Максим Русанов
Кыхма

Но когда двуногие вернутся в свой хлев – тут-то самое интересное – денежки у них не задержатся. Бацеха, Скок и Копыто чуют купюры сразу, им стоит разок взглянуть на человечка, чтобы понять, где он припрятал свой заработок. А возвращаться без денег – хуже всего. За такое могут и убить. Пошел на заработки – приходи с заработком.

Разве овца может сберечь свою шерсть? Придет время, она лишится и мяса. Она – баранина, ее дело – шашлык. Можно еще наняться отары на бойню перегонять. Там конвейер целая бригада обслуживает. Конвейер движется – крюки движутся. По кругу, по кругу. Один добрый молодец подвешивает овцу головой вниз, проколов ей крюком задние ноги. Конвейер движется. Следующий перерезает кривым ножом горло – внизу есть желоб для крови. Запах плоти, приторный, сладкий, теплый. Конвейер движется. Большой короб для овечьих голов. Мутные, бессмысленные глаза, размазанные красные пятна на блестящем металле, тягучая слизь. Движется. Распарывают брюхо, вытаскивают потроха. Вонь утробного кала.

Движется. Несколько надрезов, и шкуру снимают быстро, как пальто в гардеробе. Движется. Здесь готовая туша, а там уже новую овцу за ноги подвешивают. Вечный круговорот крюков на мясокомбинате.

Парус иногда представлял такой же конец людей. Люди заслужили крюка. Они не любят Бориса Паруса.

Сейчас троица в землянке расслабилась. Они устали за ночь – теперь время отдыха, время удовольствия. А Парус здесь чужой. Бацеха уже разлил по второй. Три кружки. На дно четвертой не упало ни капли. Тяжелое уныние, монотонное, как степь, со всех сторон окружавшая Кыхму, все больше овладевало душой Паруса. Он попытался изменить свою жизнь. Последний раз он решил отчаянно побороться. Как бездомная собака, старался прибиться то к одним, то к другим. Он никому не нужен. Но вот наконец повезло, удалось притулиться возле Бацехи. Капитан и Беда взяли Борьку с собой, готовить помещение для сакмана. Он чистил загоны. Они плотничали, отрывали прогнившие доски и приколачивали новые. Когда вернулись, он и узнал про сбережения. При первой возможности побежал и все рассказал Бацехе. Умный парень. А дальше, как это часто бывает, надежда, питаемая страстным желанием, опередила действительность. Ему чудилось, что все уже получилось. Предвкушение успеха было слаще, чем сам успех. Он с насмешкой смотрел на лица вчерашних друзей. Вот Беда, вечный энтузиаст, борец за правое дело, ему не то что спешить, ему вообще идти некуда, а он спешит, торопится, деловой такой, гад, озабоченный. А вот долговязый дурак Капитан. Капитан-капитан, улыбнитесь!

Какое там улыбнуться, этот вообще ничего не соображает, смотрит перед собой остекленевшим взглядом, как будто его сейчас дубиной по башке отоварили. Сколько раз за этот злосчастный год Парус перебивался с ними в поисках случайного приработка! Сколько ночей провели они рядом в крошечной землянке или в пустой комнате бывшего общежития! Сколько выпили вместе! Тупые овцы. Скоро он сам будет у них заначки отбирать. От него не спрячут. Его не обманут. Он ясно видел, как Беда и Капитан смотрят на него в испуге. Ведь он с Бацехой. Бацеха местный, такие всегда тут жили, и все – местные и пришлые – его уважают. Значит, боятся. А он своих никогда не тронет. Только чтобы слушались, когда нужно, но это – другое дело. Через своих Бацеха в курсе всего, что происходит. Он умный. Всегда знает, что где есть.

Когда Парусу разрешили жить в большой землянке, он стал всем слугой. Он то и дело Бацехе в глаза заглядывал, мотоцикл тряпочкой протирал, масло в движке проверял. Каждой шутке Скока он смеялся, каждый его рассказ слушал раскрыв рот. Кивал с восхищением. По первому слову Копыта бежал за водой, отправлялся просеивать уголь.

