Маргарет Джордж
Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса

Внезапно все происходящее потеряло для меня всякую прелесть. Толпа превратилась в чудовище, в клыкастого монстра, который сорвал одежды со всех лицедеев, оголил даже моего симпатичного маленького кузена Генри Куртене. Терпение мое истощилось. И я решительно прекратил это безобразие. По моему знаку вооруженные лейб-гвардейцы оттеснили зрителей от сцены и быстро выпроводили народ из Большого зала под чистые небеса прохладного летнего вечера. Веселье закончилось.

Королева сидела в напряженной позе. Когда я подошел к ней, она метнула на меня гневный взгляд.

– Вы превратили праздник в жалкую клоунаду, – заявила она. – И унизили нашего сына. Мне стыдно за то, что у меня такой муж.

Я рассмеялся. Очевидно, что, несмотря на укоры, она любила и желала меня. Да, я нарушил правила приличия, однако моя дерзость имела для Екатерины своеобразную привлекательность, задевая глубинные и тайные струны ее испанской натуры.

– Значит, мне придется одеваться самому, – ответил я, – дабы отныне и вовеки никто не узрел моего королевского тела.

В уединенной гардеробной я переоделся в новый наряд. На мне действительно осталось только нижнее белье! Я с усмешкой представил, как на следующий день люди будут гадать, что им делать с полой королевского камзола или с оторванными рукавами.

Уилл:

Трудно сказать, что более взволновало воображение моих простодушных земляков: желание заполучить дармовое золото или увидеть собственноручно раздетого ими короля вместе с его ближайшей свитой.

– Он сам разрешил им учинить такое безобразие! – потрясенно воскликнула моя матушка. – И ничуть не возражал… больше того, он же сам и пригласил их!

– И только благодаря его жене раздухарившихся зрителей выгнали на улицу, – вставил мой отец.

Это обсуждение проходило за вечерней трапезой. Родители раскладывали по тарелкам рагу в остром соусе, который должен был хоть как-то замаскировать излишнюю худобу и старость разделанного кролика. Отец сунул в рот большой кусок мяса.

– Гарри вообще мог остаться в чем мать родила, – невнятно пробурчал он, пережевывая жесткую крольчатину.

Моя мать, оторвав ломоть от черствой буханки, обмакнула его в соус.

– А если бы мы принесли домой золотые буквы, – мечтательно произнесла она, – наша жизнь переменилась бы к лучшему.

– Ну попировали бы разок-другой, – хмыкнул отец, – а что потом? Опять отвратительная тушеная крольчатина!

Он скорчил гримасу, дожевывая не слишком свежее мясо.

Родители не озадачились тем, что король жил в неведомой простым смертным роскоши и потеря золотых вензелей ничего не значила для него. Напротив, они гордились тем, что у них появился такой богатый правитель, и никак не связывали скудость своих трапез с пышностью дворцовых пиров и костюмированных балов, устраиваемых этим мастером увеселений.

А еще, несмотря на ходившие в народе разговоры, мои мать и отец не задумывались о том, что дележка королевских сокровищ могла бы обеспечить всех бедняков деликатесами до конца жизни. Хотя один мой знакомый математик вычислил, что если бы богатства нынешней королевы распределить поровну между всеми подданными, то каждый получил бы сумму, достаточную для покупки пяти буханок хлеба, подков для одной лошади и одеяла. М-да, этих денег вряд ли хватило бы на шикарную жизнь.

Но я отвлекся. К чему эти зрелые рассуждения? В то время я был ребенком и внимал рассказу о королевских золотых буквах, охваченный всеобщим благоговением, а улегшись в постель, воображал себя юным принцем. Какой же мне представлялась его жизнь? Наверняка он спит под теплыми мягкими одеялами (так грезил я, ворочаясь под кусачим покрывалом из грубой шерсти), не делает вовсе домашних заданий… У него множество скакунов и соколов… Иначе говоря, я приписывал принцу все то, что может придумать несведущий десятилетний мальчик, который мечтает о неком недосягаемом идеале.

Прошло больше недели, а мои мысли все еще крутились вокруг принца Генриха. Просыпаясь, я сразу говорил себе: «Вот сейчас няня разбудила его и наряжает в красивые одежды». Шел на улицу играть и бубнил: «А у него во дворце целые залы забиты игрушками».

