чай… Огоньки сигарет в темноте…

Она начала тринадцатое – и поняла, что упражнения скользят. Одно за другим. Как звенья цепи. Как привычные мысли. Безумные. Чужие.

Она миновала шестнадцатое. Семнадцатое. Без паузы перешла на восемнадцатое. Девятнадцатое. Заходилось сердце; Сашка чувствовала себя канатоходцем, танцующим по проволоке над орущей толпой, она почти слышала восторженные вопли – хотя на самом-то деле в комнате было тихо, где-то в коридоре переговаривались студенты, она стояла, вцепившись в спинку стула, и смотрела в пространство, а напротив сидел Портнов и смотрел на нее и каким-то образом – каким? – знал и видел ее пляску на проволоке, он был единственный зритель… слушатель? Соучастник? Что происходило с ней и как он мог это ощущать? И какими ее мысли-упражнения виделись ему?

Сразу после двадцать пятого она ослепла. Как и вчера, на кухне. Вспышка – и тьма, как в закрытом ящике. Темнотища.

И тишина. Портнов не шевелился.

– Сядь.

Держась за стул, она обошла его и села. Скрипнуло сиденье.

– Тебе какие номера были заданы?

– Тринадцать – восемнадцать.

– Тогда какого лешего ты взялась за двадцать пятое?

Сашка сглотнула.

– Отвечай!

– Мне захотелось.

– Что?!

– Мне захотелось! – Сашка готова была дерзить и огрызаться. Будь у нее глаза – встала бы сейчас и ушла, хлопнув дверью. Но она была слепая и боялась по-глупому врезаться в дверной косяк.

– Что ты видишь? – спросил Портнов тоном ниже.

– Ничего.

– Совсем?

Сашка похлопала глазами.

– Совсем, – сказала еле слышно. – Так уже было вчера. Но почти сразу прошло.

– Сколько раз ты прошла двадцать пятое?

– Два. Вчера и сегодня.

Она услышала, как Портнов поднялся и подошел к ней. Она встала; Портнов взял ее за подбородок и резко, почти грубо вздернул лицом вверх. Блеснул свет; Сашка заморгала.

Прямо перед глазами у нее обнаружился перстень Портнова. Зеленый отблеск на камне потихоньку угасал.

Портнов снял очки. Посмотрел на Сашку – пожалуй, впервые в жизни посмотрел не поверх стекол, а прямо. Зрачки у него были крохотные, как маковые зерна. Сашка вспомнила глаза горбуна Николая Валерьевича, который однажды угощал ее в ресторане бутербродами и отбивной.

– Слушай меня, девица. Если я что-то говорю – значит, это надо делать не приблизительно, а так, как я сказал. Меньше делать нельзя. Больше тоже делать… не стоит. Если тебе хочется сделать больше, приди сначала ко мне и спроси. И вот еще: у тебя два экзамена на носу. Ты пропускаешь пары. Я смотрел журнал – у тебя почти столько же пропусков, как у Павленко. Ты с ней помирилась?

Сашка минуту помолчала. Последний вопрос застал ее врасплох.

– Я с ней… не ссорилась.

– Если ты убьешь кого-то, тебя посадят. Тебе исполнилось восемнадцать?

– Нет… Что значит – я убью?!

В дверь постучали. Сашкино время закончилось две минуты назад; раньше Портнов никого не задерживал на индивидуальных.

– Ждите! – крикнул Портнов раздраженно. И снова обернулся к Сашке: – У тебя зашкаливает агрессия. Это этап. Но в твоем случае – выше крыши.

– У меня?!

– Да. Подумай об этом. Все, свободна!

Сашка вышла, пропустив в аудиторию Андрея Короткова. И почти сразу столкнулась с Костей.

– Я думал, он тебя убил.

– Скажи, я агрессивная?!

Костя молчал так долго, что Сашка встревожилась еще сильнее.

– Но я ведь никогда… я наоборот…

– Ты… странная, – сказал Костя, подумав. – А… что ты делаешь завтра?

