Максим Лазарев
Хроника карантина 2020

День 12-й (08 апреля)

– Милый, это ты опять испортил фольгу? – раздался требовательный голос жены с кухни.

– Что я испортил? – он оторвался от компьютера.

– Рулон с фольгой. Опять ты весь его оборвал так, что теперь всё рвется на мелкие кусочки. Зачем ты его брал?

– Дорогая, я спасал продовольствие.

– Ты что-то решил завернуть? Ты – завернуть? – крайне удивлённым голосом воскликнула жена. – Ты ведь никогда ничего не сохранял! У недоеденного на столе всегда был только один маршрут: стол – помойка. Что случилось? – раздражение в её голосе сменилось сарказмом.

– Может быть, ты не заметила, дорогая, но весь мир борется с нашествием инопланетного вируса из Америки. И пока сводки с фронтов неутешительные. А я, как человек хорошо знающий историю войн, понимаю, что за любой войной всегда следует голод. Вон итальянцы уже макарон не едят второю неделю. И от этого у них апатия и стресс. И даже цистерны со спиртом, которые им Шойгу послал для поддержки, не спасают положение. А что творится у америкосов! Последнюю собаку доели, и теперь даже хотдог не купишь в Нью-Йорке. Трамп вон Путину сам звонил, просил шаурмы выслать. Вот я и решил начать готовиться к карточной системе и ввести режим жесткой экономии. Бутерброд завернул в фольгу и положил его в холодильник.

Жена зашла в комнату, встала у двери и с улыбкой произнесла:

– А, ну теперь понятно. Нет, зачем нужно было так разрывать весь рулон, я правда так и не поняла. Но то, что изменяется маршрут участников тура «Стол – Помойка», я уловила. Бутерброд в скафандре полежит сначала в холодильнике, а уже только потом в цинковом гробике отправится в мусорное ведро.

Он захлопнул крышу ноутбука и рассмеялся.

– Люблю, когда у тебя хорошее настроение! И, кстати, о фольге. Я могу пойти на мастер-класс по работе с фольгой. Настоящие мастера своего дела расскажут и покажут, как нужно правильно использовать дорогой для тебя материал в деле борьбы с коронавирусом.

– Какие мастера? Куда ты опять собрался? Что ты вообще несёшь? – жена опять начала раздражаться.

– А, чёрт, я совсем забыл тебе рассказать! Я же, когда позавчера в магазин ходил, на обратном пути встретил этих. Ну… Этих… – он не мог подобрать слово. Не хотелось материться просто так. – Ну, звезданутых из двенадцатой квартиры.

Раздражение жены смыло, как антисептиком, она широко улыбнулась и уже весёлым голосом произнесла:

– Вот всегда ты так. Самое интересное не рассказываешь. Давай рассказывай быстро!

Он встал, чмокнул жену в щёчку.

– Пошли на кухню. Я покурю и расскажу.

…Он шёл, переполненный эмоциями после посещения супермаркета. В пакете весело перезванивались «Утренние сказка». Войдя во двор, он огляделся. Так не хотелось повстречать кого-нибудь, кто тут же уничтожит прекрасное настроение. Но во дворе было пусто. Даже у соседки, по-видимому, был перерыв в перманентном выгуле собаки. Он шагал вдоль дома. До подъезда оставалось совсем немного, когда он услышал звук с грохотом захлопнутой двери, и через секунду его окликнули.

– Максим Викторович! Дорогой вы наш! Как это здорово, что мы вас встретили. Это карма! Не иначе!

