Мари Варей
Счастливая жизнь для осиротевших носочков

– Вперед, эвердримеры! Вечеринка не ждет! – с энтузиазмом выкрикивает он в никуда.

– Я сейчас, – говорю я, – только устав дочитаю.

– Хорошо, только не задерживайся! Мы пока возьмем напитки.

– Тебе что-нибудь заказать, Алиса? – спрашивает Реда, поправляя бейсболку, которую никогда не снимает.

– Нет, спасибо. Я приду и сама закажу.

Они уходят, и эхо их шутливых разговоров постепенно стихает вдали.

Возвращаюсь к своему занятию. Финансовая структура компании не такая, какой я себе не представляла. Почти все акции «ЭверДрим» принадлежат Джереми, у Кристофа всего девятнадцать процентов. Решив провести небольшое расследование, выхожу в Интернет и выясняю, что раньше Джереми Миллер был старшим разработчиком в Гугле, но в последние годы он занялся бизнесом, разработал несколько проектов и инвестировал деньги в пару-тройку успешных стартапов. В статье на сайте TechCrunch написано, что разработка мобильного приложения, помогающего общаться детям с аутизмом, принесла Джереми целое состояние.

Ума не приложу, почему такой блестящий разработчик объединился с таким неудачником, как Кристоф, и почему заинтересовался «ЭверДрим», проектом, в прибыльность которого мне верится с большим трудом. Более того – без существенных доходов или привлечения новых средств компания продержится на плаву не более шести-семи месяцев. Я упомянула об этом Кристофу, но тот заверил меня: беспокоиться не о чем! К тому времени мы все будем миллионерами!

Я волнуюсь при мысли о вечеринке, которая затянется неизвестно насколько, о сюрпризе, который обещал нам Кристоф, и обо всевозможных непредвиденных обстоятельствах.

Я не умею справляться с непредвиденными обстоятельствами, не говоря уже о сюрпризах.

Выключаю компьютер и оглядываю опустевший опенспейс. Моим коллегам удалось сделать свои рабочие места по-настоящему «своими». У Виктуар на столе фотография ее парня, крем для рук, зарядка для телефона и пачка «Твикс». У Реда – кружка с надписью «Я люблю Нью-Йорк», целый ассортимент чая марки «Кусми» и блокнот «Молескин», украшенный красной наклейкой Всеобщей конфедерации труда. Виктуар с Реда ушли, но следы их присутствия остались. У меня сжимается сердце при мысли: а ведь когда-то я была творческой девушкой с настоящей целью в жизни. Разбрасывала вещи как попало, могла забыть о встрече, опаздывала, любила, мечтала, жила на всю катушку…

Вспоминаю письмо Анджелы. Сколько раз она просила меня сходить к психотерапевту или хотя бы психологу? Я хотела объяснить, что мне нужен не психолог, а священник или сам Бог, который отпустит мне грехи… но даже Анджеле я не могла рассказать всей правды. В конце концов она сама записала меня к психологу, чтобы понять причину моих панических атак и дать имя моим неврозам. Анджела оплатила три сеанса и выкроила время, чтобы сходить со мной. Она – самая уравновешенная женщина, которую я когда-либо встречала! – пыталась понять, как мне помочь. Это она объяснила, что я прибегаю к определенным ритуалам, чтобы справиться со стрессом, и что мне нужно учиться жить без них. Это она посоветовала найти дорогую моему сердцу вещь, с которой связаны приятные воспоминания, и прикасаться к ней, когда чувствую приближение кризиса. Я выбрала браслет. Благодаря Анджеле мне стало лучше, но потом прошлое выплыло наружу, и мне пришлось бежать на другой конец света. Анджела всегда принимала меня с распростертыми объятиями, она смогла вернуть мне то, что я потеряла: ощущение, что я – часть семьи.

– Ты закончила? Я собираюсь закрыть офис.

Подпрыгиваю от неожиданности. Джереми Миллер стоит передо мной, поигрывая ключами. Я даже не заметила, что он не ушел с остальными. После собеседования мы ни разу толком не разговаривали. Джереми направляется к выходу, и я догоняю его, на ходу застегивая пальто. Дожидаюсь, пока он запрет двери в наш опенспейс и, смущенно откашлявшись, говорю:

– Я хотела… Я хотела извиниться за свое поведение после собеседования. У меня кое-что случилось, я была на взводе… Я понимаю, что Кристоф, видимо, нанял меня без твоего согласия, но теперь мы работаем вместе, и… В общем, извини меня.

