Маргарет Митчелл
Унесенные ветром. Том 2

Вспомнив о пережитом из-за него унижении, Скарлетт залилась краской стыда.

– Удивляюсь, как вы посмели явиться мне на глаза! Откуда в вас столько наглости? – вскричала она.

– Напротив! Это я удивляюсь, откуда у вас берется наглость смотреть мне в глаза?

– Да вы самый…

– Может, прикажем протрубить перемирие?

Глядя на нее сверху вниз, он улыбнулся широкой, ослепительно яркой улыбкой, не без наглости, но без тени осуждения по отношению к себе или к ней. Неожиданно для себя Скарлетт тоже улыбнулась, но ее улыбка вышла кривой и скованной.

– Какая жалость, что вас не повесили!

– Боюсь, многие разделяют ваше мнение. Ну же, Скарлетт, успокойтесь. Вы как будто проглотили шомпол, вам это не к лицу. Ведь у вас было время прийти в себя после моей… э… маленькой проделки.

– Проделки? Ха! Я никогда от этого не оправлюсь!

– Да будет вам! Ваше негодование напускное, ведь вы полагаете, что именно так следует себя вести респектабельным дамам. Вы позволите мне сесть?

– Нет.

Он опустился на стул рядом с ней и усмехнулся.

– Что же вы – даже две недели не смогли подождать ради меня, – заметил Ретт с сокрушенным вздохом. – Вот оно, женское непостоянство! – Не получив ответа, он продолжил: – Давайте поговорим как друзья, как старые добрые и очень близкие друзья. Признайтесь, Скарлетт, не разумнее ли было дождаться моего возвращения из тюрьмы? Или же чары брачных уз со стариком Фрэнком Кеннеди привлекли вас больше, чем внебрачная связь со мной?

Как всегда, его издевки бесили ее, но всякий раз ему при этом удавалось рассмешить ее своим нахальством.

– Вы несете вздор.

– Не могли бы вы удовлетворить мое любопытство и ответить на один вопрос, давно уже мучающий меня? Неужели вы не испытывали ни капли женского отвращения, неужели у вас не ёкнуло сердце, когда не один раз, а дважды вы выходили замуж не просто без любви, но даже без влечения? Или, может быть, меня ввели в заблуждение рассказами о разборчивости южанок?

– Ретт!

– У меня есть свой ответ. Я всегда полагал, что женщины обладают твердостью и выносливостью, какие мужчинам даже не снились, хотя мне с детства внушали красивую легенду о том, что женщины – существа хрупкие, нежные и чувствительные. Тем не менее, согласно европейским правилам этикета, считается дурным тоном, если муж и жена любят друг друга. Это просто неприлично. Европейский подход всегда казался мне более здравым: брак по расчету и любовь с кем душе угодно. Весьма разумная система, вы не находите? А вы оказались еще ближе к устоям Старого Света, чем я думал.

Как ей хотелось сейчас крикнуть ему в лицо: «Не ради денег я вышла замуж!» Увы, тут ей деться было некуда, и, начни она строить из себя оскорбленную невинность, Ретт лишь обрушит на ее голову новые колкости.

– Вам просто нравится говорить мне гадости! – холодно обронила Скарлетт и, желая сменить тему, спросила: – Как вам удалось выбраться из тюрьмы?

– Ах, это! – легкомысленно отмахнулся он. – Никаких затруднений. Меня выпустили этим утром. Пришлось слегка надавить на одного моего приятеля в Вашингтоне. Он занимает довольно высокий пост в федеральном правительстве. Замечательный малый, один из настоящих патриотов Союза. В годы войны продавал мне мушкеты и юбки с кринолинами для Конфедерации. Когда до него дошли слухи о моем бедственном положении – разумеется, в правильном освещении, – он поспешил использовать свое влияние, и вот я на свободе. Влияние – это все, Скарлетт. Попомните мои слова, когда вас арестуют. Влияние – это сила, а вопрос вины и невиновности имеет всего лишь академический интерес.

– Я бы присягнула, что вы не были невиновны.

