Максим Винарский
Евангелие от LUCA. В поисках родословной животного мира

Почти всю свою научную жизнь Геккель посвятил дальнейшему развитию и пропаганде дарвиновской теории. Правда, некоторые ее моменты он понимал довольно своеобразно и не всегда в духе самого Дарвина, однако его университетские лекции, а еще более – многочисленные статьи, памфлеты, философские трактаты и публичные выступления сыграли огромную роль в распространении эволюционных идей не только в Германии, но и во всей Европе. Книги Геккеля переводили в разных странах, в том числе и в России, и они приобрели немалую известность. Современники называли его “немецким Дарвином”.

Геккеля увлекла дарвиновская идея об эволюционном единстве всех живых организмов, об их происхождении от общего корня. Но если сам Дарвин практически не высказывался на темы, кто от кого произошел (в “Происхождении видов” нет ни одной конкретной генеалогии), то Геккель поставил перед собой цель реконструировать полную родословную и животного, и растительного мира, а также отыскать кандидата на роль первопредка всех живых существ. В этих поисках он опирался на свою колоссальную эрудицию и детальное знание морфологии и эмбриологии организмов, в первую очередь животных. Верный привычке к словотворчеству, он предложил два важных новых термина: онтогенез (индивидуальное развитие конкретного организма) и филогенез (историческое развитие отдельных групп – так, мы можем говорить о филогенезе лягушек, коралловых полипов или хвойных растений). Раздел биологии, занимающийся выяснением эволюционного родства, стал называться филогенетикой. Все эти термины оказались удачными и в наши дни общеприняты.

Чтобы восстановить этапы филогенеза (или, выражаясь немного по-другому, реконструировать филогению), Геккель пошел по тому же пути, что и Линней. Он опирался на морфологическое сходство (в том числе сходство эмбрионов), но не с целью построить систему организмов, а с тем, чтобы определить, кто от кого произошел и в какой последовательности. Результат реконструкции выражался графически в виде родословного древа. Одно из самых знаменитых древ, составленных Геккелем, – это генеалогическое древо рода человеческого. Репродукции с него часто можно увидеть в трудах по истории биологии. Помещу его в свою книгу и я, тем более что оно весьма примечательно (рис. 2.4).

Начнем с того, что это древо не только в переносном, но и в буквальном смысле. Геккель был превосходный рисовальщик и в юности колебался между желаниями стать ученым или профессиональным художником. У него было художественное чутье. Его древо имеет ствол, ветви и вполне себе прорисованную кору. Листьев, правда, нет (вероятно, нарисовано древо зимой). Названия отдельных групп организмов помещены на ветвях, которым они соответствуют. Ствол всего один, прямая эволюционная дорога ведет от каких-то загадочных “Moneren”, расположенных у самого корня, к людям (Menschen), которые образуют самую верхнюю ветвь. По пути к человеку одна за другой отходят боковые ветви – инфузории, губки, насекомые, рептилии; все они убегают в сторону от магистрального пути, по которому развивалась природа. Это древо антропоцентрично: человек поневоле воспринимается не только как вершина, но и как “цель” эволюции, навершие ствола. Геккель как будто бы подводит своих читателей к мысли, что человек – самое совершенное творение природы, апогей всей биологической эволюции.

Конечно, это неверно. Каждый из ныне живущих видов в какой-то степени является “венцом” и наивысшим достижением эволюционного процесса, но только в своей собственной филогенетической линии, не имеющей ничего общего с родословной человека. Современные биологи считают, что никакой заданной цели у эволюции нет. Само появление на Земле Homo sapiens – событие заранее не запрограммированное и, видимо, даже не ключевое. Вполне могло случиться так, что наш вид никогда бы не возник, но биосфера при этом развивалась как ни в чем не бывало. Вымирание человека разумного как вида выглядело бы трагедией с гуманистической точки зрения, но никак не с биосферной. Чем бы оно ни было вызвано – ядерной зимой или глобальной экологической катастрофой, – эволюция жизни на Земле на этом не прекратится. Даже в случае самых апокалиптических сценариев, предполагающих исчезновение вместе с людьми всех высокоразвитых организмов, на планете наверняка сохранятся микробы, которые смогут дать начало новому витку эволюции. И если выживет только один вид бактерий или архей, он вполне сгодится на роль нового LUCA. От такого LUCA 2.0 снова произойдут существа, напоминающие современных животных и растения. Они не будут точными копиями нынешних, но, адаптируясь к разнообразным экологическим нишам, станут эволюционировать в схожих направлениях. Сложнее предсказать, появится ли вновь на Земле разумный вид, но если такое уже случалось единожды, то вполне может произойти вновь.