– Хорошо.

Джереми убирает ключи в карман и направляется к лифту. Я растерянно следую за ним.

– «Хорошо» в смысле «никаких обид, проехали»?

– «Хорошо» в смысле «я никогда не обижаюсь на людей за то, что они говорят, что думают. Даже если они неправы».

Теперь я понимаю, почему они с Виктуар сработались вопреки отсутствию у нее речевого фильтра.

– Значит, ты никогда не лжешь? – с любопытством спрашиваю я.

Джереми нажимает кнопку лифта и пожимает плечами:

– Я никогда не обманываю. Когда я что-то говорю, то всегда отвечаю за свои слова.

Он бесстрастно скользит взглядом по моему лицу, и у меня возникает ощущение, что он знает: я, в отличие от него, обманываю и лгу.

Мы молча идем к бару, расположенному прямо напротив «Спейса». Воздух сегодня влажный, люди сидят на террасе за маленькими круглыми столиками, установленными рядом с уличными обогревателями. Коллеги поджидают нас внутри с бутылкой вина, тарелкой сырной нарезки и мясного ассорти, стоящими на скатерти в красно-белую клетку. Как по-французски… Делаю фото, применяю к нему первый попавшийся фильтр и выкладываю в соцсетях, чтобы Анджела на той стороне Атлантики поняла: у меня все прекрасно, я поладила с коллективом. Чтобы она перестала думать, что мне нужна помощь психотерапевта.

– Садись, Алиса, – говорит Кристоф, приглашающе выдвигая табурет.

Узнаю звучащую на фоне песню и прислушиваюсь. В подростковом возрасте я знала ее наизусть. Как там звали эту группу? Не могу вспомнить…

– Алиса?

Возвращаюсь в реальность и понимаю, что Виктуар протягивает мне бокал вина. Отшатываюсь, задевая рукой бокал. Вино проливается на сырную тарелку.

– Прошу прощения… Я не пью, поэтому…

Чувствую на себе любопытные взгляды коллег. Ничего удивительного, учитывая мою странную реакцию.

– Вообще не пьешь? – удивленно спрашивает Виктуар.

Молча качаю головой. Реда и Джереми принимаются вытирать вино бумажными полотенцами. Следует им помочь, но я не могу, потому что, спрятав руки под столом, сжимаю тонкую цепочку браслета, как спасательный круг.

– Я тоже не пью, – мягко говорит Реда. – Заказать тебе стакан воды, Алиса?

– Да, пожалуйста.

Реда уходит, и тема разговора за столиком меняется. Слушаю краем уха. Кладу на хлеб кусочек сыра конте и впиваюсь в него зубами. Вкусно. Я чувствую, как расслабляюсь. В девять вечера Кристоф встает:

– Я оплачу счет. Время сюрприза!

– Я лучше пойду, – говорю, когда он возвращается к столику, – я немного устала и…

– Покинуть корабль? И речи быть не может! Это все равно что поддаться посредственности! Ты должна помочь нам защитить честь «ЭверДрим»!

Кристоф говорит с невиданным пафосом, но глаза его блестят, как у мальчишки на Рождество. Не проходит и четверти часа, как мы оказываемся в крохотном темном полуподвальном помещении, готовые столкнуться с худшим изобретением человечества после атомной бомбы, а именно – с караоке.

– Это паршивая идея, – говорит Виктуар.

– Вместо причитаний лучше сходи за выпивкой! – кричит Кристоф, запрыгивая на скамейку. – Предупреждаю: у меня saturday night fever! Пришло время раскачать эту вечеринку! Джереми, мы первые! Начинаем!

– Мечтай, – бормочет Джереми.

Реда, который сопротивлялся, но не так активно, как Джереми и Виктуар, выхватывает у Кристофа из рук каталог с песнями и восклицает:

– Ну хорошо! Я готов принести себя в жертву!