В сущности, я не сильно ошибался. Сразу после рождения венценосному младенцу выделили личную свиту. В нее входили три священника, хранитель печати, парламентский пристав, кроме того, наследнику служили игрушечных дел мастера, хранители винных погребов и пекари. В Вестминстере был отведен особый зал для его будущих заседаний.

Я носился с приятелями по грязной городской улице, когда мир моих фантазий разбился вдребезги.

– Принц помер, – сказал в тот туманный сырой день мой дружок Роб, шмыгнув носом.

Здоровяк Роб жил по соседству, в третьем доме от нас. Помню, что кончик вечно сопливого носа у него горел, как свеча, а щеки были усеяны прыщами.

– Что? – пораженно спросил я, забыв ударить по мячу.

– Говорю же тебе, он Богу душу отдал. Новый принц…

Воспользовавшись моим замешательством, Роб ловко завладел кожаным мячом.

– Что? Что? – Уже не обращая внимания на игру, я бежал за приятелем, тупо повторяя одно и то же.

– Да помер принц! В чем дело? Ты оглох, что ли?

Крепкие ноги Роба завязли в грязи, и, остановившись, он недовольно глянул на меня. Я заметил, как припухли его обмороженные руки. На пальцах краснели трещинки.

– Почему?

– Почему? – передразнил он меня с заслуженным презрением. – Потому что Господь так захотел. Дурачина!

Он с силой бросил в меня мяч, и я задохнулся, получив удар в солнечное сплетение.

Ответ Роба прозвучал жутко. Много позже я узнал, что такое объяснение долго не давало покоя королю.

Король не поскупился и устроил сыну поистине роскошные похороны. На освещение одного только похоронного катафалка пошло огромное количество свечей. Принц Генрих в возрасте пятидесяти двух дней от роду упокоился в Вестминстерском аббатстве – там, где еще совсем недавно слышались возбужденные крики тех, кто смотрел на устроенные в честь наследника праздничные рыцарские турниры.

Странно, что Гарри описывает смерть первенца с почти римским стоицизмом, словно в смятении перенес мифологическое настроение на событие, произошедшее в действительности. Это было совершенно не похоже на него, обычно столь бурно выражавшего возмущение.

19

Генрих VIII:

На следующее утро я и думать забыл о необузданности людей и меня абсолютно не волновало то, как они поступят с обрывками моей одежды. Ибо мне пришлось заниматься устройством похорон – в то самое время, когда мы разыгрывали миф о древнегреческом герое, принц Генрих умер в своей колыбели. Мой Геракл не сумел победить змей (их послала вовсе не языческая Юнона, а кто-то другой), которые покусились на его жизнь.

Если бы он остался жить, то ныне ему исполнилось бы тридцать пять лет.

Именно тогда в наших с Екатериной отношениях возникла трещина. Ее горе вылилось в смирение и обреченность, полную покорность воле Господа. Она посвятила все свое время строгим молитвам и многочисленным религиозным обрядам, приобщилась к той ветви францисканского ордена, что проповедует умерщвление плоти всем своим приверженцам. Это обязывало носить под одеждой грубое рубище, терзающее тело, соблюдать строгие посты и часами молиться. Апологеты ордена жили «в миру», хотя их дух обитал уже в высших сферах.

Я же вернулся к занятиям пусть бренным, но необходимым. Духовные бдения, точно воронка, засасывали королеву, и то, что происходило с ней, пугало и отталкивало меня. Мне подумалось: в аскетических, подавляющих плоть ритуалах можно потерять себя… А мне следовало обрести прежнюю крепость, снискать благодать Божию. Мои деяния, конечно, оставляли желать лучшего; я еще не начал войну против врагов Христа (и недругов Англии).

Мне помог Уолси, в котором я тогда нуждался более, чем прежде. Помимо своей непосредственной церковной службы он отлично разбирался в мирских делах и досконально знал законы, управляющие людьми. Каким же был земной мир, открывавшийся перед нами, подобно бонбоньерке с соблазнительными цукатами?

Священная лига – папский альянс против Франции – жаждала присоединения к ней Англии. Его святейшество издал документ, в коем обещал признать меня законным королем Франции, если я покорю Париж. Максимилиан, император Священной Римской империи, заявил, что готов выступить вместе со мной на поле брани.