– О да, теперь, когда суд мне больше не грозит, я честно признаю, что виновен, как Каин. Я действительно убил черномазого. Он нагло вел себя с одной леди, и как же, по-вашему, должен был поступить настоящий южный джентльмен? И раз уж я решил исповедаться, признаюсь заодно, что пристрелил кавалериста-янки, после того как мы с ним не сошлись во мнениях в одном баре. За этот пустяк мне даже обвинения не предъявили, и я подозреваю, что какого-то беднягу повесили вместо меня.

Он так беспечно рассказывал о совершенных им убийствах, что у Скарлетт застыла кровь в жилах. Негодующие слова уже готовы были сорваться с ее губ, как вдруг она вспомнила янки, лежащего под сплетением мускатных лоз в Таре. Он отягощал ее совесть не больше, чем таракан, на которого она могла наступить. У нее нет никакого права осуждать Ретта, раз она виновна в таком же преступлении, что и он.

– И чтобы уж совсем облегчить душу, признаюсь вам под большим секретом (что означает: ни слова тетушке Питтипэт!), что деньги у меня действительно есть. Они надежно спрятаны в банке Ливерпуля.

– Деньги?

– Ну да, те самые деньги, что не давали покоя янки. Поверьте, Скарлетт, вовсе не из скаредности я не дал вам денег, в которых вы так нуждались. Переведи я хоть один вексель, они бы непременно отследили его, и до вас не дошло бы ни цента. Сохранить деньги я мог только при одном условии: ничего не предпринимая. Я знал, что деньги находятся в полной безопасности, потому что в самом худшем случае – если бы они нашли их и попытались отнять у меня – я назвал бы имя каждого патриота-янки из тех, кто продавал мне амуницию и станки во время войны. Поднялся бы страшный скандал, ведь кое-кто из них до сих пор занимает высокие посты в Вашингтоне. По сути дела, именно угроза облегчить душу и перечислить их имена помогла мне выбраться из тюрьмы. Я…

– Вы хотите сказать… что золото Конфедерации в самом деле находится у вас?

– Не все. Боже милостивый, конечно нет! Кроме меня есть еще не меньше пятидесяти бывших капитанов, прорывавших блокаду и заработавших на этом деле солидный куш. Все это надежно спрятано в Нассау, Англии, в Канаде. Это, конечно, не прибавит нам любви со стороны конфедератов, оказавшихся не такими ловкими. У меня накопилось что-то около полумиллиона. Только подумайте, Скарлетт, полмиллиона долларов! Если бы вы смогли обуздать свою пылкую натуру и не выскочили снова замуж!

Полмиллиона долларов. Ей стало дурно при мысли о таких деньжищах. Она не обратила никакого внимания на его язвительные насмешки. Трудно было поверить, что в этом озлобленном и разбитом бедностью мире существуют такие деньги. Такая уйма денег – и ими владеет человек, который относится к ним беспечно и совсем в них не нуждается. А ей нечего противопоставить этому враждебному миру, у нее есть только немолодой недужный муж и эта жалкая грязная лавчонка. Какая вопиющая несправедливость: этот негодяй и подлец Ретт Батлер имеет все, а она, несущая на своих плечах тяжкий крест, почти всего лишена. О, как она его ненавидела! Расселся тут в своем щегольском наряде и насмехается над ней! Что ж, она не намерена раздувать его самомнение, она не станет хвалить его за ловкость. Ею владело одно лишь злобное желание бросить ему в лицо такие слова, которые заставят его замолчать.

– Полагаю, вы считаете, что это честно – держать у себя деньги Конфедерации. Что ж, вы не правы. Это чистой воды грабеж, и вам это прекрасно известно. Я не смогла бы жить с таким пятном на совести.

– Надо же, до чего зелен нынче виноград! – воскликнул Ретт, прищуриваясь. – И кого же это я ограбил?

Скарлетт молчала, пытаясь сообразить, кого же, в самом деле, он ограбил. В конце концов, он сделал то же самое, что и Фрэнк, разве что Фрэнк присвоил себе всего лишь мелочь.