* * *

Воскресенье они провели, гуляя по городу и ничем особенным не занимаясь. Костя пригласил Сашку в кафе; они ели мороженое и смотрели на воробьев, прилетавших греться под окно, к отдушине кухонной вытяжки. Сашке все время казалось, что Костя чего-то ждет от нее. Он и смотрел выжидательно. И к каждому его слову была прилеплена маленькая пауза – как будто ему хотелось, чтобы Сашка его перебила.

Она чувствовала его ожидание и ощущала, как нарастает неловкость.

– Пойдем на почту? Мне надо домой позвонить.

Мама настойчиво выспрашивала, как у Сашки учеба. Сашка сообщила, что ее хвалят и она на курсе лучшая; мама обещала ей по случаю первой сессии «какой-нибудь подарочек». Потом говорил со своими Костя – с мамой и с бабушкой. Когда, расплатившись за переговоры, они вышли на улицу, было уже совсем темно и шел снег.

– …А разве это не свинство – курить в комнате, когда тебя просят не курить?! При чем тут какие-то обиды? Я с ней по-хорошему всегда… Понимаю, у нее личные проблемы, ее Коженников доводит так, что…

Сашка запнулась. Костя шел рядом, сунув руки в карманы, подняв плечи.

– Может, мне фамилию сменить? – спросил горько. – На материнскую?

Сашка не нашлась что ответить. Падал снег, ложась на черные ветки лип, на чугунные скамейки, на лепные карнизы и жестяные козырьки. Кое-где поднимался пар над крышами – белый на фоне черного неба. Красиво.

Они шли молча. Сашку не покидало ощущение, что Костя напряженно ждет. Как будто он зритель в партере, а Сашка только что появилась перед ним в луче прожектора и держит паузу. Но если Костя купил билет, значит, Сашка должна что-то сказать или сделать?

– Пошли в общагу, – сказала Сашка. И тут же добавила, замявшись: – Тебе упражнения разве не надо делать?

Костя круто развернулся:

– Почему ты все время только об упражнениях?

– Не все время. Я…

Она запнулась. Остановилась. Костя стоял перед ней с таким разочарованным, укоризненным лицом, что Сашка растерялась окончательно.

– Ты думаешь, я…

И снова не нашла что сказать.

– Ты разве не понимаешь, что мы…

Тогда ей стало очень обидно. Просто горло перехватило.

– В конце концов, это не мое дело! – выкрикнула она и пошла прочь очень быстро, спотыкаясь, поскальзываясь на мокрой мостовой.

Костя догнал ее и обнял.

* * *

Они целовались в подъездах. В городе Торпе было полным-полно темных, гулких, пустых подъездов. Кое-где пахло кошками, кое-где – духами или сырой штукатуркой. Кое-где ничем не пахло. Старые почтовые ящики, много раз покрашенные и оттого монументальные с виду, кадки с фикусами, чьи-то санки, коляски, разобранный детский велосипед – перед ними разворачивалась внутренняя летопись города, подъезд за подъездом, и Сашка впервые – накануне восемнадцатилетия – научилась как следует целоваться.

Раньше она считала это действие бесполезным ритуалом. Теперь, с Костей, до нее впервые дошло, какой смысл в нем сокрыт; Сашке страшно хотелось, чтобы одна из этих запертых квартир была их собственной. Чтобы войти сейчас – и долго не выходить на улицу. Чтобы жить так всегда, не размыкая рук.

На улице шел снег, и они бежали по снегу – от подъезда к подъезду. Пили кофе, согреваясь, и снова искали укромное место. Один раз их шугнул кто-то, наверное дворник; закричал прямо над ухом: «Вы что тут делаете?!» И они кинулись, как испуганные дети, прочь из подъезда, под снег. Они бежали, и хохотали, и сшибали на лету снежинки.

Наверное, это был самый счастливый вечер в Сашкиной жизни.

* * *

Ноябрь пролетел, как электричка. Начался декабрь, и в общежитии снова стало холодно. Батареи теплились едва-едва, в щелях завывал ветер.