Я мог занять свое место на этой арене, преследуя забытую мечту властителей моей державы: полностью покорить Францию. Возможно, именно этого ждал от меня Господь, но я не оправдал Его чаяний. У меня были обязанности перед государством, которые я, король, должен был исполнять столь же верно и беспрекословно, как рыцарь Круглого стола – повеления Артура. Увиливание от долга означало позор и трусость. Ведь Англия некогда почти завоевала Францию, нам подчинялись ее обширные владения. Генриха VI даже короновали в Париже как французского короля. Но это случилось почти сто лет назад, в 1431 году. За это время, пока мою родину терзали междоусобицы, французы восстановили свои силы и мало-помалу отобрали назад почти все наши завоевания, и теперь мы располагали лишь скромной крепостью в Кале с ее плачевно мизерными окрестностями – девятимильной полосой побережья, протянувшейся всего на дюжину миль.

Надеюсь, Господь вновь одарит меня благосклонностью, если Франция падет перед нашим натиском. Я почти уверился в необходимости войны.

Мои придворные и советники в большинстве своем не разделяли моих убеждений. Они не ведали о моем стремлении вернуть расположение Бога и возражали против военного похода. Отец избаловал их, не затрудняя вмешательством в сложные иноземные дела, и, как все удобно устроившиеся люди, они не хотели нарушать привычно спокойный ход жизни. В конце концов именно отцовские служаки возобновили за моей спиной мирные переговоры с Францией. Отцы Церкви – Рассел, Фокс и Уорхем, эта ратующая за мир троица, – продолжали неизменно перечить мне и проповедовать прописные истины, талдыча о бессмысленности, дороговизне и греховности войны. Мою сторону приняли титулованные члены Совета – Говард, граф Суррей, де Вер, граф Оксфорд, и лорд верховный адмирал, для которых война являлась raison d’être^[33]. Однако церковь упорно стояла на своем, и даже ученые мужи (коих я сам пригласил из Европы и всячески поощрял их труды, желая придать гуманистический лоск моему двору!) откровенно выражали несогласие со мной. Эразм, Вивес, Колет несли полную околесицу и писали всякий вздор вроде «любой, кто идет на войну ради амбиций или из ненависти, сражается под знаменем дьявола».

Однажды, устав выслушивать доводы в пользу мира, я попросил Уолси подсчитать точную сумму затрат на обеспечение и экипировку тридцатитысячной армии, дабы получить реальные цифры для дискуссии. Я не предоставил в распоряжение Уолси ни списков личного состава, ни письменных указаний. К тому времени я уже знал, что при его усердии и находчивости он не нуждается в руководстве, ему достаточно туманно выраженной просьбы.

Он пропал на несколько дней. Поскольку до нас дошли слухи о том, что воинственный папа Юлий слег со смертельной болезнью, я решил посоветоваться со своим верным сторонником. В то время Уолси занимал скромные покои, смежные с дворцовой церковью, и держал одного слугу и одного секретаря. Я поступил вразрез с обычаями и сам отправился к нему с визитом. Но Джонатан, слуга Уолси, сообщил, что господин «временно, для уединенных трудов, поселился в одной кентской гостинице». Я окинул взглядом неприхотливую, скудно обставленную комнату. Со столов исчезли все бумаги – видимо, Уолси забрал их с собой.

– И какую же именно гостиницу он выбрал?

– Ее владелец – господин Ларк^[34], ваша милость. Он содержит гостиницу под названием… – парень наморщил лоб, вспоминая, – по-моему, «Веселое утро». Около Чилхема.

Ларк, Ларк. Где же я слышал такую фамилию? «Веселое утро»! Приятное название. Поистине, можно устроить чудесную утреннюю прогулку, и я с удовольствием проедусь туда. Может, Екатерина составит мне компанию? Поскачем галопом вдвоем, подышим влажным мартовским воздухом… Но нет, эти часы она обычно посвящает усердным молитвам. Тем не менее я мог бы зайти к ней с предложением. Возможно, она захотела бы проветриться… Нет. Вряд ли.

Так мы строили ложные домыслы, отвергали любые возможности для встреч и бесед… Молча отдалялись друг от друга…

Мысленно пригласив жену и огорчившись ее воображаемым отказом, я счел себя вправе отправиться на прогулку в одиночестве.