Геккелевское антропоцентрическое представление об эволюции вполне соответствовало духу XIX столетия с его безоглядной верой в прогресс – верой, убитой в ходе Первой мировой войны. По словам весьма консервативного философа Юзефа Бохеньского, сущность этой веры состояла в следующем: “человек в основе своей – существо прогрессивное и как род все более совершенствующееся. Это проявляется во всем. В мировоззрении человек переходит от суеверий к науке. В науке он приобретает все более глубокие знания; с помощью техники во все большей степени овладевает миром; в сфере морали постоянно совершенствуется; в политике изобретает все более прогрессивные формы правления; в искусстве создает все более прекрасные произведения… А поскольку прогресс приводит к таким выдающимся успехам, то первым и священным долгом всякого нормального человека является служение ему, подчинение этому служению всего и вся”^[40].

Идея прогресса легла в основу многих политических учений, созданных в то же время, что и геккелевская филогенетика. Для Карла Маркса история рода людского предстает в виде серии последовательных “формаций”, сменяющих друг друга на пути к уже известной цели – коммунистическому обществу. Достигнув ее, историческое развитие человечества, видимо, должно прекратиться, ведь коммунизм – это идеальное состояние социума, лучше которого ничего и помыслить невозможно. Такой же неуклонный прогресс философствующие биологи конца XIX в. обнаруживали и в природе, которой понадобились миллиарды лет, чтобы на планете возник вид Homo sapiens. Эта идея благополучно пережила все революции и мировые войны; еще лет 40 тому назад советский читатель мог встретить в научно-популярных книгах точно такое же по духу эволюционное древо с человеком разумным как вершиной и венцом всего (рис. 2.5). Обратите внимание, что эта грубая схема не только антропо-, но и животноцентрична. Хотя на рисунке показано развитие организмов на Земле, из схемы напрочь выпали все до единого прокариоты, а растения (куда, надо понимать, автор рисунка поместил и грибы) занимают очень скромное место в правом нижнем углу… В последующих главах у нас будет возможность познакомиться со взглядами современных филогенетиков и убедиться в том, что подобный “животноцентризм” крайне далек от реальности.

Кстати, мы совсем позабыли про таинственных “Moneren”, которых Геккель поместил у основания ствола эволюционного древа. Монеры (от греч. μονηρης – одиночный, единственный) – это еще один новый термин, введенный “немецким Дарвином” для обозначения совокупности наиболее просто устроенных одноклеточных микробов, которым – вполне справедливо – он приписывал роль первопредков всех живых организмов. Фактически монеры – это то, что мы сегодня называем прокариотами. Дадим слово самому Эрнсту Геккелю: “Монеры суть истинные «организмы без органов». Все их живое тело в совершенно развитом состоянии представляет только один простой комочек протоплазмы, вовсе не имеющий ядра – этой особенности настоящей клетки… Размножение их совершается самым простейшим образом – делением. Монеры могут считаться древнейшими прародителями всех остальных организмов”^[41].

Это уже шаг вперед по сравнению с “Происхождением видов”, в котором говорилось об общем предке всех живых существ, но не было никаких конкретных предположений о том, кем он был и как выглядел. Фактически геккелевская гипотеза “монер” предвосхищает современную концепцию “прадедушки LUCA” – естественно, с поправками на состояние биологических знаний в последней трети позапрошлого столетия. После Геккеля идея о происхождении всего живого от прокариот стала в биологии общепринятой.