На этой нелюдимой земле робкое лето не загостится надолго. Холодные дни торопят его, гонят, не дают засидеться в низинах между высокими сопками. Надо топить печь или уходить из поселка, наниматься на отару за еду и скудное, пахнущее дымом и навозом тепло. Чтобы остаться, нужен уголь. Другого топлива здесь не бывает – все, что можно было сжечь из колхозных построек, давно сожгли. Есть еще, правда, половые доски в бывшем общежитии, где обитает бесформенная старуха, но их Бацеха трогать не разрешает, бережет для себя. И вот рядом с большой землянкой, которую занял хозяин Кыхмы, чернеет и блестит небольшая горка. При ней, как обычно, установлена металлическая сетка от кровати.

Она стоит наклонно, один конец покоится на земле, второй опирается на спинку, оторванную от той же кровати. Уголь, привезенный со станции, нужно просеивать. Перед тем, как топить печь, Парус берет лопату, бросает уголь из кучи на сетку, крупные куски скатываются по ней вниз, а пыль и крошка – то, что будет не гореть, а только дымить без толку – проваливается сквозь сетку на землю. Просеянный уголь Парус собирает в ведро и несет в землянку. От этой работы он освободил Скока и Копыто. Их дело теперь только покрикивать на него. Особенно придирчив бывает Скок. В ведре много крошки, куски слишком крупные, мало принес, много принес, положил так, что потухнет, положил так, что не разгорится, всю комнату продымил, весь пол золой засыпал.

Все это обычно сопровождается хорошим пинком, и задница Паруса дрожит преждевременной старческой дрожью. Но он терпит, надеясь стать таким, как они.

Сейчас лето закончилось, а настоящая зима еще не наступила. Можно было бы назвать это время осенью, но в здешних краях осень ничем не отмечает свое присутствие.

Дожди здесь редкость, и степь так быстро впитывает скупую небесную влагу, что слякоти и распутицы не увидишь. Здесь нет деревьев, чтобы заполыхать переливами желтизны, палая листва не будет шуршать под ногами. Осень приносит только ветра и холод. Зимой они станут сильнее. Нужно уже сейчас раздобыть хотя бы машину угля. Это получается не у каждого, но Бацеха может все.

Уголь в товарняках привозят на станцию. Там солдаты – черные, как горняки в забое, – вооружившись штыковыми лопатами и ломами, вываливают содержимое вагонов под откос. Грохот, скрежет железа. Мокрые и злые, как черти, парни в гимнастерках долбят, ковыряют, бросают. Их привозят автобусом из военной части. Работа – не позавидуешь. Каждый кусок топлива нужно добывать из железных недр. Зимой «мытый» уголь смерзается в одну большую глыбу. Никто не закован в цепи, не видно кандалов, колодок, металлических ошейников. Рабы этой каменоломни скованы приказом, окриком, матерной руганью. Их строем гонят разгружать уголь и строем погонят в казарму. И того, что смог Борис Парус, не сможет никто из них.

Самосвалы развозят уголь по котельным, по частным домам в поселках и отарам в степи, всякий раз вываливая груду блестящих черных кристаллов возле наклонно установленной ржавой сетки от старой кровати. Только в Кыхму ничего не привезут, потому что ее давно нет, она прекратила свое существование. Значит, нужно уметь договариваться – деньги, брага, самогон – нужно находить общий язык с теми, кто развозит уголь.

Парус с тоской смотрел на пустую кружку с потрескавшейся эмалью. Затем перевел взгляд на ведро для угля возле плиты. Оно тоже пустое. Скоро ему идти с этим ведром.

Скок хохочет. Он рассказывает, как якутов на зоне русскому языку учил. Коверкает, переиначивает слова, сильно щурится, смотрит, скорчив глупую рожу, то вправо, то влево.

Они ничего не понимают. А сами маленькие – одного ударишь, все друг за другом падают. Скок выбрасывает вперед сжатый кулачок, опрокидывая шеренгу воображаемых якутов. Снова заходится тонким, сиплым смехом.