Жертва, о которой идет речь, дается ему легко. Включается первая песня, звук выкручен на полную катушку. Реда поворачивает бейсболку задом наперед. Я не знаю, куда деться. Конечности словно парализует. О том, чтобы петь, не может быть и речи.

Джереми сидит в углу, что-то печатая на телефоне, а Кристоф с Реда горланят песню Бритни Спирс «Baby One More Time», да еще с таким французским акцентом, что не разобрать ни слова.

– Алиса, ты следующая! – кричит Кристоф, движения которого напоминают брачный танец эпилептической курицы, наглотавшейся амфетамина.

– Нет, я не могу, я очень плохо пою…

Мои слова тонут в царящей вокруг какофонии, и никто не обращает на них внимания. Просто прекрасно. Виктуар, чье презрение к караоке испарилось после того, как она вернулась с выпивкой, включает новую песню и сует микрофон мне в руки.

– Песня «Wonderwall» группы «Оазис»! Только не говори, что не знаешь эту песню!

Сжимаю пальцы вокруг микрофона, после предыдущих исполнителей он горячий и липкий от пота. Звучат первые гитарные аккорды. До чего знакомые… Голова кружится. Такое ощущение, будто я упала лицом в воду. Только не эта песня! На грудь словно давит тяжесть всего мира. Микрофон выскальзывает у меня из рук.

– Мне нехорошо…

Цепляясь за остатки ясности, нахожу в себе силы выбежать из помещения. Задыхаясь, поднимаюсь по лестнице и бросаюсь к двери, которая ведет на улицу. Ледяной воздух действует на меня, как пощечина.

– Вы в порядке? – спрашивает прохожий.

Не отвечая, оседаю на землю. Меня колотит дрожь. По лицу льются слезы, которых я даже не чувствую. Прикосновение к браслету не помогает. Дышать по счету не получается.

– Алиса! Что случилось, Алиса?

Голос Кристофа доносится до меня приглушенно, словно сквозь толщу воды, в которой я тону.

– Я умираю, я… нечем дышать.

Я знаю, что будет дальше: Кристоф мне не поверит. Скажет, что это все у меня в голове, что я не умру. Захочет, чтобы я встала. От осознания того, что меня не понимают, мне становится еще хуже. Воздух словно затвердел, я не могу сделать ни вдоха. Грудь горит изнутри от недостатка кислорода, легкие судорожно сжимаются. Перед глазами плывут черные пятна. Моя последняя мысль: я умру здесь, на этом незнакомом тротуаре в 3623 милях от дома…

* * *

Я находилась в полубессознательном состоянии, пока на меня не надели кислородную маску. Мешок с цементом по-прежнему давил мне на грудь, но каким-то чудом струйка воздуха просочилась в легкие. Я была в машине скорой помощи, Кристоф сидел рядом. В своей желтой толстовке он казался особенно бледным.

Что случилось дальше, вспоминается с трудом – то ли потому, что я была в шоке, то ли потому, что мне дали успокоительное. Не знаю. Меня привезли в больницу и направили к психиатру, который задавал стандартные вопросы. У меня уже были панические атаки? Когда они начались? Как часто случаются? Сильные ли? Принимаю ли я какие-либо лекарства? Не хочу ли пройти курс терапии?

Мои ответы были относительно правдивыми и достаточно реалистичными, чтобы уйти с рецептом. Я положила его в бумажник с большей осторожностью, чем купюру в пятьсот евро, и выбросила в первую же мусорную корзину номер психотерапевта, с которым обещала связаться. Меня отпускают около семи утра. Выхожу в серый больничный коридор, по которому суетливо снуют люди в белых и зеленых халатах, и натыкаюсь на Кристофа. Синие круги под глазами и растрепанные сильнее обычного волосы прекрасно иллюстрируют его тревогу. При виде меня он резко встает:

– Алиса! Ты в порядке?

Я одновременно и тронута, и смущена тем, что Кристоф ждал меня здесь всю ночь.

– Да-да… тебе не следовало оставаться. Я в порядке. Всего лишь небольшая паническая атака. Со мной такое редко.

– О… это хорошо.…

Кажется, Кристоф не знает, что ответить. Он нервно проводит рукой по волосам, взлохмачивая их еще сильнее.

