Максим Горький
Варенька Олесова

По лицу её было видно, что с ней бесполезно спорить; он, досадливо пожав плечами, замолчал, с неудовольствием думая про себя:

«Очевидно, она считает меня слабым».

– Видите – вот это к нам дорога, – указала она ему на берег кивком головы. – Здесь брод через реку, до нас отсюда четырнадцать вёрст. У нас красивее, чем в вашей Полкановке.

– Вы и зиму живёте в деревне? – спросил он.

– А как же? Ведь я веду всё хозяйство, папа не встаёт с кресла… Его возят по комнатам.

– Но, должно быть, скучно вам жить так?

– Почему же? У меня ужасно много дела… а помощник один – Никон, денщик папы. Он уже старик и тоже пьёт, но страшный силач и знает своё дело. Мужики его боятся. Он – бьёт их, и они тоже раз как-то сильно побили его… очень сильно! Он замечательно честен и предан нам с папой… любит нас, как собака! Я тоже его люблю. Вы, может быть, читали один роман, где есть герой, офицер, граф Луи Граммон, и у него тоже денщик Сади-Коко?

– Не читал, – скромно сознался молодой учёный.

– Прочитайте непременно – это хороший роман, – уверенно посоветовала она ему. – Я Никона, когда он угодит мне, называю Сади-Коко. Сначала он сердился на меня за это, но я однажды прочитала ему этот роман, и теперь он знает, что для него лестно быть похожим на Сади-Коко.

Ипполит Сергеевич смотрел на неё так, как европеец смотрит на тонко выполненную статуэтку китайца. А она с жаром рассказывала ему о подвигах Сади-Коко, полных беззаветной преданности к графу Луи Граммон.

– Простите, Варвара Васильевна, – перебил он её речь, – а романы русских авторов вы читали?

– О да! Но я не люблю их – скучные! И пишут всё такое, что я сама знаю не хуже их.

Они не умеют выдумывать ничего интересного, и у них почти всё правда.

– А разве вы не любите правды? – ласково спросил Ипполит Сергеевич.

– Ах, да нет же! Я всем говорю правду в глаза и…

Она замолчала, подумала и спросила:

– А что же тут любить? Это моя привычка.

Он ничего не успел сказать ей на это, потому что она быстро и громко командовала ему:

– Правьте налево… скорее! Вон к этому дубу… Ай, какой вы неловкий!

Лодка не слушалась его руки и шла к берегу бортом, хотя он с напряжением ворочал воду своим веслом.

– Ничего, ничего, – говорила она и, вдруг поднявшись на ноги, прыгнула через борт.

Ипполит Сергеевич глухо вскрикнул, бросив весло и простирая за ней руки, но она невредима стояла на берегу, держа цепь лодки в руках и виновато спрашивая его:

– Я испугала вас?

– Я думал, что вы упадёте в воду, – тихо сказал он.

– Да разве можно тут упасть? И к тому же тут неглубоко, – оправдывалась она, подводя лодку к берегу. А он, сидя на корме, думал, что это нужно бы сделать ему.

– Видите, какой лес? – говорила она, когда он вышел на берег и стал рядом с ней. – Хорошо ведь? Там, около Петербурга, нет таких красивых лесов?

Перед ними лежала узкая дорога, ограждённая с обеих сторон стволами деревьев. Под ногами простирались узловатые корни, избитые колёсами телег, а над ними – густой шатёр из ветвей и где-то высоко – голубые клочья неба. Лучи солнца, тонкие, как струны, трепетали в воздухе, пересекая наискось узкий, зелёный коридор. Запах перегнивших листьев окружал их.

Мелькали птицы, нарушая важную тишину леса хлопотливым щебетаньем. Где-то стучал дятел, жужжала пчела и, как будто указывая им дорогу, в воздухе, впереди их, порхали два мотылька, преследуя один другого.

Шли медленно. Полканов молчал, не мешая Вареньке искать слова для выражения её мыслей, а она горячо говорила ему:

– Я не люблю читать о мужиках; что интересного в их жизни? Я знаю их, живу с ними и вижу, что о них пишут неверно, неправду. Они такими жалкими описываются, а они просто подлые, их совсем не за что жалеть. Они только одного и хотят – надуть вас, украсть у вас что-нибудь. Клянчат всегда, ноют, гадкие, грязные… А они ведь умные, о! они даже очень хитрые; как они мучат меня иногда, если б вы знали!

На лице её выразилось озлобление и скука. Ипполит Сергеевич был изумлён силой её волнения, но, не желая слушать эти барские выходки, перебил девушку:

– Вы говорили о французских писателях…

– Ах, да! То есть о русских, – поправила она его, успокоиваясь. – Вы спрашиваете – почему русские пишут хуже, – это ясно! потому что они не выдумывают ничего интересного. У французов герои настоящие, они и говорят не так, как все люди, и поступают иначе. Они всегда храбрые, влюблённые, весёлые, а у нас герои – простые человечки, без смелости, без пылких чувств, какие-то некрасивые, жалкенькие – самые настоящие люди и больше ничего!