Но Геккель не ограничился родословием человека и монерами. В последнее десятилетие XIX в. он опубликовал фундаментальный трехтомный труд (1780 страниц!), озаглавленный “Систематическая филогения” (Systematische Phylogenie), в котором изложил свои взгляды на происхождение и родственные отношения всех – буквально всех-всех-всех – известных тогда живых существ, от прокариот до Homo sapiens. Можно увидеть в этом аналог линнеевской “Системы природы”, только у Геккеля акцент был сделан не на классификации организмов, а на реконструкции их родословной. Но судьбы этих трудов сложились совсем несхожим образом. Сочинение Линнея до сих пор знают и используют современные ботаники и зоологи, а трехтомник Геккеля известен лишь специалистам в области истории биологии. Его филогенетические реконструкции по большей части оказались неудачными и были сданы в архив. Виной тому и недостаточность знаний о животных и растениях, и склонность самого Геккеля к смелым, но не всегда подтверждаемым фактами гипотезам. В те времена установить родственные отношения между всеми группами живых организмов было объективно невозможно. Эта задача не выполнена и по сей день, хотя технические средства и методы, доступные современным ученым, по эффективности многократно превосходят средства, доступные Геккелю. Нехватку твердо установленных данных он смело восполнял гипотезами и догадками^[42]. Аналогично поступали и его последователи, так что в конце XIX – начале XX в. в зоологии накопилось множество противоречащих друг другу филогенетических гипотез, и разобраться в этом хаосе было чрезвычайно сложно. Филогенетика, совсем молодая наука, вступила в период затяжного кризиса. Многие талантливые молодые биологи предпочли обратиться к другим отраслям биологии, основанным на экспериментальном подходе, который, как им казалось, дает более точное и объективное знание, чем спекуляции в геккелевском духе.

Вторая половина позапрошлого века – эпоха расцвета физиологии и эмбриологии животных; на рубеже веков к ним присоединилась генетика. В те же самые десятилетия состоялись крупномасштабные экспедиции в разные экзотические страны, а также впервые была получена информация о животных, населяющих глубины морей, ранее совершенно неведомых (во времена молодости Дарвина некоторые исследователи утверждали, что глубже 550 м жизнь в океане вообще невозможна; это было блестяще опровергнуто уже в последней четверти XIX в.). Объем доступной биологам информации стал расти лавинообразно. Некоторым казалось, что филогения Геккеля и его сподвижников поможет разобраться в этих новых данных. Как выразился спустя несколько лет после смерти Геккеля выдающийся русский зоолог В. Н. Беклемишев, это было время, когда “головы человеческие не могли как следует переварить массы хлынувших фактов и ввиду этого были приложены все усилия, чтобы затискать их хоть в какие-нибудь грубые, но наглядные схемы”^[43]. Наверное, это было неизбежно. Вряд ли Геккель сам до конца осознавал, как грандиозна и трудна поставленная им задача и что даже усилиями нескольких поколений филогенетиков решить ее невозможно. Он торопился, фантазировал, чертил сложноветвящиеся древа, выпуская в свет один увесистый том за другим. Параллельно с этим печатал философские трактаты и даже задумал сделаться основателем новой религии – религии разума (она же монистическая религия), утверждая, что “чистую истину” можно отыскать только в “храме естествознания”.

Прошло полтора века. Сейчас мы можем отделить ошибки и заблуждения Дарвина, Гексли, Геккеля и других, менее известных, ранних эволюционистов от позитивного вклада, который они сделали в науку. А вклад этот огромен. В биологии прочно утвердилась идея развития, великая мысль о единстве всех живых существ и о человеке, который уже не был избранным существом, созданным совершенно обособленно от других видов. На человека стали смотреть как на часть природы, один из множества видов, возникших естественным путем в ходе биологической эволюции. Не совершенный, не богоизбранный, не отделенный пропастью от других животных, уникальный лишь тем, что способен “познавать самого себя”. По крайней мере, это единственная специфичная для Homo sapiens черта, которую смог отыскать великий классификатор Линней.

Дарвин и Геккель поставили задачу реконструировать полное родословие живых существ, нарисовать полное древо жизни. В их время она не могла быть выполнена. Филогенетикам предстояло вступить в долгую схватку со страшным врагом – кровожадным и ненасытным богом Кроносом.

3. Через горы времени

Гаснут во времени, тонут в пространстве

Мысли, событья, мечты, корабли…

Я ж уношу в свое странствие странствий

Лучшее из наваждений земли.