– Есть кто-нибудь… Кто-нибудь, кто может приехать за тобой?

– Я возьму такси.

Кристоф молчит.

– Мне очень жаль, что я доставила столько неудобств, – продолжаю я. – Я буду на работе не позже девяти.

Он колеблется, явно подыскивая слова, и от тревоги у меня пересыхает в горле. Я на испытательном сроке. Вдруг сейчас меня уволят? Кто захочет работать с человеком, который слетает с катушек, заслышав песню «Оазис»?

– Вчера была пятница, – говорит Кристоф. – Сегодня не нужно приходить на работу. Тебе явно требуется отдых. Пойдем, я отвезу тебя домой.

– О, не стоит, правда. Я…

– Это приказ, Алиса, – отрезает он.

В понедельник прихожу на работу ни свет ни заря. Это лишнее, но я ничего не могу с собой поделать, потому что ужасно нервничаю. Это ж надо было устроить истерику на глазах у коллег! Тот единственный раз, когда кризис настиг меня на работе, стоил мне той самой работы. Я всегда строго разделяла личную жизнь и работу и не общалась с коллегами – только с Анджелой, которая сидела за соседним столом…

Джереми, Кристоф и Реда прибывают один за другим и здороваются коротким «Привет, как дела?». Как и каждое утро. Вот только короткая пауза, сопровождаемая пытливым взглядом, позволяет предположить, что сегодня этот вопрос не риторический. Я как ни в чем ни бывало киваю. Виктуар немного более навязчива.

– Как поживаешь, Алиса? – спрашивает она, складывая самокат. – Когда тебя выписали?

– В субботу.

– У моей подруги тоже были панические атаки. Хочешь, узнаю номер ее психотерапевта? Он ей очень помог, да и красавчик к тому же. Похож на Джона Сноу из «Игры престолов».

Пока я подыскиваю слова, чтобы объяснить, что у меня нет ни малейшего желания рассказывать о своих проблемах двойнику Джона Сноу, из кабинета выходит Джереми:

– Виктуар, ты сделала модуль загрузки фото, про который я тебе говорил?

У меня в голове мелькает мысль: «А может, Джереми сейчас специально пришел, чтобы положить конец этому неловкому разговору?»

Виктуар небрежно отвечает:

– Нет, я хотела попробовать по-своему, но ничего не получилось. Надо было тебя послушать.

– Да неужели! – вздыхает Джереми. – Иди сюда, я покажу, что делать.

К моему облегчению, Виктуар встает, берет под мышку ноутбук и исчезает в стеклянном кабинете.

– Я хочу предложить Крису создать список наших контактных лиц на экстренный случай, – серьезно говорит Реда. – Он согласился сделать меня представителем работников предприятия, поскольку других желающих не нашлось. Теперь я должен позаботиться о том, чтобы все чувствовали себя в безопасности. – Он наклоняется ко мне и доверительным тоном добавляет: – Обязательно сообщи, если на работе у тебя возникнут какие-либо проблемы – например, профессиональное выгорание или психологическое давление. Я сообщу руководству.

Благодарю Реда. Он предлагает мне пообедать с остальными. Вежливо отказываюсь, спускаюсь, чтобы купить себе бутерброд, и съедаю его за столом, пока пишу письмо Анджеле, в котором не упоминаю о своем пребывании в больнице.

Прислушавшись к совету Реда, Кристоф поручает мне составить список контактных лиц каждого члена нашей команды.

– Реда прав, – заявляет он. – Это отличная идея.

Никак не комментируя эти слова, рассылаю всем сотрудникам электронное письмо с просьбой сообщить номер своего контактного лица. Потом создаю таблицу с именами в первом столбце. Коллеги отвечают мне так быстро, что у меня сжимается сердце. Люди не осознают, насколько это ценно – знать, что в случае беды кто-то обязательно придет на помощь. Смотрю на пустую строку напротив своего имени. Она как будто насмехается надо мной. Я понимаю, что вписывать туда Анджелу абсурдно, учитывая, что та живет за тысячи миль отсюда. Но что делать, если кроме нее у меня больше никого нет?

До чего же я жалкая.