Я наслаждался быстрой ездой. Мой конь несся галопом по голым подмороженным полям, бурой грунтовой дороге. Однако март – противный месяц, еще хуже ноября, его безжизненного двойника. Поэтому я обрадовался, добравшись до «Веселого утра» (легко нашел гостиницу на главной Дуврской дороге), уселся возле теплого камина и потребовал подогретого эля.

Дочь хозяина (она выглядела слишком юной и хорошенькой, чтобы быть его женой) необычайно взволновалась, когда я вошел. Меня уже не удивлял переполох, который обычно вызывало мое появление (до странности легко привыкаешь к тому, что тебя воспринимают как бога), но к ее трепету примешивался явный испуг. Это озадачило меня. И, желая ободрить девушку, я с подчеркнутой доброжелательностью обратился к ней:

– Я ищу одного моего придворного, Томаса Уолси. Подскажите мне, где его найти?

Ее губы нервно изогнулись в подобии улыбки.

– Отца Уолси, – прибавил я, – священника.

– М-да. Он… снимает домик на нашей ферме.

Ферме? Что за странное жилье он выбрал?

– Благодарю вас.

Ярдах в пятидесяти от гостиницы за живой изгородью скрывалось ветхое строение. Место для него выбрали удачно, иначе его неказистый вид мог бы отпугнуть постояльцев. Около домика играли два малыша. При виде маленьких мальчиков я чувствовал боль, а порой, признаюсь, меня охватывал гнев. Глаза бы мои их не видели! Я отвернулся.

Распахнув расхлябанную хлипкую дверь, я уловил свойственный металлу тяжелый запах. В нем заключалась вся сущность войны. В полумраке сновала темная фигура.

– Уолси!

Он едва не подпрыгнул – это, по правде, был единственный раз, когда я застал его врасплох, – и так стремительно повернулся, что полы его облачения всколыхнулись бурной волной.

– Ваша милость!

– Чем вы здесь занимаетесь? – Мой голос невольно прозвучал резче, чем мне хотелось.

Открыв дверь во всю ширь, я шагнул в дом и увидел на земляном полу огромные кучи щитов, шлемов, копий, кольчуг, мечей и огнестрельного ручного оружия.

– Проверяю снаряжение, ваша милость. Я собрал все его возможные виды, оценил их стоимость и сроки поставки, – с этими словами он поднял пачку бумаг и начал перелистывать их, – скорость изготовления и удобства употребления. Прежде чем сделать заказ, в первую очередь необходимо выяснить качество. К примеру, литейный цех в Нюрнберге… Его щиты, по-моему, слишком тонки, ваша милость. – Уолси вытащил из одной кучи овальный щит. – Надавите на него. Видите? Он слишком легко гнется. К тому же надо учитывать и скорость поставки, ведь, допустим, из Милана корабли будут добираться до нас целый год, а…

Он стремительно обрушил на меня поток ценных сведений; его голос взволнованно дрожал.

– Как же вы успели… раздобыть все это? – удивленно спросил я.

Ведь Уолси получил от меня задание во вторник, а сегодня была всего лишь пятница.

– Ваша милость! Я почитаю за честь выполнять любые ваши задания со всей быстротой и основательностью.

– Да уж. Я вижу. Ну и как дела, у вас уже есть какие-то цифры?

– Разумеется.

Разумеется. Я изумленно поднял бровь.

– Дороже всего, примерно в двадцать пять тысяч фунтов, нам обойдется вооружение, включая пушки. Также надо учесть стоимость оснастки и подготовки семи военных кораблей. И вы еще, по-моему, упомянули о заказе нового большого флагмана?

– Не большого, а огромного. Самого грандиозного корабля со времен Древнего Рима.

Я давно представлял себе такой корабль – многотонное военное судно.

– Мы уже обсудили чертежи с судостроителями Портсмута и…

– Все они у меня здесь, – прервав меня, сказал он и ткнул в кожаную папку, лежавшую на шатком столе.

Вместо благодарности я внезапно испытал раздражение.

– На его строительство потребуется два года, – деловито продолжил Уолси. – Теперь, что касается поставок… повозок, палаток, провизии, лошадей… О, с ними куча мороки. Невозможно подсчитать точно. Может потребоваться десять тысяч фунтов, а то и вдвое больше. Но кстати! Я нашел нечто исключительно интересное! Мне известно, как ваша милость любит артиллерию, особенно пушки… Я прав?