Бацеха слегка улыбается, изгибая черную, маслянистую линию усов. Он доволен не столько болтовней Скока, сколько самим собой, своим плотным, грузным телом, наполнившимся теплом коньяка. Копыто, поигрывая перочинным ножом, хоть и сохраняет выражение брезгливого недоверия, все же смотрит на неумолкающего друга без обычной неприязни. Он разомлел от легкого опьянения. Его рыхлое лицо кажется еще более бугристым, как будто его только что вспахали маленьким плугом. Оно из красного сделалось совсем бордовым, напоминая мякоть какого-то перезревшего и треснувшего фрукта. Он по-прежнему молчалив, но тихим сопением выражает явное удовольствие.

Всем в этой землянке сейчас хорошо – всем, кроме Паруса. Это не его праздник. То, что казалось осуществившимся, вдруг ускользнуло из рук. Все рухнуло. Больше ничего не будет. Чужое блаженство только усиливает тоску. Холодное, отупляющее отчаяние начинает овладевать умом. Ничего не хочется. И не надо, и не нужно. Все равно.

Когда накануне вечером они вчетвером – одна команда, один отряд – на двух мотоциклах выехали из мертвого поселка, Парус, сидя за спиной у Копыта, крепко прижимал к груди доверенную ему лапу – так здесь называют монтировку. Он держал эту лапу, как святыню, как сбывшуюся надежду, как ключ от новой жизни.

Краем уха он слышал, что Бацеха встретился с кем-то и был разговор. Один мужик, короче, начал совать свой нос в чужие дела, стал проявлять интерес к районной бухгалтерии и вообще раскачивать лодку. Подробности неизвестны. Сейчас он с семьей на станции. Нужно сделать первое предупреждение.

Часа три они кружили по проселочным дорогам. Сумерки – первая завязь тьмы, зародившаяся в низинах. Затем чернота сгущалась, набухала, ползла вверх по склонам. Наступила непроглядная ночь, сопки исчезли, они лишь угадывались по спускам и подъемам двух рокотавших мотоциклов. Только Бацеха мог найти нужную им дорогу. Остановились на окраине селенья. Парус не знал этого места, или не узнал в темноте – он ведь успел в поисках заработка покружить по степи с Бедой и Капитаном.

Заглушили мотоциклы и подошли к калитке. За ней небольшой участок и деревянный дом. На соседних участках захлебывались от лая собаки. Осмотрелись по сторонам. Бацеха счел, что все спокойно. На лай он внимания не обращал. Взял у Паруса лапу. Судя по покосившемуся забору, дом небогатый.

Эти голоштанные правдоискатели вечно путаются под ногами.

От одного движения калитка слетела с петель. Мотоциклы оставили снаружи, Парус должен был стоять при них, как часовой. Бацеха, хромая, пересек двор, поднялся по трем деревянным ступенькам на крыльцо и, орудуя лапой – в его руках она казалась невесомой и всемогущей, как волшебная палочка, – сковырнул висячий замок. Дернул ручку. Дверь не открылась. Внутренний запор. Скок и Копыто топтались сзади, о чем-то перешептывались. Парус, в темноте не видевший, но скорее угадывавший по смутным движениям фигур на крыльце, что происходит, чувствовал, что от волнения сердце колотится все сильнее. Бацеха вставил острый загнутый конец лапы в узкую щель, слегка поднажал, затем навалился всем корпусом, как на рычаг. Сухой, деревянный треск. Теперь Бацеха уперся в дверь плечом и снова давит на лапу. Копыто помогает, Скок матерится. Еще чуть-чуть. Снова треск.

Дверь – настежь. Путь открыт. Дело пары минут – и ночные посетители заходят в чужое жилище, хранилище чужой, незнакомой жизни.

Три фигуры скрылись в черноте дверного проема. Через минуту в доме вспыхнул свет. Парус подумал, что там кто-то есть, и хотел убежать, но вовремя сообразил, что свет включили сами незваные гости. В чужой дом Бацеха шел без фонарика, он послал Скока шарить по стенам в поисках выключателя.

И вот бедный Парус ждет один у сломанной калитки.