Максимилиан Волошин. Выйди на кровлю…

Время… Мы с большой легкостью используем это слово, почти никогда не задумываясь о его глубинных смыслах. В повседневной жизни мы относимся ко времени как к привычной вещи или даже как к живому существу. Мы его “тянем”, “тратим”, “проводим”, “забываем” о нем, а порой даже “убиваем”. Но с точки зрения физика или философа время – это далеко не простое понятие, и даже выразить словами его суть не очень легко. Хорошо об этом написал Блаженный Августин, христианский богослов, живший в IV–V вв. нашей эры: “Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю… А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю?”^[44]

Для физика одно из важнейших свойств времени – его анизотропность. Это значит, что в мире, в котором мы живем, время течет только в одном направлении, из прошлого в будущее. Река времени, в отличие от обычной реки, не имеет рукавов и параллельных русел. Прошлое может определять будущее, но не наоборот (по крайней мере до тех пор, пока не изобретена машина времени). То, что произошло, изменить невозможно^[45].

События прошлого, как выразился поэт, “гаснут во времени”. Их материальные следы постепенно стираются и исчезают с лица земли. Люди изобрели множество средств борьбы с забвением прошлого – музеи, архивы, библиотеки, фотографии и видеозаписи. Интернет, наконец. В природе же память о прошлом обычно не сохраняется, хотя есть замечательные исключения из этого правила. Вспомним годовые кольца деревьев, в которых записана информация о климатических событиях прошлого, иногда удаленных от нас во времени на сотни и тысячи лет. Но в целом прошлое Земли, особенно очень далекое, с большой неохотой открывает свои тайны.

В этой книге мы говорим о родословной животного мира. Что делает историк, если ему необходимо восстановить генеалогию какой-нибудь семьи или большого рода? Он старается отыскать достоверные документальные свидетельства, содержащие нужную ему информацию. Чаще всего это архивные документы, причем самые разнообразные – выписки из метрических книг, жалованные грамоты, автобиографии, даже личная переписка. Могут быть “документы” и иного рода, скажем надписи на надгробных обелисках и саркофагах. Но, даже имея доступ к богатейшим архивам, историку далеко не всегда удается восстановить генеалогию во всех ее деталях. Часть информации неизбежно утрачивается, свидетельства прошлого гибнут в огне пожаров или от зубов (или жвал) животных-вредителей, портятся от влаги или плесени. Однако в сравнении с задачей историка задача ученого-биолога, реконструирующего историю животного мира, значительно труднее. Интервалы времени, с которыми он имеет дело, охватывают не века и тысячелетия, а миллионолетия, да и от огромного большинства живых существ, некогда скакавших, пресмыкавшихся или неспешно бродивших по земле, никаких следов не осталось. Мы уже видели это в первой главе на примере заглавного героя этой книги, LUCA. Поэтому правильнее не сокрушаться о том, как много пробелов содержит наше знание о прошлом животного мира, а восхищаться тем, сколь много удалось узнать назло усилиям беспощадного бога времени Кроноса (он же Сатурн; рис. 3.1).

В течение последних двух с половиной столетий важнейшим поставщиком сведений, необходимых для построения генеалогии животных, была палеонтология. Хотя эта наука довольно молода и возникла где-то в самом конце XVIII столетия, окаменелые остатки животных и растений привлекали внимание людей еще в Античности и Средневековье. Но как же много лет, чернил и смекалки потребовалось, чтобы стала общепринятой идея об их принадлежности видам, давно исчезнувшим с лица земли, жившим задолго до человека. Некоторые из них настолько древние (трилобиты, аммониты, дейноцефалы), что не имеют близких родственников среди ныне живущих видов – они сгинули миллионы лет назад вместе со всей своей родней.