Раньше я всегда была окружена людьми. Мой телефон трезвонил не переставая, я развлекалась и никогда не сидела дома. Если я забывала ключи, мне всегда было у кого переночевать. Это было само собой разумеющимся. Никто не предупреждал меня, что я могу потерять своих близких. Закрываю таблицу, решив отложить проблему на потом, достаю из сумки несколько монет и направляюсь к кофемашине, где натыкаюсь на Реда, созерцающего выбор напитков.

– Я простудился после караоке, – объясняет он, нажимая на «капучино». – Думаю, в пятницу я возьму больничный.

На нем темная водолазка, подчеркивающая его темные глаза. Я указываю на кепку с логотипом «Нью-Йорк Янкис», которую он никогда не снимает, и спрашиваю:

– Любишь бейсбол?

Нужно же как-то поддержать разговор! К тому же его кепка всегда вызывает у меня ностальгию по Штатам.

Реда непонимающе смотрит на меня в ответ:

– Вообще-то я предпочитаю баскетбол…

– Но… а как же твоя кепка? Ты же знаешь, что написанные на ней буквы «N» и «Y» – это логотип бейсбольной команды «Нью-Йорк Янкис»?

– Нет, – удивленно отзывается Реда. – Я думал, они означают «Нью-Йорк»!

После этих слов он разражается смехом. Я улыбаюсь и засовываю монету в прорезь автомата.

– Я давно хочу съездить в Нью-Йорк, – признается Реда. – На самом деле, я всегда мечтал жить в Америке. Ты скучаешь по Америке?

Мне следует вернуться на рабочее место и закончить дела, но я невольно вздыхаю и говорю:

– Да, очень.

– По чему больше всего?

Беру стаканчик кофе и делаю глоток, размышляя над вопросом. В следующую секунду слова слетают с языка сами собой, слово мои эмоции только и ждали этого вопроса, чтобы вырваться наружу:

– По английской речи, по звуку нью-йоркских сирен… Скучаю по еде, по фильтрованному кофе, который вы здесь называете «бурдой», по хот-догам за доллар, которые можно купить на каждом углу, по бейглам, которые я съедала перед работой, по макаронам с сыром… Они, конечно, не бог весть что, но напоминают о детстве…

– Здесь тоже есть бейглы…

– Но не настоящие нью-йоркские бейглы, которые сначала отваривают и которые идеально подходят к сливочному сыру! В Париже бейглы делают без ничего или с маком. Я люблю с корицей и изюмом, но таких здесь нет.

Реда выбрасывает опустевший стаканчик в мусорное ведро, и я понимаю, что тоже допила свой кофе.

– А ты не хочешь… Не хочешь поговорить со мной на английском? – внезапно спрашивает он. – Знаю, во время обеденного перерыва ты обычно работаешь, но можно было бы устраивать кофе-брейки и десять минут болтать по-английски… Сомневаюсь, что мой ужасный акцент напомнит тебе о доме, но мне очень нужна практика, и я не могу позволить себе уроки… Это все равно что перекур… только без сигареты.

Мне бы следовало немедленно отгородиться от него колючей проволокой, но я ужасно соскучилась по английской речи, поэтому после некоторого молчания отвечаю:

– Хорошо.

Его лицо освещает улыбка ребенка, которого позвали есть мороженое.

– Отлично! В какое время тебе удобно?

Пожимаю плечами.

– Не знаю… Часа в четыре?

– Отлично! Дай «пять»!

Ошарашенно хлопаю по поставленной мне ладони, после чего Реда завершает наш разговор непонятной фразой на английском языке, что, учитывая наши планы, меня несколько беспокоит…

Дневник Алисы

Лондон, 29 ноября 2011 года

Привет, Брюс!

Давненько я тебе не писала… После выхода на работу у меня почти не остается свободного времени. Зато я больше не тухну дома и не веду задушевные разговоры с тестами на овуляцию. До чего же это здорово! Открою тебе постыдную тайну, Брюс: мне нравится работать с финансами. Вбивать цифры в поля экселя… есть в этом что-то успокаивающе-медитативное. Конечно, я стараюсь лишний раз не рассказывать о своей страсти, потому что это все равно что кричать на каждом углу о своей любви к луковым кольцам на завтрак. Так же несексуально.