«Верификация – эмпирическое подтверждение теоретических положений науки путем «возвращения» к наглядному уровню познания, когда идеальный характер абстракций игнорируется и они «отождествляются» с наблюдаемыми объектами. Например, идеальные геометрические объекты – точки, прямые – отождествляются с их чувственными образами…»

Многословные определения казались Сашке дракончиками, свернувшимися в комок. Надо только найти хвост, надо только осторожно начать разматывать; вопрос ведет, как ниточка, вдоль позвоночника твари. От хвоста к головам, а голов может быть много… Иногда Сашке нравилось просто понимать написанное. Иногда она разочаровывалась, и тогда ей казалось, что учебник философии – брикет с полупереваренной кем-то едой; она заучивала определения, ставшие результатом чьей-то внутренней жизни, но не могла вообразить процесс, приведший к этому результату. Она шла в библиотеку и брала книги, не востребованные десятилетиями; она училась.

Радость учебы, обострившаяся радость, в эти холодные дни серьезно конкурировала с новым увлечением – поцелуями в закоулках коридоров, за кулисами актового зала, в пустых аудиториях. Чем ближе подбиралась сессия, тем настойчивее делался Костя. Его соседи, второкурсники, целыми днями не показывались в общаге, всего-то и следовало сбежать вместе с пары и запереть дверь комнаты изнутри, но Сашка все увиливала, все оттягивала; ей неловко было вспоминать их первую попытку. И еще – ей нравилась та звенящая от напряжения ниточка, которая соединяла теперь ее и Костю. Ей хотелось, чтобы «роман в поцелуях» длился без конца.

Приближался Новый год, вторые курсы готовили вечер-капустник, город Торпа укрылся снегом и стал похож на недопроявленную фотографию. Черные деревья под белым небом, серые дома в белых намордниках балконов, размытые контуры, все зыбко и очень чисто. Сашка закончила книгу упражнений, которую дал ей Портнов, в то время как Костя едва добрался до тридцать пятого номера.

Вывесили расписание сессии. В общежитии меньше стало шума и вечерних посиделок. Сашка продолжала бегать по снегу, выпавшему за ночь, вбивать след в след и по воскресеньям звонить домой. Мама спрашивала, когда она приедет на каникулы. Сашка не знала, что ей ответить.

Первым зачетом был английский. Сашка сдала легко. Физрук Дим Димыч поставил всем зачет автоматом, и потом они целую пару играли в волейбол. Сдавая математику, пришлось потрудиться. У математички была, оказывается, длинная солидная роспись: Сашка разглядывала свою зачетку, как произведение искусства.

Последним зачетом стояла специальность, и назначена она была на второе января. «Издеваются», – мрачно прокомментировала Оксана; домовитая, как обычно, она добыла где-то сосновых веток, поставила в трехлитровую банку, задекорированную фольгой, и украсила «дождиком». Теперь, по мнению Оксаны, комната приобрела надлежащий «праздничный» вид.

Костя то веселился, носясь с хлопушками и бенгальскими огнями, то впадал в ступор над книжкой:

– Я не понимаю и никогда не смогу. У человека голова для такого не приспособлена! Это нельзя представить!

Сашка много раз пыталась ему помочь, но всякий раз оказывалось, что ее опыт никуда не годится. Она не может объяснить, что и как надо делать, чтобы перейти от тридцать пятого, например, к тридцать шестому. Никакая «верификация» тут не помогала: Сашка жестикулировала, рисовала на листе бумаги, вспоминала велосипедную цепь, паутину, картины Эшера с их пчелами, рыбами, ящерицами; Костя не понимал и от отчаяния лез целоваться.

– Дай ему, наконец, – сказала Лиза зимним вечером, когда Оксана уже лежала в постели с книгой, а Сашка пила чай, собираясь заняться новой серией упражнений. – Жалко смотреть, как ты мужика динамишь.

Сашка пятерней захватила ее светлые волосы и рванула изо всей силы. Лиза взвыла. Оксана, которая никогда ни во что не вмешивалась, глубже забралась под одеяло и оттуда смотрела, как Сашка и Лиза пытаются выцарапать одна другой глаза.

В конце концов Лиза ретировалась и пропала куда-то до утра.

* * *

Двадцать девятого в зале нарядили елку. Тридцатого после обеда в институте воцарилась праздничная суматоха. В зале спешно что-то репетировали второкурсники, в столовой двигали столы, готовя вечернюю дискотеку с буфетом. К шести часам зал был полон, и Сашка с удивлением заметила в первых рядах многих преподавателей – некоторых она видела раньше, некоторых не встречала никогда. Горбун Николай Валерьевич тоже был там, сидел рядом с Портновым и что-то весело ему рассказывал. На Портнове, против обыкновения, не было очков.