– Половина этих денег принадлежит мне по праву, – продолжал Ретт. – Я заработал их честно с помощью честных патриотов-янки, охотно продававших Союз за его же спиной и получавших стопроцентную прибыль за свой товар. Кое-что я получил от небольших вложений в хлопок еще в начале войны. Я скупил его по бросовым ценам, а когда британские фабрики буквально взвыли, требуя хлопка, продал по доллару за фунт. Еще часть заработана на перепродаже продовольствия. С какой же стати, скажите на милость, я должен делиться с янки плодами своих трудов? А вот все остальное действительно принадлежало когда-то Конфедерации. Речь идет о хлопке Конфедерации, который я сумел провезти через блокаду, а затем продал в Ливерпуле по заоблачным ценам. Хлопок мне давали под честное слово, чтобы я приобрел на вырученные деньги седельную кожу, оружие, станки. И я брал его, чтобы честно купить вышеозначенные товары. Мне было приказано оставить золото в английских банках под своим именем, чтобы у меня всегда был кредит. Помните, когда блокада сомкнулась, я уже не мог ни вывести, ни ввести хотя бы один корабль в порты Конфедерации, поэтому деньги остались в Англии. И что же мне, по-вашему, оставалось делать? Неужели я должен был, как полный идиот, забрать все это золото из английских банков и попытаться провезти в Уилмингтон? Чтобы его перехватили янки? Разве я виноват, что блокада сомкнулась? Разве я виноват, что Наше Дело провалилось? Деньги принадлежали Конфедерации. Теперь Конфедерации больше не существует, хотя многие здесь до сих пор в это не верят. Так кому прикажете отдать эти деньги? Правительству янки? Мне бы очень не хотелось, чтобы люди считали меня вором.

Он вынул из кармана кожаный портсигар, достал длинную сигару и с наслаждением понюхал ее, с притворным беспокойством наблюдая за Скарлетт, словно вся его жизнь зависела от того, что она сейчас скажет.

«Черт бы его побрал, – подумала она, – вечно он опережает меня на шаг. В его рассуждениях всегда что-то не так, но я никак не пойму – что именно».

– Вы могли бы раздать деньги нуждающимся, – с достоинством заметила она. – Конфедерации больше не существует, но есть множество голодающих конфедератов и их семей.

Ретт запрокинул голову и грубо расхохотался.

– Вы просто неотразимы и безумно смешны, когда подобным образом изрекаете лицемерную чушь! – воскликнул он с откровенным наслаждением. – Мой вам совет, Скарлетт, всегда говорите правду. Вы не умеете лгать. Ирландцы – самые никудышные лжецы. Ну же, будьте искренней. Вам всегда было наплевать на приказавшую долго жить Конфедерацию, и меньше всего на свете вас заботит судьба голодающих конфедератов. Да вы завизжали бы от негодования, посмей я хотя бы заикнуться о том, чтобы раздать все эти деньги… если бы только самый большой куш я не отдал вам.

– Не нужны мне ваши деньги, – начала она, стараясь говорить с холодным достоинством.

– Да что вы говорите? У вас ведь уже ручки чешутся от нетерпения! Покажи я вам четвертак, вы бы кинулись на него как львица.

– Если вы пришли сюда оскорблять меня и смеяться над моей бедностью, мне остается пожелать вам хорошего дня, – парировала Скарлетт, пытаясь убрать тяжелый гроссбух с колен, чтобы встать и придать больше веса своим словам.

В ту же секунду он вскочил, наклонился над ней и со смехом толкнул ее обратно на стул.

– Когда же вы научитесь не впадать в ярость, услышав правду? Вы без обиняков высказываете правду о других людях, так почему же вы не выносите правды о себе? Кстати, я и не думал вас оскорблять. Я считаю стяжательство весьма похвальным качеством.

Скарлетт смутно представляла себе, что такое стяжательство, но немного смягчилась, услыхав, что Ретт считает его похвальным качеством.

– У меня и в мыслях не было злорадствовать над вашей бедностью, я просто хотел пожелать вам долгой и счастливой семейной жизни. Между прочим, что думает сестричка Сью по поводу вашего грабительского налета?

– Чего-чего?

– Вы ведь похитили Фрэнка у нее из-под носа.

– Я не…

– Не будем придираться к словам. Так что же она сказала?

– Она ничего не сказала, – ответила Скарлетт.

В его глазах вспыхнули огоньки, уличавшие ее во лжи.