В доме никого, вокруг тоже ни души. Парус понимал, что бояться нечего, но ему все равно было страшно. В незнакомом месте, среди уходящих в черноту глухих заборов, во тьме, переполненной несмолкающей яростью, которую песьи пасти злыми клочьями бросали в порывы холодного степного ветра, одиночество Бориса Паруса было тягостным, тревожным, чреватым угрозой. Даже стало мерещиться, что кто-то подкрадывается сзади. Парус старался успокоиться. Он мысленно повторял очевидные, всем известные вещи, потому что ничто так не успокаивает, как банальности. Он утешал сам себя, как добрая мать утешает испуганного ребенка. Все будет хорошо, не надо бояться. Вот чужой дом. В него всегда надо входить открыто, не прячась, не таясь. Потому что соседи крепко-крепко спят. Они очень устали и отдыхают после трудного дня, полноценный ночной сон полезен для их здоровья. Они сами позаботятся о том, чтобы ничего не видеть и не слышать. Это их прямая обязанность, их добрососедский долг. Зато утром эти простые люди будут рады-рады, что приходили не к ним. Может быть, они еще будут рады, что приходили к тому, кто живет рядом с ними.

С собаками, конечно, не договоришься, эти так и будут брехать, как вражеская пропаганда. Глупые они звери, разве они понимают, что к чему?

Вообще-то Парус любил собак. Но в исчезнувшем поселке их больше не было. Пес – извечный хранитель мест, где пахнет очагом и хлебом, он выкликает на отрывистом, односложном языке свою неизбывную правду о том, что здесь живут свои, одни лишь свои, только свои, а чужих сюда не звали.

Пес поносит чужаков, он грозит им, он кричит им: «Пошли прочь, прочь, прочь!» В Кыхме нет ничего своего, и охранительный голос псов не оглашает пустоты покинутых жилищ.

Случалось, правда, что в бывший поселок забредал – может быть, влекомый запахом прошлой жизни – какой-нибудь бездомный друг человека. Молодая собака могла убежать с отары и потеряться на просторах степи. Ее могли прогнать чабаны: они держат собак, но если одна из них начинает попусту гонять молодняк или кусает ягненка, ее гонят прочь, а то и убивают, пристрелив из охотничьего ружья. Бездомное создание иной раз находило кратковременный приют в мертвом поселке, но уже через несколько дней можно было заметить собачью голову там, где начинается склон ближайшей сопки. Кыхма не Ноев ковчег, чтобы всякую бессловесную тварь привечать, а собачатина обещает на время теплую, жирную сытость.

Правда, была, была тут одна дворняга, лохматая, ничем не примечательная сука, которая сумела как-то поладить с неласковыми обитателями поселка. Росту небольшого – в холке не выше колена, рыжая, шерсть клоками свалялась, блохастая страшно, на брюхе залысина величиной с ладонь – словом, все как у всех, не видно в ней было ничего выдающегося, ничего напоминавшего о благородной красоте собачьего племени. Только уж очень выразительная скотина была. Она не просто так обреталась в Кыхме, она с людьми разговоры разговаривала. В черных блестящих глазах были слова – вот вы поели, а тут, между прочим, собака голодная. В торопливых метаниях баранки загнутого вверх хвостика – давайте вместе радоваться, смотрите, как нам хорошо сейчас. В скулящем повизгивании – ну, извините, извините, простите, если что не так. А чтоб лаять – так она не лаяла никогда. Очень умная была сука, человеческая. Впрочем, был у нее один отличительный знак, особая примета – на рыжем собачьем лице, прямо над пастью – два клочка черной шерсти, словно маленькие усики.

За эти усики ее – хоть и сука – прозвали в поселке Гитлером. И думается, получение имени, даже и такого, служило собачонке вроде как охранной грамотой.