Открылся пыльный бархатный занавес, на сцену вышел Захар, сосед Кости по комнате, в длинных очках, поразительно похожих на очки Портнова. У него была странная координация движений, он малость запутался в кулисе выходя, но, утвердившись на авансцене, смело посмотрел в зал и, очень похоже уставившись поверх стекол, сообщил, что все, кто не отпразднует Новый год с первого раза, будут иметь неприятный разговор со своими кураторами. Сашка обомлела; ей это показалось слишком смелым, но второкурсник пародировал Портнова так точно и так смешно, что уже через минуту она хохотала, и ее смех сливался с довольным ржанием зала.

Уже когда Захар уходил со сцены, свирепо оборачиваясь и грозя (он безбожно переигрывал в этот момент, но покладистый зритель все прощал), Сашка поняла, что очки на носу Захара – настоящие портновские, взятые «напрокат». Потрясенная, она хотела сказать об этом Косте, но тут на сцену вылетели девочки-второкурсницы, одетые Снегурочками, в очень коротких юбках, и грянула фонограмма.

Никогда в жизни Сашка не подумала бы, что человек, подобный Портнову, может отдать свои очки пародисту для большего эффекта. Но гораздо труднее было осознать, что в институте нашелся человек, способный обратиться к нему с такой просьбой.

Никогда в жизни Сашка не видела настоящего капустника, а этот был очень хорош: остроумный, в меру громкий и очень яркий. Зал визжал от смеха; грохотала музыка, и кружились цветные огни прожекторов. Сашка сидела, держа за руку Костю, и смеялась вместе с ним.

– Как думаешь, он на Захаре не отыграется? – спросила она во время короткой паузы, пока на сцене шла быстрая и несколько бестолковая перестановка.

Костя пожал плечами:

– Не знаю. Вот честно. Но я бы на месте Захара не рисковал.

Концерт закончился.

Веселящаяся толпа вывалила в коридор. Костя затащил Сашку за портьеры и, крепко навалившись, поцеловал.

Острый край подоконника впился Сашке в спину.

– Погоди, – сказала она с ноткой раздражения. – Какой ты… приставучий.

В полутьме она не видела его лица.

Держась за руки, они выбрались из-за портьеры. Внизу, в столовой, продолжался праздник. Приглашенный ансамбль играл «От улыбки хмурый день светлей» – для разогрева. В какой-то момент Сашка и Костя расстались – она отлучилась в туалет, он протолкался через толпу, чтобы поздравить отважного Захара. Такого праздника, такой суеты, такого шума и веселья Сашка не видела ни разу за свои без малого восемнадцать лет; она опьянела без вина.

В туалетах – мужском и женском – на тихую «разливали». Сашка хлебнула шампанского из пластикового стаканчика и обомлела от собственной смелости. Ансамбль выполнял заявки, музыка не умолкала ни на минуту, со столов быстро исчезали бутерброды с сыром и колбасой, хлеб, печенье, апельсиновые дольки.

Сашка искала Костю в толпе, грызла бутерброд и улыбалась.

Посреди зала танцевали. Дим Димыч выплясывал, кажется, сразу с тремя партнершами. На физруке был облегающий свитер, похожий на трико, и, глядя на его танец, Сашка поняла, что хочет, хоть на секунду, прикоснуться к этим мышцам ладонью. Дима когда-то подсаживал Сашку на бревно; она помнила это ощущение до сих пор.

Других преподавателей в столовой не было – к счастью, потому что Сашка искренне не представляла, какое может быть веселье в присутствии Портнова. Но и Кости не было видно. Захар пожинал плоды славы в центре большой компании. Вспыхивали блики фотоаппаратов. Сашка оглядывалась – в такой толпе легко пропустить человека, особенно если он сидит, привалившись спиной к стене, вот как эти ребята в углу…

Физрук тем временем заказал рок-н-ролл и прямо здесь, посреди зала, взялся проделывать трюки со всеми желающими девчонками. Некоторые визжали – от страха или от счастья; Дима перебрасывал партнерш с руки на руку, будто пальто, легко закидывал за спину и вытягивал наперед, и они скользили по паркету между его широко расставленными ногами. Девчонки вертели сальто, разинув рот от удивления, Дима подбрасывал их и ловил; толпа аплодировала. Образовалась целая очередь из потенциальных партнерш. Тех, кто шел в танец по второму кругу, оттирали с негодующими воплями.