– Вот пример истинной самоотверженности! Теперь поговорим о вашей бедности. Я ведь имею право знать, особенно после вашего милого визита в тюрьму. У бедняги Фрэнка оказалось меньше денег, чем вы рассчитывали?

Поистине деваться было некуда от его наглости. Ей оставалось либо смириться с этим, либо выставить его вон. Но Скарлетт уже не хотелось, чтобы он уходил. Его слова жалили ее ядом, но это был яд правды. Он прекрасно знал, что она натворила и что ее на это толкнуло, но, судя по всему, это никак не сказалось на его отношении к ней. И хотя он задавал ей неприятные вопросы в лоб, казалось, его интерес полон сочувствия и дружелюбия. Только ему одному она могла сказать правду. И у нее стало бы легче на душе, потому что уже давно она ни с кем не делилась своими подлинными мыслями, никому не объясняла, что ею движет. Стоило ей искренне заговорить о том, что она думает, как все вокруг почему-то приходили в ужас. Разговор с Реттом можно было сравнить только с одним чувством – чувством облегчения, которое ощущаешь, когда засовываешь ноги в старые шлепанцы, протанцевав целый вечер в узких бальных туфельках.

– Неужели вам не удалось раздобыть денег на уплату налога? – Теперь его голос зазвучал совершенно по-иному. – Не говорите мне, что голодные волки все еще кружат у порога Тары.

Их взгляды встретились, и в его черных глазах Скарлетт заметила выражение, поначалу смутившее и озадачившее ее. Но потом она вдруг улыбнулась нежной и очаровательной улыбкой, которая в последнее время почти не появлялась у нее на лице. Несносный негодяй, временами он бывает так мил! Теперь она была уже твердо уверена, что он действительно пришел не поиздеваться над ней, а узнать, нашла ли она деньги, в которых так отчаянно нуждалась. Теперь она убедилась, что он поспешил к ней, как только его освободили, сделав при этом вид, будто никуда не спешит, чтобы одолжить ей денег, если они все еще ей нужны. Но стоит ей высказать это предположение вслух, как он тут же начнет все отрицать, изводить ее насмешками и оскорблениями. Никогда ей его не понять. Неужели он и впрямь неравнодушен к ней, только виду не показывает? А может, у него имеются другие причины? Скорее всего, так, подумала она, но кто знает? Порой он ведет себя так странно!

– Нет, – ответила она, – не кружат. Я… я раздобыла деньги.

– Ручаюсь, вам пришлось изрядно потрудиться. Вам удалось обуздать свой нрав, пока обручальное колечко не оказалось на вашем пальчике?

Скарлетт попыталась удержаться от улыбки, услыхав столь точную и меткую оценку своего поведения, но не удержалась, и ямочки заиграли на ее щеках. Ретт сел, с удобством вытянув ноги.

– Поведайте мне о вашей бедности. Я полагаю, этот негодяй Фрэнк ввел вас в заблуждение рассказами о своих блестящих надеждах? Его следует хорошенько поколотить за то, что он злоупотребил доверием беззащитной женщины. Ну же, Скарлетт, расскажите мне все. У вас не должно быть от меня никаких секретов. Ведь я уже знаю о вас самое дурное.

– Ох, Ретт, вы самый несносный… я даже не знаю! Нет, не то чтобы он меня одурачил. Но… – Неожиданно она почувствовала непреодолимое желание рассказать все. – О Ретт, если бы Фрэнк собрал деньги со всех своих должников, мне не пришлось ни о чем беспокоиться. Но, Ретт, у него пять десятков должников, а он и не думает хоть немного нажать на них. Он такой бесхарактерный! Говорит, что джентльмен не может так поступить с другим джентльменом. И вот что я вам скажу: пройдут месяцы, прежде чем мы вернем деньги, а может, и никогда не вернем.

– Ну и что? Разве вам придется голодать, пока он не соберет долги?

– Нет, но… честно говоря, мне бы не помешала небольшая сумма прямо сейчас.

У нее глаза загорелись при мысли о лесопилке. А вдруг…

– На что? Опять налоги?

– А вам-то что за дело?