Например, во времена Карла Линнея палеонтология только-только начинала зарождаться, и великий швед едва ли догадывался, какое множество удивительных и ни на что не похожих тварей обитало на земле в геологическом прошлом. Пришлось бы ему изрядно поломать голову, чтобы определить их место в его Systema Naturae!^[46]

Конечно, существование окаменелостей никем не подвергалось сомнению; их изучали ученые и коллекционировали натуралисты-любители. Однако природа окаменелостей долго оставалась загадкой. Еще в XVII–XVIII столетиях бытовало мнение о том, что они представляют собой lusus naturae (игру природы), то есть образчики минералов и камней, лишь случайным образом похожие на части тел животных и растений. Если же животное происхождение ископаемого черепа или раковины сомнений не вызывало, то их связывали либо с современными животными, погибшими сравнительно недавно (например, в результате Всемирного потопа; не будем забывать, что в рамках традиционной библейской хронологии наша планета очень молода, и “потоп” имел место каких-нибудь несколько тысяч лет назад), либо с фантастическими созданиями, известными из мифологии, драконами или великанами. Научная палеонтология возникла лишь тогда, когда стало очевидно, что окаменелые остатки чаще всего принадлежат видам, давным-давно исчезнувшим, но в свое время не менее живым и реальным, чем современные.

Данные, полученные палеонтологами, сыграли важнейшую роль в становлении биологической картины мира и эволюционной теории как ее центрального элемента^[47]. С каким же материалом приходится работать исследователям вымершей фауны и флоры?

Всю совокупность окаменелых остатков живых организмов, сохранившихся в слоях осадочных пород земной коры, часто называют палеонтологической летописью. Но это летопись без летописца. Не было никакого “монаха Нестора”, разложившего в правильном порядке по слоям горных пород вожделенную добычу палеонтологов – все эти окаменелые позвонки, раковины, зубы и отпечатки листьев. Каменная летопись сформировалась в результате совместного действия многих разнонаправленных и зачастую хаотичных факторов. Она дает лишь очень искаженное и обрывочное представление о той жизни, что процветала на нашей планете 20 или, скажем, 200 млн лет назад. Это не препятствует ученым делать вполне обоснованные выводы, но им приходится прилагать много усилий, чтобы понять, насколько искажена эта летопись и какие поправки следует внести, чтобы получить более близкую к реальности картину прошлого.

Начнем с того, что представители разных групп животных имеют неодинаковые шансы после гибели хотя бы частично сохраниться на страницах палеонтологической летописи. Удостоиться, так сказать, каменного бессмертия. Лучше, конечно, сохраняются части тела, содержащие в себе твердое вещество: хитиновые панцири, кости, зубы, раковины. Львиная доля материала, изучаемого палеонтологами, представлена подобными объектами. Однако и на них пребывание в течение миллионов лет в слоях пород сказывается неблагоприятно. Окаменелые остатки трескаются, ломаются, а если вдруг окажутся на поверхности земли, то их быстро разрушают вода и ветер. Немудрено, что многие виды ископаемых животных известны по очень небольшому материалу, например по единственному зубу или обломку кости^[48]. Бывает и так, что само тело животного не содержит твердых частей, но от него остается след в иле на дне первобытного моря. Окаменелый след – вот он, перед нами, а оставившую его лапу, плавник или параподию поминай как звали… Но и в этом случае можно сделать кое-какие выводы о животном, оставившем этот след, и даже дать его научное описание.

Исследовательская задача, таким образом, состоит в том, чтобы на основе этих разрозненных обломков, обгрызенных ненасытным Кроносом, восстановить облик целого живого существа, а также попытаться представить, как оно двигалось, чем питалось, как добывало свою пищу. И здесь мы подходим к одной особенности, общей почти для всех наук, изучающих прошлое, – археологии, истории, палеоантропологии, палеонтологии, палеогеографии. Прошлое нельзя наблюдать непосредственно^[49], его можно только реконструировать путем интерпретации дошедших до нас свидетельств, неважно, окаменелая это челюсть или новгородская берестяная грамота. Реконструкция почти неизбежно предполагает домысливание, восполнение недостающих элементов мозаики за счет более или менее обоснованных догадок. Здесь открывается большой простор как для субъективных решений, так и для фантазии, что дает повод далекому от науки “обывателю” с порога объявлять все подобные реконструкции чистым вымыслом. Обыденному сознанию кажется невероятным, что можно всерьез рассуждать о том, чего нельзя увидеть (потрогать, понюхать, услышать, попробовать на вкус). Этого никто не видел, значит, “доказать” ничего нельзя. Но, даже игнорируя такой наивный нигилизм, исследователи минувшего тратят очень много времени, сил и нервов на споры в своей собственной профессиональной среде. И зачастую эти споры как раз посвящены интерпретациям того или иного события или явления, имевшего место в прошлом. Даже исторический факт, черным по белому записанный в старинной летописи, далеко не всегда принимается учеными как непреложная истина.