Сашка долгую минуту боролась с собой. Ей очень хотелось станцевать с Димой. Но она стеснялась.

Рок-н-ролл не имел конца – одна вариация перетекала в другую, как упражнения из учебника. Сашка выбралась из зала, где было уже очень душно, и увидела огоньки сигарет в темном коридоре. Кто-то тихо переговаривался в темноте. При появлении Сашки голоса смолкли.

– Кого-то ищешь? – спросила Лиза.

Сашка неприятно удивилась. В последние дни они подчеркнуто друг друга не замечали.

– Не тебя.

Лиза промолчала, но праздничное настроение слетело с Сашки, как последний лист с уже голого дерева.

Не зная, куда идти, она двинулась по коридору. В каждой нише окна, за каждой занавеской кто-то обнимался, сопел и хихикал. Сашке казалось, что она идет по полутемному музею, где все статуи сошли с ума и полезли обниматься.

Она отправилась в гардероб за своей курткой. Хотя, может быть, до общежития можно было добежать и так…

Они сидели под стойкой. Женя Топорко, со своими школьными косичками, в расстегнутой блузке, и вдребезги пьяный, краснолицый Костя. Он целовал Женю, повизгивающую от смеха, а его трясущаяся рука лезла ей за пазуху.

Сашка вышла, оставив куртку на вешалке.

* * *

Новогоднюю ночь она провела, гуляя по городу Торпе. Общага гудела и ревела, в каждой комнате гремел свой магнитофон, в каждой кухне ломился стол от дешевой снеди; Сашка упросила вахтершу открыть для нее институтский гардероб, где, одна среди пустых крючков, висела Сашкина куртка.

Вахтершу она поздравила шоколадкой.

Город Торпа тоже праздновал, но снег приглушал все звуки. Мигали гирлянды в окнах, в витринах магазинов. Ждали на перекрестках такси. Пройдясь по центру, Сашка вернулась назад по улице Сакко и Ванцетти и пошла дальше, к окраине, к реке.

Река замерзла. Лед занесло снегом. Где-то били часы и вопили счастливые люди; Сашка смотрела перед собой и невольно – почти машинально – повторяла про себя упражнения из портновского сборника.

Они текли одно за другим. Спокойно. Сашка не ослепла после двадцать пятого, и рука у нее не отнялась после сорок третьего, как было в первый раз. Она помнила их все – от первого до сто двадцать пятого, последнего в книге. Она уселась на поваленное дерево, улыбнулась, закрыла глаза…

И открыла их ярким солнечным утром.

На ее голове, на плечах, на коленях лежал снег и сверкал, как перстень Портнова. Даже ярче. Сашка зажмурилась. Над замерзшей рекой, над камышами, над пригородом разлеглась абсолютная тишина.

Сашка сглотнула. Потом вскочила. Целый сугроб снега полетел на землю. Она просидела здесь всю ночь?! Она замерзла… может быть, насмерть… ну уж наверняка что-то отморозила!

Она подняла к лицу голые, без перчаток, руки. Пальцы были теплые и шевелились легко. Коснулась носа; нос был даже горячий. Не замерзли ноги в ботинках. Не замерзли уши. Сашка огляделась: она стояла посреди нетронутого снежного поля, ее ночные следы засы́пало, теперь можно было поверить, что Сашка прилетела с неба.

Жалко было нарушать такое великолепие. Но она почувствовала, что очень хочет есть.

* * *

Она явилась на зачет как все – второго, в десять утра. Портнов требовал, чтобы от начала зачета и до конца весь курс находился в аудитории.

– Доброе утро, группа «А».

Портнов сдвинул на нос очки и пробежался взглядом по рядам.

– Самохина, давай зачетку.

Она подошла к его столу и своими глазами увидела, как он проставляет ей «пять» в графе «специальность».

– Зачет дифференцированный у нас, все помнят? Староста, соберите зачетки, стопочкой мне на стол.