Парус к этой собаке питал самое нежное чувство, часто с Гитлером разговаривал. Объяснял, что судьбы их в чем-то схожи, ведь и она тоже, наверное, сбежала, покинула место, где полагалось ей нести свою собачью службу, выбрала степь, пустоту, скитание и обосновалась наконец в мертвом поселке. Собачонка не спорила, она Паруса понимала. Конечно, она тоже видела сходство между ними, но совсем не зазнавалась, она всегда помнила, что она всего лишь маленькая собака, а он – человек, большой, даже великий человек. Другие обитатели поселка также общались с Гитлером не без улыбки: «Хайль Гитлер!», «Гитлер капут!» – говорили они, и было в этих словах что-то отдаленно напоминавшее ласку. Какие-то остатки забытого добродушия пробуждал в них шелудивый Гитлер. У псины даже появилось свое жилье – она прорыла узкий лаз под кучей грязной стекловаты, рубероида и шифера в том месте, где когда-то была колхозная баня. Туда она заползала, прижимаясь брюхом к земле, когда сердито выл степной ветер. Беда и Капитан не позволяли Парусу пускать блохастого Гитлера в маленькую землянку, где и без него им втроем было тесновато. Днем Гитлер носился по всему поселку, со всеми затевал общение, пробовал с самым жалобным видом клянчить еду, бегал в степь, осваивая искусство ловить полевок, в чем, судя по всему, весьма преуспел. Особую радость он выказывал при встрече с Парусом. Когда тот со своими старшими товарищами отлучался на заработки, Гитлер грустил, печально подвывал, лежал в своей норе под строительным мусором, а потом, словно заранее извещенный о времени возвращения друга, встречал на дальних подступах к поселку, прыгал, падал на спину и подставлял брюхо с жесткой кожаной залысиной, выеденной лишаем.

Но пришла зима. Скок, большой любитель собачатины, веривший в ее целебные свойства, давно присматривался к появившейся в поселке суке. Гитлер казался ему жирным, он обещал наваристую похлебку. Когда наступают морозы, мясо можно сохранить. Чабаны в эту пору режут свой личный скот, выкладывают на фанерных листах в сараях ровные ряды замороженных пельменей с бараниной, подвешивают на крюк куски свинины, набивают вычищенные кишки прокрученными в мясорубке потрохами.

В начале зимы Гитлер пропал. Он больше не семенил от развалин старой бани до дверей землянки, его повизгивания не было слышно, черные усики не качались смешно над белыми зубками. Никакого секрета тут не было. Скок и Копыто хвалили Гитлера за то, что он нагулял жир к зиме. Рыжая голова с черными усиками лежала на сухой траве рядом с четырьмя тонкими лапами.

Парус в то время сильнее, чем когда-либо прежде, почувствовал щемящее безразличие ко всему. Он смотрел вокруг и видел, что все люди в поселке – лишенные жизни персонажи, выдуманные, вымышленные, играющие предписанные им роли. Он мог часами придумывать им прошлое – ужасное, бредовое прошлое, прошлое, на каждой странице которого они становились все более смешными, жалкими и не заслуживающими жалости, прошлое – наказание, прошлое – месть. Их будущее он отменил, перечеркнул, замазал до нечитаемого состояния множеством нервных зигзагов воображаемой авторучки по листу воображаемой рукописи. Они все перестанут существовать. Это можно устроить. Например, военные вместо своего обычного полигона разнесут в клочья поселок, которого все равно нет на карте.

И вот что странно – главное бремя вины он возлагал на Беду и Капитана. Если бы они дали Гитлеру ночевать в их землянке – так говорил себе Парус – он бы остался жив. Они жалели для него еду. Они не защитили его. Он также судил без малейшего милосердия и других обитателей поселка. Каждый предстал перед ним как соучастник. Даже бесформенная старуха – Парус считал ее бессмысленным и плохо прописанным персонажем – должна была понести свое наказание. И он решил, что Бацеха застрелит ее из охотничьего ружья, как чабан – дурную собаку, нападающую на ягнят.

Еще более странным было то, что затаенная злость Паруса не касалась Скока и Копыта. Эти два персонажа царили в поселке, они забирали у всех все, что захочется, они поклонялись только одному божеству – хромому идолу Бацехе. Теперь они съели маленькую, рыжую суку с черными усиками на морде. Именно тогда у Бориса Паруса родилось желание отделиться от простых граждан Кыхмы и встать рядом с ее правителями. Уйти от тех и примкнуть к этим.