Я пишу тебе из Грин-парка. Иногда я гуляю здесь после субботних занятий йогой. Сейчас я смотрю, как дети бегают по опавшим листьям, пока Селин Дион у меня в наушниках кричит: «All by myself». Оливер категорически отказывается сопровождать меня на этих прогулках под предлогом, что я упиваюсь жалостью к себе и не хочу видеть плюсы ситуации.

Оливер из тех людей, которые, услышав, что ты поскользнулся на собачьих какашках и переломал себе все конечности, с широкой улыбкой ответят:

– Зато в инвалидной коляске ты будешь проходить без очереди!

Оптимизм – это прекрасно. В теории. На практике он начинает меня раздражать.

Я наблюдаю, как дети ссорятся, играют, падают и бегут к мамам, рассказывая о том, что поранились. Иногда к моим ногам подкатывается мяч, я возвращаю мяч ребенку и ловлю на себе благодарную улыбку его мамы.

Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, Брюс. Ты думаешь, что я смешна. Возможно, ты в чем-то прав.

Вчера вечером мама позвонила мне по скайпу. Они со Скарлетт поссорились черт знает из-за чего, и мама выглядела уставшей. Она обронила одну странную фразу:

– Возможно, я поступала неправильно, но со Скарлетт всегда было так тяжело, а с тобой – так легко… К тому же ее улыбка напоминала мне о твоем отце. Все эти годы Скарлетт была ежедневным напоминанием о том, что меня бросили. Мне тоже было непросто.

Да, обычно жизнь сложнее, чем кажется. Скарлетт всегда плохо училась – с первого класса и пока не бросила школу в семнадцать лет. Не знаю почему, ведь она была умнее большинства сверстников. Нас разделяло меньше одиннадцати месяцев, и мама вела себя так, будто мы одногодки.

Говорят, дети, в которых вкладывают душу, добиваются больших успехов, чем остальные. Я не соглашусь. Думаю, Скарлетт стала активной и находчивой именно потому, что мама уделяла ей меньше времени, чем мне. Скарлетт росла, пытаясь узнать то, что я уже знала, потому что не хотела от меня отставать. Я заговорила раньше, но свое первое слово Скарлетт сказала в девять месяцев, а первые шаги сделала через пять месяцев после меня. Ей не исполнилось и четырех, а она уже умела читать. Мама без труда убедила воспитательницу взять Скарлетт в детский сад одновременно со мной, хотя теоретически та должна была пойти в детский сад только в следующем году. Но мама работала день и ночь, пытаясь свести концы с концами, поэтому ей было удобнее, чтобы и в школу мы пошли одновременно.

Скарлетт росла в окружении детей постарше, что все время подгоняло ее вперед. Она была необычайно любознательной и интересовалась всем на свете. У нее было больше свободы, чем у меня. Иногда она часами каталась на велосипеде или, как сама говорила, «исследовала округу». Еще в начальной школе Скарлетт прогуливала школу, чтобы посчитать время прилива или понаблюдать за тем, как рыбаки ловят омаров. Она нарушала всевозможные запреты и совершала множество глупостей, но всегда выходила сухой из воды – благодаря своим так называемым «fucking good plans» (это одно из немногих выражений, которые она говорила по-английски; между собой мы обычно общались на французском). Она делала кучу ошибок в диктантах, но запоминала бесчисленное количество совершенно бесполезной информации, такой как продолжительность жизни жука, рецепт пад тай и возраст Патрика Суэйзи.

Она проявляла интерес к тому или иному занятию, бралась за него с горячим энтузиазмом, но через несколько недель остывала и бросала. Мама всегда называла меня творческой личностью, но это у Скарлетт от природы было развитое воображение.