Даже ещё не повернувшись, он ощутил, как эта самая карма словно цунами унесла хорошее настроение и, пронесшись по двору, отозвалась тупой зубной болью. Он медленно повернулся и застыл. К нему приближались три женские фигуры. Это была ячейка общества, проживавшая в его подъезде на третьем этаже. Назвать её семьёй было бы нечестно по отношению к словарю Даля. Скорее, это было племя. Причём за неимением в племени лиц мужского пола социальный уклад был ясен и понятен. Впереди быстрым строевым шагом иранских гвардейцев вышагивал вождь племени. Мама. Женщина неопределённого возраста в винтажной плиссированной юбке, в не менее винтажной кофте и в полной боевой раскраске. Количество губной ярко-алой помады и шлейф духов «Красная Москва», расплывавшийся по двору, не оставляли никаких сомнений – племя вышло на тропу войны. За мамой, стараясь не отставать, так же широко ступая, вышагивала девочка лет десяти, до боли напоминавшая Грету Тунберг. Замыкала походную колонну бабушка. Она тоже сверкала всеми доступными в косметике цветами радуги и красными воспалёнными глазами. Но было ещё нечто, что просто приковало его взгляд и заставило врасти в асфальт. У всех трёх на голове возвышались огромные, сделанные из фольги шлемы. Да-да! Именно шлемы. Что-то среднее между шлемом Тутанхамона и каской кавалергардов. Но ещё и с учётом многовекового развития военного костюма на верхушке шлем скручивался в трубочку и делался очень похожим на будёновку. Наверное, как и у героев будёновцев Первой конной, туда выходил пар от кипевшего и возмущённого разума… Он так и стоял, не в силах даже сдвинуться с места. Племя приблизилось и выстроилось перед ним по ранжиру. Возникла мысль, что надо не забыть сказать спасибо жене за маску. Иначе он бы задохнулся от окутавшего его парфюмерного коктейля из «Красной Москвы», нафталина и чеснока.

– Здравствуйте! Мы так рады, что вас встретили! Кроме вас, наверно, никто не сможет нам помочь. Никто не хочет нас слушать. А сами не понимают, какая смертельная опасность грозит всем нам. Всему дому. И в первую очередь нашему подъезду!

Он наконец пришел в себя и спросил:

– Я правильно понимаю, что вы про вирус?

– Какой вирус? Вирус тут на втором месте. Нас всех облучают! Ежедневно и неумолимо! Разве вы чувствуете это сами?

– Вы знаете, ваши прекрасные духи убили во мне всякую возможность что-либо чувствовать. Так кто же нас облучает? Кто сотворил это зверство? Инопланетяне?

– Да нет! Что вы! До этого пока не дошло. Враг гораздо ближе. Он жи… – оглянувшись по сторонам и переходя на шёпот, она приблизилась к нему вплотную. Стало реально трудно дышать и потемнело в глазах. – Он живёт в нашем подъезде. Точнее, они! В квартире над нами!

Он последним усилием воли отстранился на шаг и произнёс:

– Давайте будем соблюдать дистанцию. Очень вас прошу. Сам мэр просил соблюдать.

Он вдохнул воздуха и сделал ещё два шага назад. Дышать стало чуть-чуть легче.

– Да, конечно! Вы правы. Если на облучение ещё и вирус наложится, будет совсем плохо. Так вот, они облучают весь дом. Вы же знаете, мы отключили у себя свет совсем. Пользуемся только свечами и лучинами. Но ночью воочию видно, как по квартире плавают электромагнитные волны. Воздух просто напоен ими у нас в квартире! И их становится всё больше и больше! Они размножаются. Мы уже не закрываем балкон, чтобы им было куда вылетать. Но это не выход, нужно срочно что-то делать!

Он достал сигарету и прикурил. Это позволило немного прийти в себя.

– Конечно. С этим нужно что-то делать. Тут не поспоришь. И что вы предлагаете?

– Вы настоящий мужчина! Офицер! Только вы и можете всем помочь. Мы изготовили защитные шлемы. Вы видите их на нас. Из фольги. На каждый ушло по четыре рулона. Итого двенадцать. Мы готовы изготовить такие же для всего дома. Но нет денег. Вы же знаете, я филолог. Кандидат наук. Мама тоже филолог. Тоже кандидат. Дочь, безусловно, пойдет по нашим стопам и тоже будет филологом и кандидатом. Но меня пока временно не печатают. Мою тему, которой я посвятила всю жизнь, остановили. Временно конечно. Но есть рукопись. – После этих слов она задрала юбку и вытащила из колготок пачку напечатанных листов. Подтянула колготки, оправила юбку и улыбнулась.

– Вы же не осуждаете меня за такие жесты. Какие могут быть приличия между интеллигентными людьми!

Ещё не совсем придя в себя после такого проявления женственности, он всё-таки взял себя в руки и спросил:

– Скажите, а над какой темой вы так героически трудитесь всю жизнь?

– А я разве вам не сказала? Тема исключительно важная! Вот! – и она протянула ему увесистую пачку листов. На первом, титульном, было напечатано: «Влияние ранней древнееврейской письменности на формирование языка эвенков и народов Камчатки».

– Да, тема, безусловно, очень полезная. Я бы сказал, сверхактуальная и злободневная. Даже тяжело представить, как теперь эвенки смогут развиваться. Тем более в свете последних событий. Но я не могу её у вас купить. Во-первых, моего образования просто не хватит для понимания всей глубины и сущности вопроса, а во-вторых, у меня нет наличных денег. А у вас, я уверен, нет карточки.

– Как жаль, как жаль… Карточки у нас действительно нет. Мы ее сожгли. По ней за нами следили облучатели.

– Ну я так сразу почему-то и подумал. Поэтому вам нужно искать другого ценителя филологии. И я даже знаю, кто у вас непременно купит. Вы знаете мою соседку из двадцать первой квартиры? У нее ещё такая маленькая собачка. Вот ей предложите. Она и шлем купит, и рукопись. Она тоже, как и вы, очень интеллигентная женщина. Поклонница Вагнера. Только настойчиво предлагайте! И обязательно все вместе и в шлемах! Для наглядности! И не жалейте своих прекрасных духов! А я с вашего позволения пойду. Нужно соблюдать самоизоляцию.

На секунду он задумался, так не хотелось прочувствовать этот головокружительный аромат ещё раз, да ещё и на своей лестничной клетке, и он добавил:

– Только не ходите к её квартире. Там необычайно повышен электрический фон. Во-вторых, она не открывает никому. Вы ловите её тут у подъезда. Она гуляет с собакой каждые два часа. Прямо сейчас заступайте в караул и ловите.

Он открыл дверь подъезда. В след неслась трехголосая благодарность:

– Спасибо вам! Мы её не пропустим, уж поверьте! Дождёмся и уговорим.

– Кто бы сомневался, – подумал он и вошёл в лифт…

…Ну вот, дорогая, и весь рассказ.

Жена вытерла слезы и, продолжая заливисто смеяться, ответила:

– Ну как ты мог забыть и не рассказать. Ладно. Давай обедать.

Шёл двенадцатый день карантина…

День 13-й (09 апреля)

Настроения не было никакого. Всё хорошее и позитивное, что поддерживало все эти двенадцать дней, смыло утренними событиями, и мозг напитывался раздражением и поднявшейся откуда-то из глубины сознания злобой. Началось всё с того, что утром жена сказала, что плохо себя чувствует. Разболелась голова, появилась слабость. И она ушла спать. В голове сразу завертелись мысли. А вдруг это я приволок заразу из магазина, а вдруг она заболела. И на то, что ещё два месяца назад он бы не обратил никакого внимания – ну подумаешь, голова у жены заболела, – сейчас воспринималось совсем по-другому. Уже обычные сопли вызывают у людей панику, словно сейчас октябрь сорок первого и немцы под Москвой. Он раздражался ещё больше. Жена ушла отдыхать, и сразу же зазвонил телефон. Услышанное просто повергло в ужас. Он был немолод и давно понял, что нет предала человеческой тупости. Но всё равно не переставал удивляться. Закончив разговор по телефону, задумался. Мозг ещё раз прокрутил ситуацию…

Этот разговор был на третий день после первого выступления президента. Начинался карантин. К нему подошли арендаторы. Муж с женой, которые арендовали у него помещение и занимались интернет-торговлей. Они попросили оставить на территории машину, так как уезжали отдыхать в Испанию. Он помнил, с каким чувством смотрел на этих идиотов, уезжающих в заваленную трупами Испанию. «Серфинг! У нас серфинг!» – кричали они. Уже через неделю они писали во всех истаграмах и фейсбуках другое:

– Почему Путин нас не спасает? Страна нас бросила! SOS!!! Помогите!

И страна их спасла. Вывезла. У обоих был выявлен коронавирус. Их не стали помещать в клинику, ведь они так просили дать им возможность лечиться дома. И вот сегодня – спустя два дня – эта пара идиотов заявилась на работу.

– Чисто забрать свои вещи и ноутбук.

По поводу этого и был звонок охраны. Чоповцы спрашивали, что делать. А что тут было делать?! Конечно, лучше было бы сразу застрелить. Но у нас ведь гуманная страна. У нас не убивают дебилов. Пусть лучше помирают умные и сознательные. А дебилы – это ведь генофонд капитализма! Он позвонил в ФСБ и полицию. Идиотов забрали и отвезли в Коммунарку. Но решена ли проблема? Нет, конечно! Скольких они уже заразили за сегодня? Кто-нибудь знает это?

Никто не спорит, что, конечно, нужно было вывезти и спасти всех тех, кто работал или отдыхал за границей, не зная, что всё это случится. Тут нет вопросов. Но зачем вывозить вот таких дебилов?! А если и вывозить, то пункт доставки должен быть только один: Магадан. А дальше пешком в верховья Индигирки и Колымы. Шпалы класть для какой-нибудь узкоколейки. Иначе зачем стране эти деревянные?

Всё эти события погружали в самую муть злобы и негатива. Страшно становилось от собственного бессилия. От понимания того, что это страшнее войны. На войне есть враг. Осязаемый, конкретный. Его видно из окопа. А если и не видно, и он где – то в тылу, ты всё равно знаешь, как его вычислить, как обезвредить. И главное – ты понимаешь, что должен делать. Сейчас враг другой. Он вокруг тебя, всюду.

Может, уже и в тебе. И ты уже сам опасен для своих близких. И всё, что ты можешь, – это сидеть дома. Но сколько так мы все сможем сидеть? А если два месяца? А если три, то что мы будем есть? На что жить? Мысли просто душили его…

Включил телевизор. Уже не было никаких сил смотреть на весь этот паноптикум, но он включил. Через десять минут пальцы устали щёлкать пультом с программы на программу, нарезая круги по эфиру. Смотреть было нечего. По одному каналу крутили увлекательное на их взгляд шоу, где, собравшись в тесном кругу и явно выполняя просьбу президента о самоизоляции, вся попсовая тусовка с наслаждением обсуждала, выживет ли Надежда Бабкина, и, перебивая друг друга, смаковала, кого из них она успела заразить, а кого заразят другие. На пяти каналах (он специально подсчитал!) одновременно, выстроившись вокруг кривоногой ведущей, депутаты и политики всех мастей рассказывали всей стране, что очень важно сейчас оставаться дома и не передвигаться по Москве. При этом почему-то не объясняя, как они сами попали в студию. Может, телепортировались? И, главное, забывали объяснить, почему их самих не касается указ о самоизоляции. На другом канале, бодро вышагивая по заваленному труппами Бергамо и радостно улыбаясь, журналистка вещала зрителям о творящемся кошмаре, при этом даже не удосужившись самой надеть маску, перчатки и хотя бы постараться сделать скорбное выражение лица. Всё это раздражало и бесило. Было непонятно, почему, заставив людей сидеть дома, нельзя было заставить телевидение поменять программу и постараться нести людям хорошее. Крутить хорошие фильмы, устроить бесконечные музыкальные марафоны, поставить для детей старые советские мультики. И убрать из эфира эти ненавистные и лживые морды. Которые не умеют ничего, кроме как лизнуть задницу президента, при этом отказываясь выполнить хоть что-то из того, что этот самый президент приказал им сделать для народа. Да и когда бы они могли это сделать, если с утра до вечера, переходя из одной студии в другую, по двенадцать часов в сутки рассказывают, что и как будет делаться и какое будет всем нам счастье. Так делайте уже хоть что-нибудь, уроды! Начните хотя бы делать! Дебилы!

Он выключил телевизор. Но чернота уже полностью окутала сознание. Он посмотрел на часы. Было полпятого вечера. День катился к вечеру, не принеся сегодня ни капли хорошего и попутно выкрутив нервы до предела. Но тут открылась дверь, и вошла жена. Она улыбалась и выглядела посвежевшей и бодрой.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Хорошо. Ты знаешь, поспала, и голова прошла, и вообще всё как-то стало хорошо.

– Ну слава Богу. А я уж тут себя накрутил.

– Я слышала, ты куда-то звонил, кричал. Что случилось?

– Не бери в голову. Всё нормально. Так… текучка по работе. Давай пить чай!

– Давай. Поставь чайник.

Жена вышла, а он, воткнув кнопку электрочайника, открыл форточку и закурил.

– И чего это на меня сегодня нашло? Завел сам себя на ровном месте. Это всё эти дебилы… Ничего. Всё будет хорошо. А иначе и не может быть. А сейчас выпью чаю с медом… Или с коньяком? Или с медом? Нет, чай с медом и плюс бокал коньяка! Возьму какой-нибудь детектив, завалюсь на диван. И скажу Алисе, чтобы поставила шум моря… И всё будет хорошо. И маме обязательно вечером позвоню.

В кухню вошла жена:

– Милый, расскажи что-нибудь смешное! Люблю слушать, как ты рассказываешь.

– Да? Ну а что же рассказать? – он задумался на несколько секунд, улыбнулся и произнес: – Я тебе про Васю расскажу. Есть у меня такой рабочий. Дворник Вася. Я думаю, тебе понравится. Разливай чай. Достань мне, пожалуйста, бутылку коньяка и бокал. А я начинаю. Слушай. Вася – это тот ещё кадр…

И по мере наполнения воздуха чайными и коньячными парами, освещаясь заливистым смехом жены, в его голове таяло и исчезало всё тёмное и злое. Возвращались и раскладывались по полочкам юмор и сатира, сарказм и логика. Извилины пропитывались надеждой. Поднятая за день муть оседала на затворах. Конечно, она ещё не раз всплывёт, расшевелённая очередными идиотами, но сейчас она оседала. И обволакивало ощущение тепла и уюта.

Шёл тринадцатый день карантина…

День 14-й (10 апреля)

– Милый, с кем ты так долго разговаривал? – спросила жена, входя на кухню.

– Да представляешь, со мной какая-то хрень творится. О ком ни вспомню, сразу он и появляется.

– Ну так богатым будет, как гласит поговорка, – жена улыбнулась. А он усмехнулся:

– В данном случае скорее другая подходит – помяни дурака, он и явится.

– И кто это? Неужели Вася звонил?

– Ты представляешь! Он самый! Только вчера о нём рассказывал, и на тебе, объявился! Да ещё как…

– Ну не тяни! Рассказывай! Было смешно?

– Ну, наверное, это было бы смешно, если не было бы так грустно. – Он опять усмехнулся – просто россыпь пословиц и поговорок сегодня.

– Милая, мне нужно сделать пару звонков. Серьёзных. А потом я всё расскажу. Буквально полчаса.

Жена надула губы:

– Ладно. Работай.

Он закурил и задумался. Полетели мысли, откручивая назад спираль времени. Стали всплывать давно позабытые картинки. Они обретали очертания, обрастали деталями. Вася. Василий. Сколько же он его уже знает… Пятнадцать? Нет… С 2002 года. Восемнадцать! Восемнадцать лет… Немало…

Василий был типичным примером советского человека, судьбу которого сломал пришедший к власти Михаил Сергеевич Горбачёв, и всё того страшного, что после этого начало твориться со страной, пока не стало и самой страны. Родился Василий в большой и богатой мордовской деревне Пордошки. Среди бескрайних лесов и не менее бескрайних лагерей. В Советском Союзе его жизнь была расписана до гробовой доски ещё в день его появления на свет. Счастливое деревенское детство, с рыбалкой и мопедами. Армия. Свадьба. Жена – передовая доярка колхоза. Дом – полная чаша с цветным телевизором, узбекским ковром на стене и почётными грамотами в рамках. Дети, не менее трёх. Любимый трактор. Сельпо с развалами печенья и пряников на прилавке, душистым хлебом и пыльными рядами никому не нужного кубинского рома на полках. Медаль за доблестный труд к сорока годам. Возможно, и орден к пенсии. Пятничная баня, стакан за ужином, субботняя рыбалка с сыном и поездка в санаторий с женой раз в три года. Всё было правильно, размеренно и спокойно. Богатая страна, богатый колхоз, крепкая семья. В конце пути он спокойно лёг бы рядом с отцом, дедом и прадедом на деревенском погосте, и его фотография дополнила бы ряд таких же черно-белых фотографий на стене горницы, с которых смотрели такие похожие и родные лица деда, отца, матери. И уже бы его сын зашагал по деревенской улице, повторяя тот же самый веками сложившийся жизненный маршрут. Всё было бы так, но случилась беда. Не только с Василием. Со всей страной. К власти пришёл, а точнее, вышел из ада Михаил Сергеевич Горбачёв. И смог Василий пройти по пусть и пыльной, но укатанной столетиями дороге только совсем чуть-чуть. Демократический сквозняк перестройки первым делом сдул с прилавков сельпо водку, вино и даже кубинский ром. Ветер демократии усиливал свои порывы, и вот уже исчезли сигареты. Их стали выдавать по карточкам. Точнее, стали выдавать карточки. А вот сигарет почему так и не появилось. Иногда завозили корейские, с красивой жёлтой канарейкой на пачке. Но раздавали их только ветеранам войны, членам правления и пастухам. Ни к одной из этих социальных групп Василий не относился, и пришлось сажать самосад. Перестройка прибавляла обороты. И чем ярче светил её прожектор, тем темнее и сумрачнее становилось в деревне. В магазине исчезло всё. Просто всё! Продавщица его уже и не открывала. Только когда привозили хлеб. А его, в целях оптимизации торговли и заботясь исключительно о населении, стали привозить два раза в неделю. Зато прибавилось карточек. Их уже выдавали целыми листами, не разрезая. А зачем? Всё равно использовать их можно было только на самокрутки или по назначению в туалете. Хотя для того самого бумаги было как раз много. Кипы различных газет были единственным, что ещё привозили в деревню. А как иначе? Демократия шагала по стране! А гласность – это главное! Всё остальное, включая продукты, могло и подождать. Богатый колхоз захирел за два года. Трактора, косилки и самосвалы ещё были. Но работать на них почему-то становилось некому. Удивительно быстро стали умирать старики. За ними, словно вдогонку, стали отправляться и здоровые ещё вчера мужики. Русская крестьянская душа, выдержавшая революцию, гражданскую войну, голод двадцатых, коллективизацию и сломавшая хребет Гитлеру, отчего-то оказалась не готова к новому «мы́шленью» меченого идиота. А одеколон, тормозная жидкость и стеклоочиститель доделали работу – деревня умерла.

Молодежь побежала. Им не нравилось больше жить в мёртвой деревне и пить жидкость для полировки ногтей. Уехал и Василий.

Москва встретила его дружелюбно. Её ещё не успела накрыть полная разруха. Ещё работали заводы и фабрики, люди получали зарплату. И хотя карточки охватывали всё больше и больше из необходимого человеку, их можно было хотя бы отоварить. Василий устроился на миксер и стал возить бетон. Москва поражала его размерами и возвращала уже забытое чувство нужности существования. Ему выделили однокомнатную квартиру в служебном доме домостроительного комбината. Он женился, взяв в жёны тоже приезжаю – гражданку родом из Молдавии, работающую на овощебазе. Жизнь текла своим чередом. Но грянул август девяносто первого, шоу на баррикадах с побегом Горбачёва, и скоро перестала существовать самая великая страна в истории человечества.

Жизнь стала ещё веселее. Гарант конституции как мог в перерывах между запоями и похмельем строил счастливую и свободную страну. Путь был нелёгким, а кормить в пути не входило в расчёты гениальных реформаторов. Обанкротилось и отдало Богу душу и СМУ, в котором трудился Василий, оставив ему на память драгоценнейший ваучер, на который он купил целых четыре бутылки водки, и собственную квартиру. Устроиться по специальности было уже практически невозможно. Точнее, устроиться-то можно, но вот платить никто не обещал. Василий выбрал старый проторённый путь русского мужика. Он начал пить. Много. Через год ушла жена, решившая вернуться на историческую родину и начать новую жизнь в просвещённой европейской стране с гордым названием Молдова. Он стал пить ещё больше. Но накопления закончились. За ними закончилось и всё в доме, что можно было продать. На работу не брали. Стране не нужны были трактористы. Страна строила процветающее общество свободного капитала, обрастая тысячами толкучек, рынков, банков и прочими прогрессивными и так необходимыми для счастья структурами.

Вот тут и пересеклись их с Василием жизненные тропки. Для реконструкции только что переданных на баланс строений конторе, в которой он трудился, требовались рабочие. Отбирал их он лично. Среди отобранных оказался и Василий. Его, конечно, никто бы не взял. Многолетний запой наложил чёткий отпечаток на облик Василия. Одутловатое лицо, расплывшаяся бесформенная фигура, не стиранная годами одежда не оставляли сомнений, кто стоит перед вами. Но когда ему было сказано холодное «нет, извините, вы нам не подходите», он разрыдался и упал на колени, умоляя его взять. И он его взял. Но с условием, что тот закодируется. Василий дал слово и вшился. Он стал работать. Трудился хорошо. Не отказывался ни от какой работы. Хотя и сам, конечно, не искал её, если не было команды. Не поставили задачу, ну и отлично. То есть жил настоящей пролетарской жизнью. Закончилась стройка, поувольняли рабочих. А Василий остался. Он стал дворником Васей. Окончательно завязал пить. Оброс жирком и стал каким-то лоснящимся и гладким. Начал повышать голос на посторонних и ходил по территории с видом хозяина. Новичкам он говорил, гордо уперев руки в округлые бока:

– Я с Викторычем уже пятнадцать лет вместе работаю! Мы с ним и Крым прошли, и Рим пройдём.

Но сытая и размеренная жизнь не создаёт, к сожалению, полного счастья. Одиночество. Вася так и не женился второй раз. А природа не терпит пустоты. И в случае с Васей было то же самое. Не сильно забитое знаниями и интересами пространство головного мозга очень быстро заняла религия. Религия стала единственным, что теперь составляло сущность частной Васиной жизни. Квартира постепенно превратилась в филиал музея имени Андрея Рублева, все стены которого покрывал бесконечный коллаж из десятков икон и сотен вырезок из журналов с ликами святых, подвижников и текстами молитв. Православные кресты красовались повсюду, от холодильника до унитаза. Даже на стеклянной двери балкона красовался большой православный крест, сотворённый Васиным вдохновением путём наклеивания строительного скотча.

Устойчивый запах восковых свечей и ладана наполнял пространство квартиры и струясь вытекал на лестничную клетку, делая жизнь соседей особенно одухотворённой.

И все бы ничего, но оказалось, что религиозность для Васи не имеет предела. С начала он стал награждать крёстным знамением всех прохожих. Люди шарахались, когда он подходил к случайному человеку и, размашисто размахивая руками, сотворял крест животворящий. При этом ещё и громогласным басом возглашал здравицу. Не всем это нравилось. Однажды, когда Вася сотворил то же самое над беременной женщиной, она закричала от страха, а её муж не долго думая впечатал в челюсть Васи увесистый кулак. В другой раз Вася ни с того ни с сего, исключительно под влиянием осенившего его в тот момент святого духа, заорал на весь троллейбус «Аллилуйя!» и стал громко петь псалмы. От чего описалась не ожидавшая этого сидевшая впереди него старушка. А мужик рядом с ним уронил и разбил трёхлитровую банку с пивом. Итог был практически такой же – огромный фиолетовый фонарь под глазом ещё долго освещал Васе тернистый путь к Господу. Вася купил маркер, точнее, целую коробку маркеров, и начал наносить символ православной веры на всё, что, по его мнению, нуждалось в Христовой благодати. Сидения в автобусах и троллейбусах, двери и прилавки супермаркетов, помойные контейнеры и фонарные столбы. Однажды он посчитал, что и огромный белый мерседес, стоявший во дворе, тоже является недостаточно освященным, и гордо стал рисовать кресты. Он уже почти закончил – оставался последний, седьмой, – когда из подъезда вышел хозяин. Пришлось обращаться в травмпункт и накладывать гипс на сломанные пальцы. Казалось бы, на этом Вася успокоится. По крайней мере, отправляя всех сотрудников в карантин неделю назад и отдельно наставляя, как духовный пастырь, Васю, он ему сказал, что в карантин нельзя выходить на улицу. И шляться по городу. Даже церкви закрыты.

– Сиди дома, Василий! Лично буду звонить и проверять! Церкви закрыты. Молиться будешь дома! Ни шагу на улицу! Ты понял, Василий? – он сурово сдвинул брови и выкатил глаза.

– Понял, Викторыч. Ладно. Карантин – значит, карантин. Буду дома молиться.

И вот сегодня Вася позвонил сам. Его забрали в полицию. Соседи со всего подъезда написали гневное письмо с требованием дать им возможность поспать хотя бы одну ночь, так как они не спят уже две недели с самого начала карантина. И всё из-за того, что Вася каждые два часа поёт псалмы. Поёт очень громко. А ещё шесть раз усиленно молится. При этом так сильно бьёт лбом в пол, что у соседей снизу шатается и вот-вот упадет люстра. А вся эта процедура одухотворения дома начинается в четыре утра с заутренней молитвы и битья головой в пол, а заканчивается в час ночи громогласным исполнением славящих спасителя псалмов.

Приехавшей полиции Вася не открыл, а, как первые христиане, забаррикадировался и пригрозил самосожжением по примеру протопопа Аввакума. С приездом ОМОНа, он всё-таки отварил двери своего склепа и провозгласил здравицу служителям закона. Реакцию омоновцев нетрудно представить…

Сейчас Вася в отделении. И ему дали позвонить один раз. А так как Вася и знал в жизни всего один-единственный номер, то именно ему он и позвонил…

Максим затушил уже третью сигарету. Надо было звонить. Конечно, он решит сейчас проблему, и Васю выпустят. Но что будет дальше с самим Васей? Он взял в руку телефон и стал набирать номер.

Шёл четырнадцатый день карантина…