Потом Гитлер как-то забылся, ему трудно было удержаться в короткой памяти жителя несуществующего поселка, переполненной ежедневными заботами, голодом, холодом, ссорами, пинками и оплеухами.

Теперь, стоя у сломанной калитки на темной улице, Парус слушал неистовые речи цепных ораторов, яростно выкрикивавших в соседних дворах свои беспощадные требования, без устали призывавших к кровавой расправе над чужаками.

И он вспомнил суку, которую прозвали Гитлером, которая не лаяла никогда, потому что у нее не было своего двора и ей нечего было сторожить. С этим воспоминанием волна старого равнодушия накатилась снова, смешавшись с ночным страхом безлюдной улицы.

Парус нарушил приказ – он оставил мотоциклы без присмотра, пересек темный двор и вошел в чужой дом.

Зажмурившись, он подождал, пока глаза привыкнут к яркому свету. Потом миновал прихожую, где с вешалок на стене свисали гроздья старой одежды. Вошел на кухню. Здесь все были слишком заняты, и появлению Паруса никто не придал значения. Бацеха – веселая, злая улыбка сияет на его лице – сидит, опираясь локтями на застеленный синей клеенкой стол. Он рассматривает сережки и маленькое колечко с красноватым камешком. Кумир с золотыми подношениями своих язычников-прихожан. Сует изделия из драгоценного металла в тугой карман ярко расшитого жилета. Наверное, будет подарок. Говорят, у него две жены на разных отарах.

Судя по обстановке, здесь вряд ли попадется что-то ценное, все больше мелочи, ерунда, безделушки. На краю стола – бутылка армянского коньяка. Она обнаружилась в глубине кухонного шкафа, чье содержимое теперь – полка за полкой – Скок с грохотом вываливает на пол. Откуда коньяк?

Скок смеется:

– Жена заховала, чтобы муж не нашел. А мы нашли!

Рассыпанная повсюду гречневая крупа, как песок, хрустит под ногами.

Парус старается не поскользнуться на осколках тарелок.

В соседней комнате – грохот мебельных обвалов, хруст разрываемой ткани, звон разбитого стекла. Там орудует Копыто.

Они не какие-нибудь воришки, украдкой забравшиеся в чужой дом. Бацеха никогда ничего не делает потихоньку.

Брать нужно открыто, не прячась и не боясь, бояться должны те, кто живет в этих поселках.

Они пришли сюда по праву, пришли восстановить справедливость. Они и есть справедливость. Они всегда наказывают тех, кто заслуживает наказания. Вина и справедливость – две вещи, очевидные сами собой, их не надо объяснять и доказывать, они – как дыхание, они существуют, не нуждаясь в осознании. Те, кто живут в этой хибаре, виноваты. Те, кто живут вокруг, тоже виноваты и должны ждать справедливой кары. Все, что делает Бацеха, правильно. Все, что делают Скок и Копыто, тоже правильно. Это их право и даже их обязанность.

А еще им нравится наказывать. Право наказывать других – самое приятное право на свете. Оно выше всех остальных прав. Но только они всякий раз проявляют излишнюю мягкость, наказывают недостаточно, наказывают не всех, кто провинился. Да, это так, и они это знают. Но это их доброта, за которую обитатели сел должны быть благодарны до конца своей жалкой жизни. Они должны кланяться в пояс, должны, как говорится, ноги мыть да воду пить. Вот другие бы с ними так по-хорошему не обходились.

– Повезло сволоте, что я такой добрый, – нередко говорит Бацеха. Два его апостола с пониманием кивают, вздыхают, соглашаясь – мол, тут ничего не поделаешь, такой доброты еще поискать. А жители сел не ценят, не понимают. Неблагодарные свиньи.

Сейчас Скок обнаружил банки говяжьей тушенки и выставил их на стол. Сказал вполголоса, что раз он это нашел, значит, это для всех. Он-то прятать от своих ничего не будет, он не то, что некоторые. Еще понизив голос, чуть слышно прошептал, что не надо бы оставлять Копыто одного в соседней комнате. Наверняка уже что-нибудь по карманам рассовывает. А теперь шумит, внимание отвлечь хочет. Он, Скок, так никогда не сделает. Он за такое на зоне никому спуска не давал.