– Что мне за дело? Да я по глазам вижу, что вы уже готовы попросить у меня взаймы. О, все эти маневры мне знакомы! И я дам вам эти деньги, моя дорогая миссис Кеннеди, даже без того очаровательного обеспечения, которое вы не так давно мне предлагали. Ну разве что вы будете очень настаивать.

– Вы самый отъявленный нахал…

– Ничего подобного. Мне просто хочется снять камень с вашей души. Я же знаю, как вы беспокоитесь на этот счет. Не слишком сильно, но все же беспокоитесь. И я готов одолжить вам денег. Но мне бы очень хотелось знать, на что вы собираетесь их потратить. Полагаю, у меня есть на это полное право. Если вы хотите накупить себе красивых нарядов или новый выезд – ради бога, я ссужу их вам с легким сердцем. Но если деньги предназначены на покупку новой брючной пары для Эшли Уилкса, боюсь, мне придется вам отказать.

Ее охватил такой неистовый, обжигающий гнев, что она захлебнулась и не сразу смогла заговорить:

– Эшли Уилкс никогда не брал у меня ни цента! Я бы не смогла заставить его взять у меня деньги, даже если бы он умирал с голоду! Вам в жизни не понять, какой он благородный, какой гордый! Где уж вам понять его, когда сам-то вы…

– Ну не будем переходить на личности. Я мог бы припомнить вам такое, что крыть будет нечем. Вы забываете, что я постоянно в курсе всех ваших дел благодаря мисс Питтипэт, а эта добрая душа готова выложить все, что ей известно, любому, кто готов слушать. Мне известно, что Эшли живет в Таре с момента своего возвращения из Рок-Айленда. Мне также известно, что вы смирились с постоянным присутствием его жены, хотя вам, конечно, это дается не просто.

– Эшли – это…

– Ах, да, – небрежно отмахнулся Ретт, – где уж мне, простому смертному, понять этого небожителя. Но не забывайте, моя милая, что я был свидетелем волнующей сцены, разыгравшейся между вами в Двенадцати Дубах, и что-то подсказывает мне, что с той поры Эшли не слишком изменился. Да и вы тоже. Если мне не изменяет память, в тот день он повел себя не слишком благородно. И мне почему-то кажется, что примерно так же он ведет себя и сейчас. Почему бы ему не забрать свое семейство и не съехать от вас? Почему бы ему не найти себе работу и не уехать из Тары? Конечно, это всего лишь мой каприз, но я не дам вам ни цента на содержание Эшли в Таре. У мужчин есть очень неприятное определение для таких вот типов, которые позволяют себе жить на содержании у женщин.

– Да как вы смеете говорить такое? Он работает в поле, как чернокожий! – Даже в гневе ее сердце сжалось от одного воспоминания об Эшли, обтесывающем колья ограды.

– Ценный работник, не правда ли? Прямо на вес золота! Воображаю, как ловко он убирает навоз и…

– Он…

– Да-да, я знаю. Допустим, он делает все, что может, только вряд ли от него есть какой-нибудь толк в хозяйстве. Из Уилкса никогда не выйдет фермера… и вообще ничего полезного не выйдет. Это исключительно декоративная порода. А теперь пригладьте ваши взъерошенные перышки и забудьте мои грубые замечания о гордом и благородном Эшли. Странно, что подобные иллюзии все еще держатся в такой трезвой и упрямой голове, как ваша. Итак, сколько денег вам нужно и на что вы их собираетесь потратить? – Не получив ответа, он повторил: – Зачем вам нужны эти деньги? И постарайтесь сказать мне правду. Поверьте, она ничем не хуже лжи. Даже лучше, потому что, если вы мне солжете, я непременно догадаюсь, а вы только представьте себе, как вам потом будет неловко. Запомните раз и навсегда, Скарлетт, я готов терпеть от вас все, что угодно, – вашу неприязнь ко мне, вздорный характер, вспышки злости – все, кроме лжи. Итак, для чего вам нужны деньги?

Скарлетт все еще была вне себя от ярости на него за выпад против Эшли, больше всего на свете ей хотелось с пренебрежением бросить отказ в его нагло ухмыляющееся лицо. Соблазн был так велик, что она уже готова была поддаться ему, но здравый рассудок охладил ее пыл. Проглотив плохо скрытую злость, она попыталась придать своему лицу выражение гордого достоинства. Ретт откинулся на стуле, вытянув ноги в сторону печи.