Откроем “Повесть временных лет”, одно из самых древних и драгоценнейших для историка произведений русской литературы. В ней рассказывается о том, как в “лето 6370” (что соответствует 862-му году нашего летоисчисления) предки наши, устав от постоянных кровавых междоусобиц, решили: “«Поищемъ собѣ князя, иже бы володѣлъ нами и судилъ по праву». И идоша за море къ варягомъ, к руси”. Придя к варягам, сделали им предложение, от которого невозможно было отказаться: “«Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нѣтъ. Да поидѣте княжитъ и володѣти нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по себѣ всю русь и придоша; старѣйший, Рюрикъ, сѣде Новѣгородѣ, а другий, Синеусъ, на Бѣлѣ-озерѣ, а третий Изборьстѣ, Труворъ. И от тѣхъ варягь прозвася Руская земля…”^[50]

Казалось бы, что может быть яснее? Ведь совершенно определенно написано о призыве скандинавов-варягов, от которых пошли не только истоки русской государственности, но и само имя – Русь. Тем не менее этот летописный рассказ до сих пор служит предметом ожесточеннейших споров. Еще со времен Михайлы Ломоносова историки разделились на два враждующих лагеря – норманистов и антинорманистов. Первые склонны доверять рассказу Нестора, вторые яростно опровергают его как легенду не только исторически недостоверную, но и прямо-таки обидную для национального чувства^[51]. Жестокая полемика по этому вопросу ведется вот уже почти два века, и конца-края ей не видно.

Посетители Палеонтологического музея им. Ю. А. Орлова Российской Академии наук, расположенного на юге Москвы, задрав головы, бродят среди гигантских скелетов вымерших чудовищ – различных динозавров или еще более древних рептилий. Останавливаются в изумлении перед огромными, как колесо автомобиля, раковинами спирально закрученных аммонитов. С уважением поглядывают на черепа индрикотериев и саблезубых тигров. Но вряд ли внимание многих привлекает скромный экспонат, затерявшийся в одной из бесчисленных застекленных витрин. Это всего лишь задняя часть скелета какого-то не очень крупного млекопитающего (рис. 3.2). Хвост и две лапы – это почти все, что сохранилось от существа, носящего звучное латинское название Semantor macrurus Orlov, 1931 (крупнохвостый семантор)^[52]. Остатки семантора были найдены в 1929 г. на берегу реки Иртыш на территории современной Павлодарской области Казахстана. Этот вид обитал в плиоцене, 4–4,5 млн лет назад.

Возможно, вы подумаете, что хвост и задние лапы – это до обидного мало и никто никогда не сможет узнать, как выглядело это животное целиком. И тем не менее в статье академика Ю. А. Орлова, где описывался семантор^[53], были даны не только подробнейшие характеристики каждой сохранившейся его косточки, но и опубликованы рисунки, реконструирующие внешний облик зверя (рис. 3.3).

Как можно было это сделать? “Рецепт” восстановления целого животного по фрагментам его скелета был предложен еще в начале XIX в. великим французским зоологом и палеонтологом Жоржем Кювье. Тем самым, о котором рассказывают, что он мог реконструировать целое животное по одной-единственной кости. Кювье делал это, используя сформулированный им принцип корреляций, согласно которому строение каждого отдельного органа животного не является случайным. Оно коррелирует, то есть соотносится, со строением целого организма и в конечном итоге обусловлено его образом жизни. Как писал Кювье, ни одна часть организма “не может измениться без того, чтобы не изменились другие, и, следовательно, каждая из них, взятая отдельно, указывает и определяет все другие. ‹…›…малейшая ямка в кости, малейший апофиз имеют определенный характер, в зависимости от класса, рода, вида, которому они принадлежат, до такой степени, что каждый раз, когда мы имеем только хорошо сохранившийся конец кости, можно… определить все эти вещи столь же достоверно, как если бы мы имели целое животное”^[54].