Бацеха хорошо знал, что в таких домах деньги бывают редко. Он слушал Скока и улыбался своей обычной улыбкой, многозначительной или ничего не значащей. Эта улыбка, как большой амбарный замок, закрывала доступ в хранилище его мыслей и намерений, о которых все должны были узнавать лишь тогда, когда их результаты уже будут достигнуты.

Не встретив явного отклика на свои слова о коварстве друга, Скок обратил наконец внимание на стоявшего в дверях Паруса. Хрустя по рассыпанной гречке и осколкам стекла, он двинулся к Борису, чтобы отвесить ему хорошую оплеуху и пинками погнать назад к мотоциклам, но по пути успел передумать. Он выразительно, несколько раз ткнул рукой в сторону соседней комнаты. Такой пантомимой он послал Паруса понаблюдать за Копытом. Парус без слов понял его приказ.

Копыто, как оказалось, уже разломал всю мебель в комнате до последней табуретки, изорвал занавески и простыни, а теперь рассматривал вываленное на пол содержимое старого шифоньера, раздраженно и брезгливо ворошил носком ботинка то одно, то другое. Он заранее знал, что ничего стоящего не будет, и все больше злился на отсутствующих хозяев жилища.

Посмотрев немного из коридора, Парус отправился обратно на кухню. Ему очень хотелось понравиться своим новым товарищам, в первую очередь Бацехе. Сейчас – время настоящего дела, и нужно выглядеть молодцом, а не овцой с отары. В коридоре Парус сорвал со стены зеркало и грохнул его об пол. Осколки полетели во все стороны сверкающими ледяными брызгами. Парус вспомнил сказку о Снежной Королеве. Разбилось зеркало, и по всей земле разлетелись его осколки, подхваченные зимней вьюгой. Красиво.

Выйдя на кухню, Парус громко объявил, что ненавидит тех гадов, которые здесь живут, и пришло время, когда им придется ответить за все, что они натворили. Парус понятия не имел, кто здесь живет и что они натворили, но это значения не имело. В подтверждение своей решимости он уперся левой рукой в стену, а правой ухватился за край холодильника. Собрав все силы, рывком опрокинул старый агрегат на пол. Под этот грохот в дверях появился Копыто. Его скромная добыча ограничивалась новыми унтами, небольшим плоским телевизором и блестящим баллончиком с лаком для волос, который он бережно засунул в карман телогрейки. Теперь, когда все были в сборе, Парус почувствовал новый прилив сил. Он решил, что пришло время показать, на что он способен. Борис заметил три чайные чашки, уцелевшие в сушилке для посуды. Он схватил с полки большую сковороду и, словно теннисной ракеткой, вдребезги расколотил эти хрупкие остатки домашнего уюта. Затем одним ударом снес и саму сушилку. Потом гневно отбросил свое оружие, что-то прокричал про вонючих сук и опрокинул ногой большой бидон для воды. Краешком глаза он следил за впечатлением, которое производит его геройство, и видел, что пока не добился желаемого эффекта. Все его подвиги не вызвали никаких заметных чувств на лицах товарищей, которые собирались уже покинуть хату и в качестве наказания хозяевам тоже крушили оставшиеся вещи. Они старались не задерживаться надолго на новом месте, делать все быстро и слаженно. Скок срывал со стен старые фотографии и рвал их в клочья, как будто не мог сдержать отвращения к черно-белым мужчинам и женщинам за их серьезно-глупый вид. Копыто сломал о стену стул, подломив сразу две деревянные ножки. Бацеха смотрел по сторонам, чтобы убедиться, что ничего целого в доме не осталось. Парус понимал, что сейчас нужно совершить что-то действительно выдающееся. Он расстегнул штаны, поднатужился и начал мочиться в опрокинутый холодильник. Это было весьма сильным поступком. С торжеством и гордостью Парус окинул взглядом трех товарищей. Он чувствовал себя д’Aртаньяном, предлагавшим свою дружбу трем мушкетерам.