– Больше всего на свете, – заметил он, – мне нравится наблюдать вашу душевную борьбу, когда надо выбирать между моральными принципами и чем-нибудь практическим, к примеру, деньгами. Конечно, я прекрасно знаю, что практические соображения всегда побеждают, но продолжаю следить: вдруг лучшая сторона вашей натуры однажды возьмет верх? И если этот день когда-нибудь настанет, я соберу свои вещи и покину Атланту навсегда. На свете слишком много женщин, в которых добродетель побеждает… Ну что ж, вернемся к делу. Сколько и зачем?

– Я не знаю точной суммы, – угрюмо буркнула Скарлетт. – Я хочу купить лесопилку. Думаю, удастся получить ее задешево. Еще мне понадобятся два фургона и два мула. Причем мне нужны крепкие мулы. А еще лошадь с повозкой для моего личного пользования.

– Лесопилку?

– Да, и если вы дадите мне денег, то получите половину доходов.

– И на что мне эта лесопилка?

– Делать деньги! Мы сможем получить кучу денег! Или же я выплачу вам проценты с кредита. Что считается хорошим процентом?

– Пятьдесят процентов считается вполне приличным.

– Пятьдесят… да вы просто издеваетесь надо мной! Прекратите смеяться, черт бы вас побрал! Я серьезно.

– Вот поэтому я и смеюсь. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, догадывается, что на самом деле творится в вашей головке, за этим обманчиво милым личиком?

– Кому какое дело? Послушайте, Ретт, неужели вам не кажется, что это выгодное дело? Фрэнк рассказал мне об одном человеке, он живет за городом, на Персиковой дороге, и у него есть лесопилка. Так вот, он собирается ее продать. Ему срочно требуются наличные, поэтому он продает почти даром. В округе сейчас не так уж много лесопилок, а посмотрите, сколько людей сейчас восстанавливают свои дома и строят новые! Словом, мы могли бы продавать строевой лес по самой выгодной цене. Бывший хозяин останется управлять лесопилкой за жалованье. Фрэнк мне все рассказал. Он бы и сам купил лесопилку, будь у него деньги. Думаю, он собирался ее купить на те деньги, что дал мне на уплату налогов.

– Бедняга Фрэнк! Что же он теперь скажет, когда узнает, что вы перекупили лесопилку прямо у него под носом? И как вы объясните ему, не загубив свою репутацию, почему я одолжил вам деньги?

Скарлетт об этом даже не подумала: мысленно она уже подсчитывала барыши, которые принесет ей лесопилка.

– Я ему ничего не скажу.

– Но он ведь догадается, что эти деньги не с куста вам достались.

– Ну… я скажу ему… да, я скажу ему, что продала свои серьги с бриллиантами. Я и вправду отдам их вам. Это будет моим об… как там вы это называете.

– Я не возьму ваших серег.

– Мне они не нужны. Они мне даже не нравятся. Да и не мои они, если уж на то пошло.

– А чьи же?

Ей тут же вспомнился неподвижный жаркий полдень, погруженная в глубокую тишину Тара и простертый в холле мертвец в синем мундире.

– Они достались мне… от человека, который уже умер. Так что теперь они мои. Берите их. Мне они не нужны. Я предпочла бы отдать их за деньги.

– Ради всего святого, Скарлетт, – вскричал он с досадой, – вы можете думать о чем-нибудь, кроме денег?

– Нет, – откровенно созналась она, устремив на него холодный и жестокий взгляд зеленых глаз. – Вы бы тоже думали только о деньгах, если бы вам довелось пройти через все то, что пережила я. Я поняла, что деньги важнее всего на свете, и, Бог мне свидетель, никогда в жизни я больше не буду обходиться без них.

Она вспомнила палящее солнце, мягкую красную землю, служившую подушкой для ее раскалывающейся от боли головы, запах негритянской хижины за руинами Двенадцати Дубов, вспомнила припев, упорно выбиваемый ее сердцем: «Я больше никогда не буду голодать. Я больше никогда не буду голодать».