Лет до восьми-девяти я много рисовала. Мама меня хвалила. Думаю, у меня и правда были какие-никакие способности. Даже сегодня я с легкостью нарисую пейзаж несколькими штрихами карандаша. Скарлетт не любила рисовать. Ей не хватало терпения. Почти каждую субботу я клала в ранец альбом и карандаши, мы со Скарлетт седлали велосипеды и ехали к заливу Наррагансетт, который желтел полосой пляжа в нескольких милях от дома (в те времена детям не приходилось отправлять родителям свою геолокацию каждые три минуты на случай, если их похитит маньяк). Я рисовала, устроившись на террасе «Пляжного кафе» – нелепой деревянной хижины, стоящей между черных камней в отдаленном уголке пляжа, который покрывали выброшенные на берег ракушки. Ее владелец Джимми (до сих пор не знаю его фамилии), высокий, широкоплечий мужчина, похожий на плюшевого мишку, каждый високосный год красил стены в ярко-бирюзовый цвет. Под натиском солнца, соленой воды и суровых род-алендских зим стены выцветали и через четыре года становились пастельно-голубыми. Краска отслаивалась, и казалось, что белый песок покрывают маленькие кусочки неба…

За исключением июля и августа, когда «Пляжное кафе» было переполнено отдыхающими, Джимми позволял мне садиться за свободный столик, хотя из-за отсутствия денег я никогда ничего не заказывала. Пока я рисовала, Скарлетт в любое время года опускала ноги в воду и собирала ракушки. Обычно ее было тяжело удержать на одном месте, но она могла часами сидеть на песке, глядя на воды Атлантического океана. Иногда я садилась рядом и внимательно смотрела на волны, пытаясь понять, что в них интересного. Я так и не поняла.

Дождь нас не останавливал – мы просто накидывали дождевики и крутили педали медленнее, потому что тормоза работали хуже. Однажды в конце октября хлынул настоящий ливень. Джимми заставил меня войти в кафе, а сам отправился на пляж – искать Скарлетт. Ему пришлось пообещать ей горячий шоколад, чтобы уговорить пойти с ним.

Мы были единственными посетителями. Джимми поставил перед нами две большие красные кружки с горячим шоколадом, покрытым взбитыми сливками и маленькими зефирками – согласно меню, такие стоили по три доллара за штуку.

– За счет заведения! – объявил Джимми своим громоподобным голосом, в котором звучало столько доброты, что он никогда никого не пугал.

Я поделилась со Скарлетт карандашами и альбомным листом, мы потягивали горячий шоколад и рисовали, пока дождь не стих. Я до сих пор помню ее удивленную улыбку и длинные влажные ресницы, которые затрепетали от удовольствия, когда она поднесла к губам красную кружку. Я помню, как вода капала с ее волос на розовый свитер с широким вырезом. Скарлетт всю жизнь донашивала за мной одежду. Она всегда была немного меньше меня, и мама считала, что покупать ей новые вещи – напрасная трата денег.

Потом Скарлетт показала мне свой рисунок, на котором был изображен пляж Наррагансетт, но с голубым песком и розовым небом, украшенным воздушными змеями. А на месте кафе находился величественный дом с башней и верандой.

– Что это за дом? – удивленно спросила я.

Мои рисунки соответствовали реальности вплоть до мелочей, мне и в голову не приходило изобразить то, чего не существует.

– Я построю его, когда разбогатею, и подарю маме. Там будет огромный игровой зал и бассейн с шариками, его мы поставим в нашей комнате. А еще горка, ведущая прямиком на кухню. И мы будем есть блинчики каждый день!

– В таком большом доме у каждой из нас могла бы быть отдельная комната, – заметила я.

Задумавшись, Скарлетт пожевала кончик цветного карандаша и непреклонно ответила:

– Нет, я хочу спать с тобой.

Вечером, когда мы вернулись домой, промокшие после езды на велосипеде, мама отправила нас в горячий душ. Потом я пришла на кухню, откуда доносился дразнящий запах макарон с сыром. Мама внимательно рассматривала рисунок Скарлетт.

– Чудесный рисунок, – сказала она и выглядела по-настоящему впечатленной. – Розовое небо, замок на берегу… Это один из лучших твоих рисунков, Алиса. Думаю, его следует вставить в рамочку.

Несколько секунд я ошарашенно молчала, а потом выхватила рисунок у мамы из рук.

– Нет, не надо!

Я положила его в альбом, рядом со своим рисунком, на который мама даже не взглянула, и пошла наверх, хмурая и сердитая донельзя.

Когда я вошла в нашу комнату, Скарлетт расчесывала мокрые волосы.

– Алиса, сегодня был лучший день в моей жизни! Я так люблю океан во время дождя…

При виде ее сияющей улыбки я устыдилась своей мелочности.