Однако Бацеха и тут не обратил внимания на беспримерную доблесть юного члена его команды. Упершись обеими руками в проломленный в середине стол с порванной клеенкой, он поднялся и, тяжело передвигая правую ногу, направился к выходу. Скок и Копыто, прихватив небогатую добычу, сразу устремились за ним. Парус не на шутку заволновался. Ему пришло в голову, что новые друзья вполне могут его бросить, то есть могут попросту завести свои мотоциклы и уехать втроем. Нужно было постараться справить нужду поскорее: теперь, когда он уже начал, было невозможно остановиться так сразу. Тонкая желтая струя разбивалась о белую стенку.

Хлопнула наружная дверь. Больше медлить нельзя. На ходу застегивая ширинку и чувствуя ляжками влажное тепло последних капель мочи, Парус выскочил во двор.

Он успел как раз вовремя. Двигатели сердито рокотали, недовольные людским промедлением. Обратная дорога не знала конца. Бесцветный рассвет, скучный и однообразный, предстал как небесное отражение бесплодных земных пространств, мутными наплывами стекал по склонам сопок в низины. Теперь Борис отвечал не только за лапу – Скок сказал, что проломит ему башку, если что-нибудь случится с телевизором, а Копыто сунул до кучи тяжелый пакет с тушенкой. Руки начали ныть. Парус с трудом удерживался за спиной у Копыта на постоянных подъемах и спусках, плотно сжимая мотоцикл ногами. Но терпел, стиснув зубы. Теперь он мужик и живет настоящей мужской жизнью. Он связан узами настоящей мужской дружбы. Радость придавала ему силы. Возбужденное воображение ярко рисовало мерзкие, уродливые лица его прежних товарищей по несчастью. Капитан и Беда, два идиота.

Беда с месяц назад где-то раздобыл целый мешок трухлявых макарон. Наверное, этому уроду заплатили просроченными макаронами за работу. А чем еще ему заплатить? Теперь он их варит и каждый день жрет эти прогорклые комья. Пусть чавкает, пусть давится, пусть потчует своего Капитана. Борису Парусу, великому человеку, такие макароны больше не нужны.

Картина ожила, заиграла красками и движением. Вот, набив брюхо макаронами, мерзкими, скользкими, липкими, тягучими макаронами, они выползают из своей норы. Скажем, на прогулку, скажем, у них такой променад. Погода отличная, тепло, солнышко светит. Оба идут навстречу Борису Парусу.

Вот так сюрприз! Сколько лет, сколько зим! Они улыбаются.

Он тоже улыбается. Здорово, как дела? Да все в порядке, живем понемногу. И тут без всякого промежутка – хрясь – ногой промеж ног. Голкиперским ударом. Только кого из двоих сначала? Трудно выбрать, но первым будет – Беда. Парус ясно представил торчащую вперед острую бороденку Беды. Вечно машет руками. Вечно чего-то требует. Все время талдычит про Ленина и про Гагарина. Этих двоих уважает больше всего. На! Получи Ленина между ног! И все политбюро туда же.

А теперь – в полет, как Гагарин. Поехали!

Но Капитан успеет тем временем убежать. Нет, так не годится. Этот грязный, вонючий, одетый в рванину Капитан с вечно всклокоченными волосами. Часами может сидеть, глядя на пустую стену перед собой. Ничего не слышит. На все вопросы тупо отвечает «да». Пусть первым будет Капитан!

На, лови! С лету. Капитан дергается на земле, как курица с отрубленной головой. А куда это наш Беда собрался? Что это тут с нашим энтузиастом? Нет, начать лучше с Беды. А Капитан от нас никуда не денется. В какое-то мгновение толчки мотоцикла на тряской грунтовой дороге и картина корчащихся от боли товарищей слились воедино, как-то совпали по фазе, образовали новую гармонию, многократно усилив друг друга в нарастающей синергии. Восхитительное чувство пульсирующей сладостью разлилось по всему телу. Парус вдруг понял, что ощущает полноценный оргазм, какого не испытывал уже давно, совсем не похожий на те торопливые оргазмы в пустой постели, которые не радуют, а лишь избавляют на время от слишком сильного желания.