– Когда-нибудь у меня будут свои деньги, куча денег, и я смогу есть все, что захочу. На моем столе никогда не будет ни мамалыги, ни сушеных бобов. У меня будет много разных нарядов, и все из чистого шелка…

– Все?

– Все, – отрезала она, даже не покраснев в ответ на его намек. – У меня будет столько денег, что янки никогда не смогут отобрать Тару. Я закажу для Тары новую крышу, построю новый амбар, в поле будут пахать сильные мулы, а хлопка будет столько, сколько вы никогда не видели. А Уэйд никогда не узнает, что значит испытывать нужду. Никогда! У него будет все. И вся моя семья больше никогда не будет голодать. Я этого добьюсь. Вам этого не понять, эгоистичная скотина. Вы представить себе не можете, каково это – когда «саквояжники» пытаются выжить вас из родного дома. Вам не приходилось мерзнуть, ходить в отрепьях и гнуть спину, чтобы не умереть с голоду!

– Я провел восемь месяцев на войне в рядах конфедератов, – тихо напомнил он. – Вот уж где был настоящий голод.

– На войне! Ха! Вам никогда не приходилось собирать хлопок и пропалывать кукурузу. Как вы… Не смейте смеяться надо мной!

Ее голос поднялся до визга, и он взял ее за руки.

– Я и не думал смеяться над вами. Я смеюсь над несоответствием между вашим внешним видом и тем, чем вы являетесь по сути. И еще мне припомнилось, как я увидел вас впервые на пикнике у Уилксов. На вас было зеленое платье и маленькие зеленые туфельки. Вы буквально утопали в поклонниках и были полны собой. Держу пари, тогда вы и знать не знали, сколько центов в одном долларе. Ваш ум был занят лишь тем, как заманить в ловушку Эш…

Она выдернула руки.

– Ретт, если мы все-таки хотим поладить, прекратите все разговоры об Эшли Уилксе. Мы никогда не сойдемся в мнениях о нем, потому что вам его просто не понять.

– Ну вы-то, конечно, читаете его как открытую книгу, – бросил Ретт. – Нет, Скарлетт, если хотите, чтобы я ссудил вам денег, я сохраню за собой право обсуждать Эшли Уилкса, как и когда мне заблагорассудится. Я отказываюсь от процентов с кредита, но только не от этого права. Мне еще многое хотелось бы выяснить об этом молодом человеке.

– Я не обязана обсуждать его с вами, – резко возразила Скарлетт.

– Вот тут вы ошибаетесь. Денежки-то пока у меня, стало быть, могу делать, что захочу. Вот разбогатеете, тогда и вы сможете так же поступать с другими… Вполне очевидно, что он вам все еще небезразличен.

– Ничего подобного.

– О, вы так кидаетесь на его защиту, что тут все ясно как божий день. Вы…

– Я не позволю вам насмехаться над моими друзьями.

– Ладно, оставим это пока. А он по-прежнему любит вас или Рок-Айленд заставил его все забыть? А может быть, он наконец понял, какой драгоценный подарок преподнесла ему судьба в виде миссис Уилкс?

При упоминании о Мелани Скарлетт стало трудно дышать, она чуть не крикнула на всю лавку, что Эшли остается с Мелани только из благородства. Она уже открыла было рот, но передумала.

– Ясно, у него так и не хватило мозгов оценить достоинства миссис Уилкс. И даже строгий тюремный режим не остудил его пылкой страсти к вам?

– Я не вижу смысла обсуждать этот вопрос.

– А я вижу, – сказал Ретт, грозно понизив голос, и Скарлетт даже испугалась, сама не зная чего. – И я буду его обсуждать, более того, жду ваших ответов. Скажите, он все еще любит вас?

– Ну и что, если да? – запальчиво вскричала разозленная Скарлетт. – Я не желаю говорить о нем с вами. Все равно вам не понять ни его, ни его любви. Вам только одна любовь известна – шашни с тварями вроде Красотки Уотлинг.

– Вот оно что, – мягко протянул Ретт. – Значит, я способен только на плотские утехи?

– Вы же знаете, что так оно и есть.