Костя, низко склонив голову, пошел вдоль прохода. Сашка переступила с ноги на ногу.

– Самохина, вы свободны, идите… Спасибо, Коженников. Кто первый хочет сдаваться, может, есть желающие? Самохина, ты слышала, что я сказал?

Ни на кого не глядя, Сашка подобрала свою сумку и вышла из аудитории, плотно прикрыв за собой дверь.

* * *

«Вы свободны, идите». Куда? Она уже много месяцев не была свободна. Как не свободен человек под дулом автомата. Шагая по двору к крыльцу общаги, она спрашивала себя: а сможет ли она когда-нибудь, хоть в старости, вырваться из-под власти Фарита Коженникова?

Оксана в полном трансе сидела над книгами. У группы «Б» зачет был назначен на двенадцать, и, игнорируя пословицу «перед смертью не надышишься», Оксана пыталась впихнуть в себя упражнения со сто шестого по сто пятнадцатое. Сашка знала, что это невозможно. Но надеялась, что сто пять честно отработанных упражнений обеспечат Оксане хотя бы тройку.

Она легла на свою кровать и уставилась в потолок. Оставались два экзамена, по философии и истории, восьмого января и двенадцатого… Значит, на двенадцатое, вечер, можно брать билет и ехать на каникулы домой.

Раньше она не допускала этой мысли. Она боялась, если честно, об этом думать. А теперь занятий нет. Специальности нет. Можно ехать домой. Домой.

Оксана сидела над книгой, застывшими глазами глядя перед собой. Возможно, у нее что-то начало получаться; Сашка пересчитала оставшиеся деньги и, не оглядываясь, вышла из общаги.

* * *

Она вернулась к обеду, неся во внутреннем кармане плацкартный билет. Поезд стоял на станции Торпа две минуты – с ноля двадцати трех до ноля двадцати пяти, ночью, естественно. По дороге из кассы Сашка зашла на почту, и дозвонилась маме, и сказала, что тринадцатого – под старый Новый год – ее можно будет встречать на вокзале в полдень. Взрыв радости на том конце провода был наградой за долгое стояние в очереди.

Оксана вязала под импровизированной «елкой»; по улыбке, застывшей на ее лице, Сашка догадалась, что здесь-то по крайней мере все в порядке.

– Сколько тебе?

– Четыре, – Оксана не удержалась и хихикнула. – Это с похмелья, Сашка, ей-богу, на меня просветление нашло. У нас в группе пятерок вообще нет, половина четверок, половина троек… И двоек три штуки.

– Да ты что!

– Да. А у вас в группе тоже три двойки. У дуры Лизки, – Оксана вздохнула, – боюсь я за нее… Еще у Дениса Мясковского и у Коженникова… Женьке трояк. Я говорю, Коженникову его шуры-муры так не прошли… Ты что, жалеешь его? Ты?!

– И что теперь будет? – спросила Сашка после паузы.

– Пересдача тринадцатого у всех шестерых.

– А…

Сашка запнулась.

– А где Павленко? – спросила она наконец.

– Не знаю. Пришла с зачета, лица нет, тут же и свалила куда-то… Знаешь, заниматься надо было, а не жопой крутить. Вот и докрутилась.

* * *

Посреди ночи Сашка проснулась от тишины. В общежитии никогда не бывает так тихо.

Она встала. Накинула халат. Оксана спала, кровать Лизы пустовала. Сашка вышла в коридор; на часах было половина третьего. Мертво блестел линолеум под лампами.

Сашка зачем-то спустилась на первый этаж. Там, на кухне в конце коридора, кто-то был.

Она остановилась в дверях.

Костя беззвучно рыдал, стоя на коленях, зажимая себе рот подолом синей майки. На столе, среди немытой посуды, лежал скомканный клочок желтоватой бумаги – телеграмма.

Сашка стояла, уже все понимая. Но не могла поверить.

– Бабушка, – выговорил Костя сквозь слезы. – Не прощу… ни… когда… бабушка!

И, скорчившись, коснулся лбом пола.

* * *

За последние полтора года Сашка несколько раз слышала, с каким треском рвутся нитки, сшивающие привычный мир. Она думала, что привыкла.