– М-да, – сдержанно отозвался я.

– Regardez!^[35] – Уолси раскинул лист с чертежом огромной пушки, бомбарды того типа, что обычно используют для пролома крепостных стен. – Один литейный цех в Нидерландах готов продать дюжину этих прекрасных бронзовых… творений, названных по имени двенадцати апостолов. Вот здесь перед вами «Святой евангелист Иоанн»!

Он вложил чертеж мне в руку.

– А цена? – хладнокровно спросил я, хотя во мне уже разгорелась жажда военных действий.

Оружие и его украшения возбуждали меня, как женщины.

– Одна тысяча триста сорок четыре фунта и десять шиллингов за каждый ствол. И добавочные двенадцать фунтов за лафет.

– То есть в общей сложности…

– Шестнадцать тысяч двести семьдесят восемь фунтов.

Вопиюще дорого. Дороже, чем все прочие полевые пушки, вместе взятые. Но я должен обладать ими. Я страстно желал увидеть их воочию.

– И когда же их смогут поставить?

– Литейщики готовы отгрузить их, – торжествующе выпалил Уолси. – Этих красавиц могут привезти в Кале уже в июне.

– Молодец, Уолси, отличная работа. Но какова же общая сумма по всем статьям расходов?

– Шестьдесят одна тысяча двести семьдесят восемь фунтов.

Более чем десятикратное превышение всех правительственных расходов за прошлый год! Сумма ошеломила меня.

Словно прочитав мои мысли, он сконфуженно произнес:

– Нам придется обратиться за помощью в парламент.

– Нет. Ничего подобного! Я не намерен, точно мальчишка, просить милостыню у подданных! Оплачу все сам из королевской казны!

На обычно непроницаемом лице моего слуги отразилось явное недовольство.

– Ваша милость, ведь парламент готов выделить вам средства. Почему бы не использовать народные деньги вместо своих собственных?

– Это будет совсем не то. Я хочу не только обеспечить английскую армию всем необходимым, но и стать героем этой войны!

Вот я и выдал мое сокровеннейшее желание… Оно поразило даже меня самого.

Уолси развел руками, словно говоря: «Тогда ничего не поделаешь. Увы, я исчерпал все доводы».

– Как вам будет угодно.

Сколь великолепно он смирился с моим капризом!

– Простите, если я затрону больную тему, – продолжил мой верный сторонник. – Но декан Колет в прошедшее воскресенье опять прочел в Гринвиче проповедь против смертоубийства на поле брани.

– Придется мне… переубедить его.

Я едва не сказал «заткнуть ему рот».

– О, какое это будет облегчение для всех нас, – улыбнулся Уолси.

– До нас дошли сведения о болезни папы Юлия. Что вы думаете об этом? Похоже, его кончина близка! И если он умрет, то как это скажется на наших военных планах?

– Судя по моим источникам, болезнь его не серьезна, она скорее дипломатического свойства. Думаю, Юлий вскоре выздоровеет. Он намерен выставить французов из Италии. В последнее время Людовик зашел слишком далеко… Не сомневайтесь, Священная лига выстоит.

– Англия, Испания, Священная Римская империя, Венеция, папа – все против Франции! – экстатически вскричал я.

– И Англия – единственный дуб, – небрежно бросил он. – Единственный дуб среди зарослей тростника^[36].

Меня поразило, что Уолси так пренебрежительно отзывается о моих союзниках. Однако человек, собравший и испытавший военное снаряжение для наших войск, наверняка имел на то основание.

– Пожалуйста, поясните ваше замечание.

Он с сомнением взглянул на меня.

– Насколько мы можем положиться на… испанского короля Фердинанда? – помолчав, задумчиво произнес Уолси. – Он втянул Англию в мнимый и бессмысленный поход против неверных.

Да, он прав. Мои стрелки высадились и погибли в Гвиане, а Фердинанд вместо нее решил атаковать Наварру.