– Теперь мне ясно, почему вы не желаете говорить со мной об Эшли. Мои грязные руки и губы не должны порочить чистоту его любви.

– Да, что-то в этом роде.

– Мне бы хотелось побольше узнать об этой чистой любви…

– Не будьте таким гадким, Ретт Батлер. Если вы так низко пали, что могли подумать, будто между нами что-то…

– Ну что вы, мне это и в голову не пришло. Вот почему мне так интересно. Что вам помешало? Почему между вами ничего не было?

– Если вы полагаете, что Эшли мог…

– Ах, значит, это Эшли, а не вам приходится сражаться за чистоту любви? Ей-богу, Скарлетт, нельзя же с такой легкостью выдавать свои секреты.

Сбитая с толку и полная негодования, Скарлетт заглянула в его невозмутимое, ничего не выражающее лицо.

– Все, на этом мы ставим точку, и мне не нужны ваши деньги. Вон отсюда!

– Э, нет, вам нужны мои деньги. И если уж мы так далеко зашли, то почему бы не продолжить? Что может быть дурного в разговоре о целомудренной идиллии… тем более что ничего плохого не произошло. Значит, Эшли любит вас за ваш ум, вашу душу и благородный характер?

При этих словах Скарлетт внутренне съежилась. Конечно, Эшли любит ее именно за все эти качества. Лишь эта мысль помогала ей жить, мысль о том, что Эшли, связанный узами чести, любит ее на расстоянии, любит за то прекрасное, что глубоко скрыто в ней, за то, что видел только он один. Увы, эти прекрасные качества утеряли всю свою привлекательность, когда Ретт заговорил о них вслух обманчиво спокойным тоном, за которым скрывался сарказм.

– Ко мне возвращаются мои юношеские идеалы, когда я вижу, что в нашем порочном мире еще существует такая любовь! – продолжал он. – Значит, в его любви к вам нет ничего плотского? Эта любовь была бы прежней, не будь у вас такой белой кожи и хорошенького личика? И не будь у вас этих зеленых глаз, заставляющих каждого мужчину грезить о том, что будет, если он заключит вас в объятия? А ваша походка? Вы так плавно поводите бедрами, что можете соблазнить любого, кому еще не стукнуло девяносто! А эти губы, которые… нет, мне лучше обуздать свою похоть. Неужели Эшли ничего этого не замечает? Или он все видит, но его это решительно не трогает?

Сама того не желая, Скарлетт мысленно вернулась в тот день в саду, когда Эшли обнимал ее дрожащими руками, вспомнила его горячие губы, прижимающиеся к ее губам… казалось, он никогда ее не отпустит. Стоило ей вспомнить, как ее щеки вспыхнули пунцовым румянцем, и это не ускользнуло от Ретта.

– Итак, – его голос зазвенел, в нем зазвучали гневные нотки, – теперь я вижу, что он любит вас исключительно за ваш ум.

Да как он смеет лезть ей в душу своими грязными лапами, превращая то единственное, что было в ее жизни прекрасного и священного, в нечто низкое и отвратительное? Холодно, безжалостно он разрушал последние границы ее самообладания, и то, что ему хотелось услышать, вот-вот готово было выплеснуться наружу.

– Да, именно так! – закричала она, прогоняя воспоминания о поцелуе Эшли.

– Милая моя, он даже не подозревает, что у вас есть ум. Если бы его привлекал ваш ум, ему не пришлось бы так отчаянно бороться с вами, чтобы сохранить эту любовь… гм… мягко говоря, во всей ее священной чистоте. Он мог бы не беспокоиться ни о чем: ведь мужчина, восхищающийся умом и душой женщины, остается благородным джентльменом и не предает тем самым собственную жену. Но смею предположить, верность чести Уилксов дается ему нелегко, когда он так страстно желает вашего тела.

– Вы судите о других по себе, по своей низкой душонке!

– О, я никогда не отрицал того, что желаю вас, если вы об этом. Но я, слава богу, не связан узами чести. Я беру все, что захочу, если только есть возможность, и мне не приходится бороться ни с ангелами, ни с демонами. Веселенький же ад вы устроили для Эшли! Я почти сочувствую ему.