– Да, было здорово. А мама сказала, что твой рисунок очень красивый.

Лицо Скарлетт посветлело, и от радости она выпустила прядь, которую пыталась распутать.

– Правда? Ты сказала, что этот дом для нее? – с надеждой спросила она.

– Нет, я подумала, вдруг ты хочешь сделать ей сюрприз, – пробормотала я, чувствуя, что краснею.

Я убрала альбом с карандашами на полку и больше никогда к ним не притрагивалась. Думаю, я хотела наказать себя за то, что помешала маме вставить рисунок Скарлетт в рамку. Я по сей день виню себя за то, что лишила свою младшую сестренку той крохи нежности, которой мама ненароком ее одарила.

* * *

Я жду уже сорок три минуты. К счастью, я взяла с собой ноутбук и теперь нервно стучу по клавишам, пытаясь не обращать внимание на тиканье часов. В конечном итоге я сдалась под напором Анджелы и согласилась встретиться с Сараньей, ее двоюродной сестрой, телефон которой она прислала. Спорить с Анджелой, когда она что-то вбила себе в голову, – все равно что учить столетний дуб играть на укулеле. Попытаться, конечно, можно, но толку… Моя цель – попросить у Сараньи разрешения указать ее своим контактным лицом на случай, если со мной что-то случится. Вот и все. Мне нужны не друзья, а организованная, размеренная жизнь. Нельзя привязываться к людям, к местам, к прошлому. Я должна защитить себя, окружить себя колючей проволокой, которая отпугнет любого, кто захочет приблизиться. Мне достаточно Дэвида; по крайней мере, он никогда меня не осудит и не бросит. Если Саранья предложит встретиться снова, я скажу, что у меня много работы. Проблема решена.

Кузина Анджелы назначила мне встречу в маленькой чайной на улице Розье, в самом центре Марэ. Я добралась сюда пешком: сделала крюк, чтобы прогуляться по живописным берегам канала Сен-Мартен, и, поскольку вышла сильно заранее, успела пройтись по вымощенным булыжником узким улочкам самого романтичного района Парижа, где, как и полагается американской туристке, мечтаю однажды жить.

Я сижу в чайной. На улице царит оживление, и со своего места я вижу, как прохожие останавливаются перед витринами разных магазинчиков. Меня окружают большие кожаные кресла, которые соседствуют с разномастными кухонными стульями, и такие же разномастные столы, ни один из которых не похож на соседний. Стены увешаны старыми рекламными объявлениями и пожелтевшими страницами «ELLE» пятидесятых годов. Наверное, все это придает чайной старомодное очарование – и ощущение неряшливости, которое ужасно меня беспокоит.

Пытаясь отвлечься, смотрю на витрину, заставленную фарфоровыми тарелочками с аппетитными сладостями. Вижу лимонный пирог с толстым слоем безе, за который без колебаний продала бы душу. На небольшой табличке, свисающей над витриной, мелом написано: «У нас только домашние торты» и ниже: «Жизнь коротка. Не откажите себе в десерте!» Стоит кому-то из посетителей подойти к столику, как мужчина лет пятидесяти, вооруженный ножом, лопаточкой и розовым фартуком, рассказывает, какой торт с чем. Потом отрезает посетителю кусочек от выбранной сладости и с энтузиазмом делится рецептом.

Дверь открывается, и звон колокольчика сопровождает появление девушки индийского происхождения. Мужчина с лопаточкой в приливе энтузиазма осыпает одного из посетителей сладким дождем из песочного печенья и безе, но тот разговаривает по телефону и ничего не замечает.

– Здравствуй, ангел мой!

– Привет, Леон!

Я собираюсь подать девушке знак, но не успеваю.

– Я ищу Алису! – громко объявляет она, заставляя всех посетителей вздрогнуть.

Ошарашенная таким вступлением, я, как школьница, поднимаю руку. Меня на долю секунды опередила юная девушка лет двадцати, которая удивленно отозвалась на «Алису». Саранья бросается к ней, на ходу бодро извиняясь перед остальными посетителями. Саранья совсем крошечная, несмотря на высокие каблуки, но улыбка, которая освещает ее лицо, согревает все вокруг.