Катастрофа, случившаяся с Костей, заново объяснила Сашке, по краю какой пропасти она ходит все эти месяцы. Из зубрежки, из пыльных книг, из бесконечных бытовых мелочей складывается лезвие бритвы, на котором Сашка балансирует… И пока удерживается. Пока.

Третьего января Костя уехал на похороны. Полгруппы провожало его на вокзал. Сашка не поехала.

Лиза не поехала тоже.

Денис Мясковский, с которым Сашка никогда не водила дружбы, сидел на скамейке посреди двора и слепо водил веточкой по снегу. В ответ на Сашкин вопросительный взгляд покачал головой:

– Ничего страшного. Могло быть хуже.

Куратором Дениса была Лилия Попова; Сашка подумала в тот вечер, что Денису повезло.

Лиза ушла куда-то вечером. На робкий вопрос, не нужна ли помощь, ответила таким взглядом, что у Сашки губы смерзлись. У Лизы были свои отношения с Фаритом Коженниковым, и Сашка малодушно не желала знать, чем именно Лиза расплатится за проваленный зачет. А сессия тем временем шла своим чередом; Сашка слышала, как один второкурсник сказал в коридоре другому:

– У малых, слышь, многие посрезались…

– Пусть скажут, что их не предупреждали, – резонно ответил его собеседник.

Сашка опять перестала спать. Ложилась в постель, смотрела в потолок, ворочалась с боку на бок, поднималась и шла на кухню пить чай. Оксана безмятежно дрыхла; Лиза сидела над сборником упражнений. Сашка представляла, как ей должно быть страшно. Потому что Портнов может не поставить зачета и во второй раз, он не смилостивится. В этом учебном заведении нет такого понятия: милость.

Vita nostra brevis est…

Сашка думала о маме. Там, далеко, есть нормальный мир и обыкновенная жизнь. Люди работают, смеются, смотрят телевизор; Сашка скоро появится там – ненадолго. На месяц. А потом ей придется возвращаться в институт, снова делать эти упражнения, и читать эти параграфы, и чувствовать на шее железный ошейник шипами внутрь. Строгий ошейник, очень строгий. Она идет туда, куда ее ведут. Она меняется, линяет изнутри, думает чужие мысли. И не может вырваться.

Весь первый курс, группы «А» и «Б», молча ушел в учебу. Костя вернулся седьмого, в Рождество, накануне экзамена по философии.

Сашка пошла отвечать первой, без подготовки. Отбарабанила Аристотеля и Канта. Преподавательница, благосклонно улыбаясь, поставила ей «пять» в зачетку.

– Пожалуйста, – сказала Сашка тихо. – Не валите Коженникова. У него горе. Бабушка умерла.

Философичка подняла на нее удивленные глаза. Ничего не сказала. Вернула зачетку.

Костя получил «три», хотя, по словам свидетелей, ни разу не раскрыл рта.

Приближалось двенадцатое число, последний экзамен и отъезд. Испуганная тишина, установившаяся на первом курсе после зачета по специальности, понемногу расслаивалась. Уже смеялись, целовались, уже носили – под полой – на кухню водку и красное вино; оценки по философии радовали, и все надеялись, что историчка тоже не будет придираться.

Костя ни с кем не разговаривал. Жени Топорко, вертящейся рядом, будто не замечал. И – Сашка понимала со все нарастающим ужасом – ничего не учил, не делал упражнения. Шел – катился под откос – ко второму провалу.

– Не жалей, – сказала Оксана. – Они с Женькой, говорят, в девятнадцатой кровать сломали, так прыгали. Пришлось ножку доской подпирать.

Сашка молчала.

– Он вашему куратору сын, как-никак. Дело родственное.

– Я заметила.

– Ну, – неуверенно протянула Оксана. – Сколько старушке-то было? Семьдесят шесть? Все-таки возраст…

Под Сашкиным взглядом Оксана замолчала, сделав вид, будто ее очень интересует содержимое кастрюльки на плите. Кажется, из всего института только Оксана умела готовить и время от времени баловала себя – и соседей – каким-нибудь особенным домашним рагу или варениками с капустой.

Сашка вышла из кухни. Спустилась на первый этаж и постучала в дверь седьмой комнаты. Ответил голос Захара: