Максим Кабир
Темная волна. Лучшее

Перекус

Мальчишка похож на одного из известных мультипликационных героев. На Лёлека или Болека, родившихся в далёком 1964 году на студии польского города Бельско-Бяла. Тёма успевает погуглить, пока к ролику подгоняют анимационное вступление. Так Лёлек или Болек? Не беда, найдём, и ста лет не пройдёт.

Не успевает. Зовут на финальную озвучку.

Здравствуйте, меня зовут Андрей.

Мне восемь лет.

Когда я был ещё маленький-маленький, ко мне приходили мои папы и смотрели, как я расту. Как сплю. Даже как плачу. Как мама меня моет и кормит.

А однажды я стал всё понимать, и папы стали интересными-интересными. Такими хорошими и такими разными.

Рисованный мальчишка – Лёлик или Болик, кто сейчас вспомнит, если вообще узнает? – превращается в живого парнишку. По квартире катится звонок, мелодичный, зовущий, заставляющий мечтать. Мальчик идёт в прихожую, включает дисплей дверного замка, смотрит, поворачивается к зрителю и улыбается, глядя немного в сторону.

– Ма! Па пришёл!

А потом входные двери открываются. Пять дверей, в разное время, перед разными людьми. Монтаж профессионален. Папы ступают в тёплый прямоугольник света, заходят один за другим, словно процессия гостей.

Они не могут быть долго дома, потому что папы должны усердно трудиться. Решать проблемы, зарабатывать деньги, сердиться, сражаться и изменять мир, так говорит мама. А дома – отдыхать. А пока пап нет, мы с мамой убираем в квартире, смотрим мультики и рисуем.

А ещё мы ждём их.

Очень-очень.

И они приходят.

В квартире дремлют полутени, мама выходит из зала, целует папу и помогает снять пиджак. Куртку. Пальто. Плащ. Пуховик. Они немного медлят в прихожей, – счастливые и уставшие от разлуки, – соприкасаются руками, взглядами, улыбками.

В зале горят бра, медленно опускается мягкое тесто взбитых подушек. На столе – фрукты, шоколад, кофейник, коньяк в бокастой бутылке, маленькие рюмочки, тонкие чашки. Шепчет в углу телевизионная панель. Новости. Цветочная выставка или день рождения народного артиста. Не разобрать, да и не хочется.

Сын, мама и папа сидят за столом. Папа нежится в кресле, довольный, умиротворённый, немного дымящийся, как кофе в изящ ных кружках. Он смотрит на свою семью нежным взглядом зелёных – серых, голубых, карих, серо-зелёных – глаз. Папа делает маленький глоток коньяка – кофе, коньяка, кофе, коньяка, – и подмигивает.

Он дома.

В кадре счастливы все семеро – сын, мама и пять отцов (каждый по очереди, каждый по-своему, спасибо актёрам и режиссёру ролика). Это настоящее волшебство. Все они любят свою семью, они благодарны ей, они безмерно блаженны в уюте комнаты – словно выпали из мрачного сна прямо в удобное кресло.

Я даю папам силы, чтобы они побеждали, добивались успеха, зарабатывали деньги, радовались с друзьями. Чувствовали себя сытыми.

Ведь семья – как вкусная еда, питательная, тёплая, нужная.

Тогда, когда вы действительно этого хотите.

Быстро и уютно.

Озвучка закончена. Всем спасибо, все свободны. Гонорар переведён на карточку.

На площадке кипят новые приготовления, на очереди съёмки второго варианта: фаст-фэмили для мам. Папы разбредаются, ещё присыпанные конфетти трогательного комфорта и любви, что так ярко блестели в рекламном ролике.

Дмитрий Эдуардович Архаиков останавливается в двери, поворачивается и смотрит на мальчика. На Андрея. На Тёму. Он не помнит, как зовут мальчишку в рекламе, а как в жизни. Зато помнит открывшуюся дверь, и крик «Па пришёл!», и негу кресла, и вкус коньяка (в рюмках действительно был коньяк, дешёвый, но смачный, Дмитрий Эдуардович даже крякнул от удовольствия, но это вырезали).

Мальчик – его экранный сын – о чём-то беседует с оператором; сейчас он выглядит на несколько лет старше своего героя, наверное, так и есть. Андрей-Тёма не чувствует взгляд «отца», как чувствовал его в ролике, не откликается на него теплом. Искусство обмана смонтировано и готово к эфиру. Теперь – не до взглядов.

Дмитрий Эдуардович неопределённо пожимает плечами и шагает на лестничную площадку.

* * *

Цюприки. Название района радовало щекотными переливами слогов и сказочно-мультяшными образами, как и некогда одноимённая деревня, которую город Брест поглотил чохом с остальными селениями области. Цюприки лежали вокруг Старого Бреста шарфом франта, являясь о-о-очень дорогим и о-о-очень престижным районом. Если вы арендовали здесь квартиру, ваша жизнь определённо текла в правильном русле: у берегов хрустели купюры, блестели монеты, жужжали терминалы, переваривая депозитные карточки. Если купили в Цюприках квартиру – кидайте, к чертям, вёсла в воду, ложитесь на дно лодки и смотрите в текущую по небу лазурь. Вам совсем не обязательно что-либо делать. Или, как раз, обязательно. Деньги к деньгам. Гребок к гребку.

Многие не бросали вёсла.

Как, например, Тёма Милонов, с пелёнок делающий капитал в индустрии фаст-фэмили. Звезда рекламных роликов и «Сын года».

Дмитрий Эдуардович побродил по опрятным квадратным кварталам, в которых решительно невозможно было заблудиться, несколько раз прошёл мимо дома Тёмы, собираясь с мыслями, решаясь и безвольно заходя на «новый круг».

В Цюприках хватало офисов, галерей и торговых рядов. Жилые постройки разделяли блестящие прослойки бутиков и ресторанов. Окна домов были гротескно высокими, удивлёнными, светолюбивыми. Где-то далеко приятно шумела скоростная железнодорожная магистраль – так ветер ведёт ладонью по высокой траве.

«Вот где ты живёшь… сынок», – периодически всплывало в голове Дмитрия Эдуардовича, хлопало хвостом и уходило на глубину.

Брест вобрал в себя хутора, посёлки, деревни, как рано или поздно делает любой тщеславный город – да хоть Барселона, поглотившая близлежащие городки и деревеньки в конце девятнадцатого века. Но помимо тщеславия нужен ум, который подскажет: присоедини, но сохрани индивидуальность, будь то фабричный колорит или сельская простота.

«Сынок» Тёма жил в элитном квартале Клейники. «Технологический уют на окраине, вызов историческим фасадам центра» – сообщал некогда еженедельный «Брестский курьер». Газеты Дмитрий Эдуардович любил. Не за краткость, угождающую спешности жизни, и не за собственную колонку во всё том же «Брестском курьере», а за навеваемую взмахами шуршащих страниц ностальгию, терпкую, но скоротечную. Ностальгия летела над миром сегодняшнего дня бумажной птицей, она кричала, но недостаточно громко, чтобы разобрать слова, она напоминала о чём-то, но излишне застенчиво и невнятно, чтобы найти опору для слёз. В этом и заключалась прелесть газет.

Декабрьское небо – холодное и пористое, как серый чугун – лениво сыпало снежком. Снежинки были маленькие и скромные, они облетали прохожих, липли к домам и деревьям.

Дом стоял высокий, зеркальный. Он словно прикрывал пикантные места небосвода. Дмитрий Эдуардович подошёл к первому подъезду и, не давая себе опомниться, распахнул тяжёлую дверь и вступил в парадную. Остановился, потрясённый.

Он, конечно, не ожидал увидеть тесную клетушку, украшенную единственно почтовыми ящиками и граффити, но и не залитый светом вестибюль, больше похожий на холл гостиницы. Нет. Не такое. Всё блестело и играло, словно насмехаясь над мерой и скромностью. Мрамор и гранит сражались текстурами, поверх вились ценные породы дерева и латунь, высокий потолок истекал гипсовыми формами.

Дмитрий Эдуардович осторожно шагнул по полу из природного камня. Роскошь определённо позволяла владельцам квартир чувствовать себя как дома, но вот гостей на каждом шагу и опрометчивом взгляде упрекала в бедности.

Пост охраны располагался слева; за пуленепробиваемым стеклом поднялся улыбчивый детина.

– К кому, отец?

Дмитрий Эдуардович снова остановился и стянул с головы фетровую кепку. Почему-то мелко дрожали губы.

– Я, знаете ли… зашёл…

– А! Узнаю! – громыхнул охранник. – К Артёму Павловичу! Вижу! Вот только недавно ролик крутили!

– К Тёме, – обрадовался Дмитрий Эдуардович. Закивал. – Да, да, к нему.

Над широкими плечами охранника на металлическом холсте горели разноцветные лампочки.

– Подниметесь? Или попросить Артёма Павловича в сигарную комнату?

То, что здесь имеется сигарная комната, удивило Дмитрия Эдуардовича уже не так сильно. Стал привыкать. «Наверняка, и зимний сад найдётся».

– Хочу подняться, проведать. И если можно… сюрприз сделать.

– Извините, не положено. – Охранник даже немного пригорюнился, будто искренне хотел выполнить просьбу, но не мог. – Но… давайте, я подам картинку на мониторы квартиры с… – Детина подмигнул, – небольшим опозданием? Он увидит вас уже у дверей.

– Благодарю, – искренне сказал Дмитрий Эдуардович.

Он не решался сделать первый шаг к ступенькам, не был уверен, что разговор закончен, но ширящаяся улыбка охранника придала сил. Дмитрий Эдуардович стал подниматься по широкой, пахнущей деньгами, лестнице.

– Эй! – окликнули снизу.

Сердце ёкнуло, споткнулось, заболело. Дмитрий Эдуардович с трудом обернулся – и увидел вздёрнутый большой палец.

– Классно сыграли! – крикнул охранник. – Лучший отец ролика! Чесслово!

– Спасибо… – пробормотал Дмитрий Эдуардович, опомнился, понял, что его не слышно, и крикнул: – Спасибо!

Охранник поднял руку с поднятым большим пальцем ещё выше.

На звонок долго никто не подходил. Квартира с номером «22» игнорировала попытки Дмитрия Эдуардовича обратить на себя внимание. Дверь равнодушно смотрела большим чёрным видеоглазом.

Наконец, открыли. Без разговоров через сталь и электронику.

– Я тебя не сразу узнал. Смотрю и не понимаю: кто, – Тёма поманил в квартиру, не глядя на гостя (насмотрелся в мониторы), говоря на ходу, на полпути в зал. Окно, заменяющее стену, смотрело в сад. Несколько стеклянных панелей было приоткрыто. «Он не простынет?»

С окончания съёмки рекламного ролика Тёма приосанился, поправился, словно повзрослел на год-другой. Да, он и прежде «становился старше», как только выключалась камера, но сейчас…

– Сколько вам лет? – не сдержался Дмитрий Эдуардович.

– Двенадцать. Почти тринадцать, – важно сказал Тёма. – Но мне всегда дают меньше. Сначала стеснялся, а потом научился пользоваться. В бизнесе – это большой плюс.

– Да, конечно…

– Как ты меня нашёл?

– Это не трудно. Вы популярны.

– Фаст-фэмили не делится адресами «детишек». Настоящими адресами.

Дмитрий Эдуардович кивал, хотя Тёма не видел его – смотрел на сад. Яблоки, вишни и сливы потеряли листву, но не изящество; деревья украшали цветы из разноцветного стекла.

– Нет-нет… я узнал ваш адрес в агентстве… у меня знакомая в плановом, понимаете, и я…

– Ясно, – перебил Тёма. – Что ж, можешь пройти, присесть. Спонтанные встречи – не стоит упускать такие шансы.

– Шансы на что?

Тёма повернулся и подмигнул. В его улыбке было мало тепла. Скорей, холодная восторженность случаем.

– На что угодно. На новое знание. На интересное общение.

– Да, да, разумеется… – пролепетал Дмитрий Эдуардович, устраиваясь в кресле. Кресло пыталось его вытолкнуть.

– Отключи массажную функцию, – подсказал Тёма.

– Ага… да… сейчас…

Кнопок на панели подлокотника было слишком много для «ага, да, сейчас», и поэтому Дмитрий Эдуардович просто сел на диван, рядом с электронной книгой.

Из просторной комнаты можно было попасть минимум в пять других помещений. За открытой дверью справа виднелся стол для игры в аэрохоккей, баскетбольное кольцо и растущие из пола, точно грибы, динамики.

– Что будешь пить? – Тёма нажал на хромированную панель, и она послушно скользнула вверх, открывая ряды бутылок и банок.

– Э-э, тоже, что и… вы, – Дмитрий Эдуардович безумно хотел назвать мальчика сыном, но боялся.

– Хороший выбор, – похвалил Тёма. – Сейчас быстро охладим.

Пока мальчик хлопотал в баре, Дмитрий Эдуардович взял лежащий на диване ридер – экран книги ожил под пальцами – и стал читать:

«Старик в нормальной семье не чувствовал себя обузой, не страдал и от скуки. Всегда у него имелось дело, он нужен был каждому по отдельности и всем вместе. Внуку, лёжа на печи, расскажет сказку, ведь рассказывать или напевать не менее интересно, чем слушать. Другому внуку слепит тютьку из глины, девочке-подростку выточит веретенце, большухе насадит ухват, принесёт лапок на помело, а то сплетёт ступни, невестке смастерит шкатулку, вырежет всем по липовой ложке… Немного надо труда, чтобы порадовать каждого!»

– А вот и холодненькое.

Дмитрий Эдуардович поднял взгляд. Перед ним стоял Тёма и протягивал запотевшую бутылку. Дмитрий Эдуардович поспешно отложил ридер и принял угощение.

– Благодарю, – Он сделал глоток, ничего не понял и сделал второй. – Вы это читаете?

– Читаю, – кивнул Тёма, устраиваясь напротив. – Книги о прошлом веке, о другой эпохе. Нас всегда учили, что прошлое нужно как минимум для одного.

– Для чего же? – Дмитрий Эдуардович покрутил в руках бутылку. Этикетка сообщила, что он пьёт безалкогольное пиво.

– Для ловли в нём новых идей. Как бы это странно ни звучало.

– А где учили?

– В специнтернате, где же ещё. Мне повезло. А мог ведь расти с какой-нибудь мамашей, верящей в то, что она обеспечит и воспитает ребёнка. Некоторые до сих пор рожают, представляешь? Сами! Мог ведь попасть в другой сектор специализации, готовиться в промышленники или гуманитарии. Но, мне подфартило, я стал работать почти с пелёнок. Спасибо рынку семьи.

Дмитрий Эдуардович зачем-то кивнул, отпил практически безвкусного пива и покосился на электронную книгу. Он парился в пальто, которое ему не предложили снять.

– И так? – сказал Тёма. – Что же привело тебя ко мне?

Дмитрий Эдуардович поискал помощи у телевизионных панелей и спиралевидных люстр. Не нашёл. И тогда ринулся в страх неопределённости и возможного отказа, как в горящий обруч. Только так он мог победить нерешительность: сгореть или проскочить.

– Я бы хотел, видеться с вами, как… как с сыном.

– Без проблем, – отчеканил Тёма, и у Дмитрия Эдуардовича потеплело в груди. На секунду-другую: мираж оттепели. – Покупай фаст-фэмили. Правда придётся постоять в виртуальной очереди, но я могу подсобить. Замолвить словечко.

Дмитрий Эдуардович открыл рот, полоща под нёбом слова благодарности и любви, но тут до него дошёл смысл сказанного мальчиком.

– Но я… у меня нет на это денег…

Тёма глянул на «отца» как-то жалостливо. Так хотел думать Дмитрий Эдуардович. Но, если смотреть правде в глаза, это была не жалость, а надменность пополам с удивлением.

– Где тебя нашли?

– Что?

– Для рекламы. Как ты попал на съёмки, если не можешь себе позволить «быструю семью»?

– Я… моя знакомая, я уже говорил… одна из учениц, давно это было… в общем, помогла, порекомендовала…

Тёма замахал рукой.

– Ясно, ясно. Старый добрый блат, – Он допил пиво и кинул бутылку на пол. Тут же проснулся робот-уборщик, заспешил к «нарушителю» чистоты и гармонии ковра. – Так ты в реале никогда не заходил на перекус?

– Простите?

– Не покупал фаст-фэмили? Некоторые клиенты называют это перекусом. Хотя словечко подкинули наши, даже знаю кто… Перекус, чтобы утолить ретро-голод.

– Ретро-голод?

– Дядя, ты откуда свалился? Со статистики разводов в середине тридцатых годов?

– Что?..

– Девяносто восемь процентов, помнишь? Огромные голо-цифры на площади? Не? Ну ты и дре-е-евний… или дикий. Телек-то смотришь?

– Иногда, – растерянно произнёс Дмитрий Эдуардович, думал он обо всём сразу. – Ретро-голод… я посмотрю, потом, я узнаю…

– Да что там смотреть. Ностальгия по полноценной семье, что-то из психологии.

Конечно, он про это слышал. Просто, просто… был немного не в себе. Замечтался, что здесь его дом, что перед ним его сын…

Слышал про лавину разводов в начале тридцатых… Отцы бежали из семей, матери рожали для себя, мужчины пили пиво на ступеньках ЗАГСов, ретиво переквалифицирующихся под ночные дискотеки и бары, женщины меняли квартиры и привязанности… И как-то приноровились, приняли, влились, словно всегда мечтали о независимости, словно презирали узаконенную государством связь… Так об этом читал Дмитрий Эдуардович, но, возможно, это была беллетристика: Дмитрий Быков или кто-то ещё из классиков. Или новостные архивы – не суть… Паниковала тогда лишь власть, даже «Единая Белоруссия и Россия» признала распад традиционной семьи и демографическую яму, в которую правительство дружно взглянуло и отвернулось, в надежде, что затянется, засыплется… Не уберегло ведь семью, расплескало, запаниковало, успокоилось, плюнуло, сосредоточилось на детях, нет детей – нет государства, кладбище одно, жёлудь без шляпки. Вот правительство и дало зелёный свет, и крепкий рубль дало, «телесным субстратам», экстракорпоральному оплодотворению, суррогатным матерям, «искусственной матке» и специальным интернатам… А процент разводов рос, рос, рос, пока не достиг девяноста восьми… Почему не ста? Наверное, перестали считать…

Помнил об озвученной причине кризиса нуклеарной семьи. Теоретики задумчиво наблюдали за разлагающейся тушей социального института, чтобы затем дружно обвинить эгалитарный тип семейной власти. Они ткнули пальцем в индустриальную проказу эпохи, проклявшую традиционную семью безвластием и латентным конфликтом, хищно оскалились, хлебнули из термоса остывший чай и вызвали такси…

– Ладно. – Тёма резко встал. Такой большой, серьёзный, занятой… ребёнок. – Поговорили и хорош. Тебе пора.

Дмитрий Эдуардович сделал последнюю попытку:

– Про сына и отца… я по-настоящему… я бы хотел… встречаться иногда, говорить, хотел бы… заботиться о тебе…

– Дядя! – пожурил Тёма, прыснул и начал хохотать. Смеялся он задорно и звонко. Это было почти приятно. – Ну ты даёшь… ну артист… позаботиться… это я могу о тебе позаботиться…

– Можете и вы… обо мне, – прошептал «отец».

Мальчик то хлопал по коленям, то показывал на Дмитрия Эдуардовича пальцем.

– Ну, уморил… видишь, спонтанные встречи – залог успеха… смех продлевает жизнь, а, значит, не зря нашёл ты меня… о-хо-хо…

– Я могу… зайти ещё раз?

– Через месяц или через год. Если у меня будет настроение. Элемент неожиданности уже исчерпан. Тебе повезло, что вообще застал меня дома.

«Это не везение, а судьба или любовь».

– До свидания… Тём, – сказал Дмитрий Эдуардович в прихожей.

– Пока! – ответил «сын» из игровой комнаты. – Дверь сама закроется! Ничего там не нажимай!

Охранник в вестибюле, завидев спускающегося по лестнице Дмитрия Эдуардовича, вынырнул из убежища поста. Вышел навстречу, улыбаясь и подмигивая.

– Как всё прошло? Поболтал сын с папой?

– Поболтал, – бессильно сказал Дмитрий Эдуардович.

– Верю, верю. Лучшему отцу – лучшее внимание. О! Звучит, как слоган!

– Вы можете его куда-нибудь продать…

– Правда?

Дмитрий Эдуардович заставил себя улыбнуться.

– Я не знаю, – Его мысли летали тремя этажами выше. – Сдуру ляпнул.

– Вы ляпнули, я намотал на… этот…

– На ус, – подсказал Дмитрий Эдуардович.

– Точно! Видите, как с умным человеком приятно поговорить. И проводить его приятно, да хоть и до дверей. Заодно и ноги разомну.

– Конечно… спасибо.

– Тут передачу посмотрел, да вот только что. Мистика, да и только. Какие-то племена в Африке или Америке, – Они остановились в полутенях парадной: один – не решаясь выскользнуть в морозное разочарование, другой – стремясь погреться у углей разговора. – Деревушка бедная, грязные все, полуголые. И мальчуган один приболел, сопли, платки, травы, температура, лихорадка, короче, понимают, что плохо дело. Умрёт скоро. А семья – там у них по-прежнему пережиток этот, мать, отец, дети, все вместе – любит его, аж глаза лопни. И вот отец говорит… он там на своём болтал, на тарабарском, но перевели так: «Моей любви хватит на два сердца. Он не умрёт». Сказал и ударил мальчика в грудь ножом…

– Что? – дёрнулся Дмитрий Эдуардович.

Охранник принял это за одобрение: значит, правильно подал историю, раз собеседник встрепенулся.

– Представляете? Ножом! А потом вырезал сердце и положил в какую-то миску.

– Простите? В миску? Сердце?

– Да! Но это ещё ерунда, это не главное!

– Ерунда… – слабым голосом повторил Дмитрий Эдуардович, ища в карманах пальто кепку.

– Сердце-то билось! Понимаете?

Заговорщицкий тон охранника вызвал у Дмитрия Эдуардовича приступ тошноты. Перед глазами билось что-то алое и липкое.

– Простите…я пойду, душно… простите…

– Да, да. Дверь, осторожно… Но вы понимаете, сердце билось! Вырезанное сердце билось! Всего наилучшего!

– Ага… и вам…

Он оказался на улице. В заговоре снега и ветра: снежинки клеились к лицу, вихрь обстреливал их холодными струями. Луна слитком серебра пряталась в грязных разводах неба.

«Так поздно? Сколько же я провёл…»

Дмитрий Эдуардович понял, что принял за луну какую-то конструкцию на крыше дома, надел кепку, стал поспешно застёгивать пальто.

Девять остановок автобуса.

Следовало поторопиться и набраться терпения.

* * *

У подъезда собственного дома его ударил голос соседки.

– Хмурый как лес ночью! Продай новость за американский червонец!

– Что продать?

– Новость продай! – каркнула соседка, «старая, но щиплющая, как девятивольтная батарейка» (это сравнение Дмитрий Эдуардович позаимствовал у полузабытого мэтра фантастики – Алексея Жаркова; люди легко забывали всё, от имён до традиций, словно в потере прошлого нашли новую цель существования). – А лучше подари, потому что червонца всё равно нет. Хмурый, значит, новость в тебе живёт. Подари!

Дмитрий Эдуардович приблизился к лавке.

– А вот и подарю. А вот и мотай на ус. Дети – зло! Дети – боль!

Соседка захлопала глазами, неподвижно засуетилась (эту технику она довела до совершенства, олицетворяя деятельность всего союзного государства России и Белоруссии: видимость движения есть – движения нет).

– Да как, да как можно! При живом-то сыне!..

– Не сын он мне! Реклама! Знаете, что такое реклама?!

– Ходишь, значит, сын. Чё ходить-то, к чужому?

Дмитрий Эдуардович подался вперёд, резко остановился, словно налетел на штык: рот открыт, но пуст на слова, нижняя губа в каплях слюны. Закололо под левой лопаткой; он вяло качнул рукой, дав боли отмашку – криков не будет, пробормотал «хожу» и пошёл прочь.

Дом высился мрачный, блочный, негостеприимный. В квартире пахло гадко – очистные сооружения не преминули надышать в окна, оставленные на проветривание.

Дмитрий Эдуардович скинул туфли, уже в ванной стянул противно-влажные носки (подошвы он менял недавно, но дыры, видимо, перешли в разряд фантомных, пропуская влагу, как ампутированная рука пропускает боль) и включил кран. Вода была едва тёплой, с упрёком-мечтой о настоящем тепле. Дмитрий Эдуардович быстро потёр под струёй ступни, вымыл руки, закрыл кран и сел на плитку.

В дверь тут же застучали.

– Дуардыч! Дуардыч!

Он начал, чертыхаясь, вставать. Его напугал тот факт, что он не мог узнать неумолкающий голос за дверью – Дуардыч! Дуардыч! – словно оказался в чужой квартире, населённой сумасшедшими.

«Так и есть…»

Дмитрий Эдуардович нажал на ручку (защёлка давно не работала, но барабанящий в полотно человек даже не попробовал войти: стучал и голосил) и открыл дверь.

Нечто сгорбленное и морщинистое отскочило в сторону, начало мелко постукивать в провал собственного живота и бормотать:

– Так тож, так тож, то-то, то-то…

– Что вы тут устроили, Валентин Петрович, – сдерживая злобу, сказал Дмитрий Эдуардович. – Один раз постучали и хватит.

– То-то, так тож…

В кухне гремела крышками Ирина Юрьевна, за проклеенным скотчем дверным стеклом мелькал её силуэт – так танцуют грозовые тучи. Валентин Петрович толкнул сожителя острым локтём и проник в ванную, взял нервной осадой. Комната Казимира Иосифовича не подавала признаков жизни, но от этого пугала ещё больше.

Дверь в ванную приоткрылась, и в щель вылезла синяя зубная щётка, на которую щедро выдавили пену для бритья. Дмитрий Эдуардович схватил за головку, рванул, победно вскрикнул и запустил щётку в полумрак коридора. Валентин Петрович пронзительно завыл.

Обтерев руку о штанину, Дмитрий Эдуардович бросился к своей комнатушке и поспешно закрыл дверь. Здесь замки и защёлки работали исправно, уж он позаботился.

Подобные сожительства («доживательства», как говаривал Казимир Иосифович, единственный более-менее адекватный из трёх соседей по квартире Дмитрия Эдуардовича) инициировало государство: группировало несостоятельных пожилых людей по психотипу, трамбовало в общей жилплощади. «Неужели я совместим с этими людьми? Почему мы оказались вместе?» Подобные социальные травеи, ограниченные четырьмя человеческими устоями, стали общественными нормами.

Пародия на семью.

Насмешка реальности.

На растрескавшемся подоконнике стоял стакан с остывшим чаем. Дмитрий Эдуардович опустил в гранёную ёмкость кипятильник, воткнул вилку в розетку и стал ждать.

– Эдуардович, дорогой, – позвали из коридора: Ирина Юрьевна. – Хлеба нажарила. Белого, серого, чёрного. С солью и вареньем. С черникой и грибами. Отведаешь, дорогой?

– Вон! – закричал Дмитрий Эдуардович, распахнул форточку, схватил стакан с кипящей водой и швырнул во двор. В сумерки и пульсирующее отчаяние.

– Сам вон! Сама съем! Сама! А ты – вон! Вон от моего хлеба!

Шаги проклятиями покатились по скрипучим доскам.

Дмитрий Эдуардович упал на узкую кровать, пошарил рукой по одеялу, нашёл и включил ежедневный электронный листок Википедии, который кидали в почтовый ящик для рекламы (трафика хватало на десять минут). Стал лихорадочно читать:

«Фаст-фэмили (англ. Fast «быстрый» + family «семья») – семья с небольшим сроком пребывания в ней, с упрощёнными (сведёнными к минимуму) обязанностями, по сути, ограниченными лишь личными желаниями, вне собственного дома. Отдых в лоне оплаченной почасово семьи.

Для «быстрой семьи» предназначаются заведения: семейные дома и забегаловки (дешёвый, часто нелегальный вариант). […]

Минский психиатрический институт пишет об опасности фаст-фэмили для нервной системы человека: зачастую возникает привязанность, ничем не подкреплённая с другой стороны, ассоциирование себя с купленной семьёй, и как следствие этого – психическая травма ввиду разрушения иллюзий».

Он отложил листок и какое-то время лежал без движения – без движения тела и мысли. А потом внутри него потекло негодование и нахлынули иллюзии прошлого…

Верили, что, несмотря на выкрутасы истории, крепкая нуклеарная семья будет жить. В условиях повышения неопределённости существования, спрос на семью, как на оплот стабильности, должен был расти. Не стал.

В массе открывающихся возможностей и форм сообществ ожидали увидеть победу фундаментальных человеческих ценностей, цементацию базовых консервативных ценностей на новом уровне. Но, к сожалению, не произошло.

Внешняя угроза не консолидировала семью, тревоги не скрепили союз. Рухнуло, всё рухнуло.

За минувшее тысячелетие и ещё горстку десятилетий человеческая еда не претерпела особых изменений. Как и пищу, традиционную семью считали базовой потребностью. Ошибались. Потребность осталась, но появились фаст-фэмили – забежал, поговорил, сделал, что надо, напился бутафорского тепла и убежал. На фоне разнообразия новых форм семьи победил вариант «семейного перекуса».

Ничего страшного (в понимании общественности) не произошло: вспоминали Исландию начала двадцать первого века, где вне брака рождались восемьдесят процентов детей, кивали на однополые семьи, просто жили в новой реальности. Перешли на систему «семьи по потребности»: «ребёнок», от которого можно брать лишь ощущение причастности, «жена», которую можно поменять (детей, как правило, не меняли). Плати – и они всегда тебя ждут.

Люди давно возводили алтари личной свободе и независимости от партнёров. Чему удивляться? Традиционная семья превратилась в мифическое понятие, о котором приятно размышлять, но – боже упаси – примерить на себя. А вот на несколько часов – пожалуйста. Так появились «быстрые семьи». Как фаст-фуд вызывает у некоторых ожирение, так фаст-фэмили стало вызывать «отёчность привязанностей», главу угла заняло само насыщение, единовременный вкус, а не полезность. Под лживой вывеской «семьи» менялись начинки (по желанию, то гамбургер, то роллы) – разные «жёны» и «дети». Главным стало ощущение себя в кругу семьи, а не сама семья, конкретные люди.

Всё текло, всё менялось. Партнёра выбирали по генетической совместимости. Рождение детей перестало быть женской прерогативой. Семейные ценности распродавали на барахолке. Дети воспитывались в «атомизированных» семьях или самим государством. Демографы сообщали о потребности общества в тех или иных работниках, генетики удовлетворяли эти нужды. Старики доживали…

– Дуардыч! Дуардыч! – выл коридор, звала изнанка двери.

Дмитрий Эдуардович заткнул уши и закрыл глаза.

И представил Тёму.

Зима копила силы на Новогоднюю ночь. Морозы были терпимые, но с обещанием: «всё впереди». Дмитрий Эдуардович ездил в издательство через день, в основном работал дома, если квартиру с тремя стариками можно было назвать домом… да и работы было негусто, ложка упадёт.

Дмитрий Эдуардович работал за старым столом у окна. Сделал несколько статей о «клановой» семье прошлого века, но редактор завернул материал: «Кому это интересно?».

Тёма постоянно квартировал в его воображении. Идиллия на съёмочной площадке не выходила из головы. Дмитрий Эдуардович грезил «сыном», даже пробовал занять денег (у знакомой из планового), чтобы отведать «быстрой семьи», побыть с Тёмой. Несколько раз он пытался навестить мальчика, но охранник уже не был столь улыбчив и приветлив: «Артёма Павловича нет», «Просили не беспокоить».

Соседка, поджидающая его после каждого пустого возвращения, часто спрашивала:

– Как ваш сын?

– Болеет, – отвечал Дмитрий Эдуардович и торопливо уходил.

Тёма позвонил однажды и предложил зайти к нему вечером. Валентина Петровича, позвавшего к телефону («Дуардыч! Дуардыч!»), Дмитрий Эдуардович даже удостоил крепкого рукопожатия, от которого сгорбленный старичок бежал, поскуливая, в ванную.

Дмитрий Эдуардович вышел незамедлительно.

Прогуляться. Подышать. Помечтать.

До вечера. До встречи.

«Ад мiнулага – да будучынi» – прочитал он на одной из фасадных табличек. Раритет прошлого, слова из почти забытого языка. «От прошлого к будущему» – перевёл Дмитрий Эдуардович, и понял, что смотрит на первых два слова в жутком контексте, миксе двух языков. Белорусский предлог «ад» звучал в голове русским существительным – именно посмертным местом грешников.

Ад прошлого…

Почему нет? «В нём я и жил… но сейчас, сейчас… когда у меня появился…»

В клетке охранного поста дежурил незнакомый Дмитрию Эдуардовичу здоровяк.

– Я к Тёме.

Охранник без эмоций кивнул и сделал знак рукой. Поднимайтесь. Ожидают-с.

Тёма начал говорить прямо с порога. Он снова не предложил снять пальто, но на этот раз Дмитрий Эдуардович повёл себя по-свойски. Он нагрузил вешалку и потрепал седые волосы перед зеркалом.

– Скоро у меня пенсия, – говорил Тёма. – В сфере фаст-фэмили пятнадцать лет – потолок. Никто не хочет цацкаться со взрослым сыном. Найдётся, конечно, парочка чудаков: мол, передать опыт, наставить, научить какой-нибудь ненужной ерунде. Отругать и воспитать, в конце концов. Но это мелочь. Это одна-две заявки в месяц.