– Понятно, что королева Екатерина склоняет вас помогать ее отцу. Но разве долг зятя совместим с долгом монарха? – Эти слова повисли в воздухе. – А император Максимилиан… вообще известный враль. Да еще и гордится своим хитроумием. Кстати, когда Людовик дважды обвинил его в обмане, он лишь расхохотался и заявил: «Он сам лжет. Я провел его трижды!» Что же касается Венеции, то у нее нет армии. Так что среди всего этого сброда вы единственный рыцарь!

Но если доблестный воин следует истинным путем, то какое имеет значение то, что его союзники лживы? Господь направит его!

Я действительно так думал и, честно говоря, до сих пор не изменил своего мнения.

– Безусловно, мы должны мудро использовать наши средства в борьбе с дьяволом, – признал мой разумный собеседник. – Но когда альянс ненадежен… Как вы сможете победить, не имея поддержки? Мнимые соратники хуже врагов.

Но я верил в моих союзников. К тому же мне и в голову не приходило, что Уолси излишне благоволит к Франции. Обладая утонченными манерами, французы слыли законодателями стиля, а он был всего лишь сыном мясника. Но все мы порой удивляем наших родителей.

– Существует еще опасность со стороны шотландцев, – сказал я, решив сменить тему, – они не подчиняются законам чести и рыцарства. И будут не прочь напасть на нас, пока мы будем воевать во Франции.

– Они давненько заодно с французами. Их объединяет, как говорят сами скотты, давний союз. Невероятно, но так и есть!

Да уж, подумал я. Необузданные, дикие шотландцы и спокойные жеманные французы. Смехотворное содружество.

– Лучше бы оставить здесь опытного командира, способного дать им отпор, – заключил Уолси.

– Говарда, – предложил я, – Томаса Говарда, графа Суррея. Он с Севера, и ему хорошо известны военные приемы шотландцев.

В этот момент возле открытой двери заплясали два темных силуэта.

– Отец! Отец! – воззвали они.

Как мило. Эти мальчуганы прониклись симпатией к заезжему священнику.

– Мама плохо себя чувствует, – пожаловались они.

– Я занят, – резко бросил Уолси.

– Она заболела на прошлой неделе, когда вас не было с нами!

Так, похоже, Уолси приходится им родным отцом. Священник обзавелся сыновьями!

– Понятно, – процедил я. – Теперь ясно, чем вы занимаетесь в гостинице «Веселое утро»! Мы поговорим с вами позднее. В Лондоне.

Меня трясло от ярости. Какое греховное предательство!

– Нет, ваша милость! Я боюсь потерять вас. – На лице Уолси отразилась искренняя тревога. – Увы, я действительно согрешил с миловидной дочерью Ларка! Я полюбил ее… но, поверьте, готов отказаться от нее! Для меня важнее всего ваша любовь! Молю, одарите меня вашим доверием, и я не взгляну больше ни на кого другого. Никогда, никогда!

– Вы покинете ее, Уолси, – сказал я. – Иначе вы больше не дождетесь от меня милостей.

Я оттолкнул с пути славных кудрявых мальчуганов, отпрысков бывшего капеллана.

– Я брошу ее! – воскликнул он. – Никогда более я не взгляну в ее сторону! Даруйте мне вашу благосклонность, сие есть мое единственное желание, единственная потребность… – взывал мой советник, семеня сзади и едва не хватая меня за полы камзола.

– Посмотрим, что вы сделаете.

В дверях гостиницы появилась хорошенькая Джоан Ларк, с печалью и страхом глядела она на меня. Теперь я понял, почему она встревожилась, когда я приехал. Все очевидно! Я ненавидел ее, ненавидел Уолси, ненавидел их здоровых сыновей.

– Они бастарды! – заявил я, показывая на детей. – Хуже бастардов, они отпрыски священника, нарушившего обеты. Большей мерзости и не придумать!

Поправший обеты служитель церкви проклят перед Богом и людьми. Уолси, ты сам оказался ненадежным тростником.

– Я предоставлю все на волю Господа, – крикнул я. – Ему одному известно, как поступить с вами!

Я ехал среди однообразных мертвых полей, по той же дороге, что и нынешним утром, но совсем иные чувства одолевали меня. На обратном пути в Лондон в голове моей вертелись одни и те же мысли: «Уолси завел любовницу. Уолси способен на страсть. У него есть дети. Жалкий церковник! Господь дал грешному священнику здоровых сыновей и сунул их мне под нос! Почему Он так жесток? Почему Он терзает мою душу?»