С помощью такого подхода Кювье, а вслед за ним и его ученики и последователи сумели, работая почти исключительно с ископаемым костным материалом, не только реконструировать внешний облик вымерших животных, но и высказать определенные догадки об их питании, способе передвижения, даже о некоторых особенностях экологии. Вроде бы все замечательно, но и тут перед нами встает призрак неопределенности. Вернемся к семантору. На реконструкции, приведенной в статье Орлова, семантор обликом и повадками больше всего напоминает современного тюленя, представителя ластоногих. Действительно, Ю. А. Орлов, детально изучив фрагменты скелета, заключил, что семантор имел совокупность признаков, “столь типичных для ластоногих, что не представляется возможным отнести ископаемое животное к какому-либо другому отряду млекопитающих” (выделено мной. – М. В.). Звучит весьма категорично. А теперь посмотрим на реконструкцию того же самого животного, опубликованную во второй половине ХХ в. (см. рис. 3.2). Перед нами существо, похожее на выдру и мало напоминающее тюленя. Современные исследователи, заново изучив остатки семантора, пришли к выводу, что этот зверь относится к семейству куньих и, возможно, в самом деле родственен выдре^[55]. Вряд ли он обитал в море. Отсюда и его новый облик на рисунке. Подчеркиваю, и Орлов в 1930-е гг., и современные авторы имели дело с одним и тем же скудным ископаемым материалом. Но как же различны их выводы! Невзирая на категорический отказ академика помещать семантора в любую другую группу зверей, кроме ластоногих (моржи, нерпы, тюлени), сегодня его классифицируют как родича куниц, соболей и горностаев.

Получается, что реконструкции облика неведомых зверей – это не истина в последней инстанции, они меняются вместе с развитием палеонтологии. Появляются новые исследовательские методы, делаются новые находки ископаемых остатков, расширяется наше знание о современных и вымерших животных. Кто знает, может быть, и нынешняя реконструкция семантора – не последняя. Достаточно обнаружить недостающие элементы его скелета, например череп, чтобы картина изменилась в существенных деталях. И это совершенно нормально, такова специфика изучаемого материала. По мере изучения реконструкции становятся (хотелось бы в это верить) точнее и точнее, но все же они обречены оставаться реконструкциями, нести в себе элемент гипотезы.

Чтобы не создавать у читателей представление о том, что все в палеонтологии совсем грустно и безнадежно, расскажу еще одну историю. В 1897 г. Александр Бессонов, житель города Красноуфимска Пермской губернии, нашел странную окаменелость, судьба которой в дальнейшем на страницах палеонтологических книг и журналов сложилась очень интересно. Представьте себе узкую пластинку, усаженную длинным рядом (не менее сотни) остро заточенных зубов. Пластинка закручена в виде спирали, образующей несколько оборотов, так что вся конструкция (до 25 см в диаметре) напоминает диск циркулярной пилы. Находка оказалась в руках выдающегося русского геолога А. П. Карпинского, который, исследовав строение зубов, сразу понял, что спираль принадлежала какой-то хрящевой рыбе – дальней родственнице современных акул и скатов, жившей в начале пермского периода около 285 млн лет назад. Он назвал ее геликоприон Бессонова (родовое название Helicoprion в переводе на русский означает “спиральная пила”). Никаких других остатков скелета не было найдено, что и породило вопросы: где в теле рыбы размещался такой причудливый орган и как она им пользовалась? Сам Карпинский полагал, что зубная спираль находилась на верхней челюсти (носу) животного, другие исследователи помещали ее кто на нижнюю челюсть, кто в глотку, а кто даже на спинной или хвостовой плавник (рис. 3.4). В отличие от семантора, до сих пор представленного остатками одной-единственной особи, зубных спиралей геликоприонов найдено много, и принадлежат они как минимум трем разным видам рыб. Сравнительное обилие материала и применение новейших технологий, таких как компьютерная томография, позволили в последние годы наконец решить загадку зубной спирали геликоприонов. Все ошибочные гипотезы были отброшены; удалось точно установить, что этот орган располагался в передней части нижней челюсти, причем наружу выглядывали только десятка полтора верхних и самых крупных зубов, все остальное было погружено в хрящ (см. рис. 3.4). Двигая нижней челюстью, рыба могла и вправду использовать зубную спираль в качестве циркулярной пилы, разрезая мягкую плоть своих жертв, которыми были, вероятнее всего, головоногие моллюски^[56].