Почему они герои? Никогда в русской книжке не поймёшь этого. Русский герой какой-то глупый и мешковатый, всегда ему тошно, всегда он думает о чём-то непонятном и всех жалеет, а сам-то жалкий-прежалкий! Подумает, поговорит, пойдёт объясняться в любви, потом опять думает, пока не женится, а женится – наговорит жене кислых глупостей и бросит её… Что в этом интересного? Меня злит это, потому что похоже на обман – вместо героя какое-то чучело торчит в романе! И никогда, читая русскую книжку, не забудешь о настоящей жизни, – разве это хорошо? А читаешь сочинение француза – дрожишь за героев, жалеешь их, ненавидишь, хочешь драться, когда они дерутся, плачешь, когда погибают… Страстно ждёшь, когда кончится роман, а прочтёшь его – чуть не плачешь с досады, что уже всё кончено. Зачем писать книжки, если не можешь сказать ничего необыкновенного? Странно, право!

– На это многое можно возразить вам, Варвара Васильевна, – остановил он поток её речей.

– Что же, возражайте! – разрешила она с улыбкой. – Вы, конечно, разнесёте меня.

– Постараюсь. Прежде всего, каких вы русских авторов читали?

– Разных… впрочем, все они одинаковые. Вот, например, Сальяс… он подражает французам, но плохо. Впрочем, у него русские герои, а разве о них можно писать интересно?

Ещё многих читала – Тургенева, Марковича, Пазухина, – даже по одной фамилии уже видно, что он не может хорошо писать! Вы его не читали? А читали ли вы Фортюнэ де Буагобэя? Понсон де Терайля? Арсена Гуссэ? Пьера Законнэ? Дюма, Габорио, Борна? Как хорошо, боже мой! Знаете что? Мне в романах больше всего нравятся злодеи, те, которые так ловко плетут разные ехидные сети, убивают, отравляют… умные они, сильные… и когда, наконец, их ловят – меня зло берёт, даже до слёз дохожу. Все ненавидят злодея, все идут против него – он один против всех! Вот – герой! А те, другие, добродетельные, становятся гадки, когда они побеждают… И вообще, знаете, мне люди до той поры нравятся, пока они хотят чего-нибудь, куда-нибудь идут, ищут чего-то, мучатся… но, если они дошли до цели своей и остановились, тут они уже неинтересны…

Возбуждённая, она медленно шла рядом с ним, красиво подняв голову и сверкая глазами.

Он смотрел ей в лицо и, нервозно покручивая бородку, искал таких возражений, которые сразу сорвали бы с её ума эту грубую пелену пыли. Но, чувствуя себя обязанным возразить ей, он хотел ещё слушать её наивную болтовню, ещё видеть её увлечённой своими суждениями и искренно раскрывающей пред ним свою душу. Он никогда не слыхал таких речей; они были уродливы, но в то же время всё, что говорила она, как нельзя более гармонировало с её немного хищной красотой. Пред ним был ум неотшлифованный, оскорблявший его грубостью, и – женщина, соблазнительно прекрасная, раздражавшая его чувственность. Эти две силы давили на него всей энергией своей непосредственности, и нужно было что-нибудь противопоставить им. У него была ясная логика, он хорошо спорил с людьми своего круга. Но как говорить с ней, чтоб вызвать ум её на правильный путь и облагородить душу, изуродованную глупыми романами и обществом мужиков, солдата, пьяницы-отца?

– Ух, как я заговорилась! – воскликнула она, вздыхая. – Надоело вам, да?

– Нет, но…

– Я, видите ли, рада очень вам. Мне до вас не с кем было поговорить. Ваша сестра, я знаю, не любит меня и всё сердится на меня… должно быть, за то, что я даю водки отцу, и за то, что побила Никона…

– Вы?! Побили! Э… как это вы? – изумился Полканов.

– Очень просто, отхлестала его папашиной нагайкой, вот и всё! Понимаете, молотьба, страшная горячка, а он, скот, пьян! Я рассердилась! Разве он смеет напиваться, когда кипит работа и везде нужен его глаз? Эти мужики, они…

– Но, послушайте же, Варвара Васильевна, – убедительно и как только мог мягче заговорил он, – разве это хорошо бить слугу? Благородно ли это? подумайте! Разве те герои, пред которыми вы преклоняетесь, бьют своих преданных Сади-Коко?

– О, ещё как! Граф Луи однажды такую пощёчину влепил Коко, что мне даже жалко стало бедного солдатика. И что же я могу делать с ними, как не бить? Хорошо ещё, что могу… я ведь сильная! Пощупайте, какие у меня мускулы!

Согнув свою руку в локте, она гордо протянула её к нему. Он положил ладонь на её тело выше локтя и крепко сжал пальцы, но тотчас же опомнился и, смущённый, с краской на лице, оглянулся вокруг. Всюду безмолвно стояли деревья и только…

Он вообще не был скромен с женщинами, но эта своей простотой и доверчивостью делала его таким, хотя и разжигала в нём чувственность.

– У вас завидное здоровье, – сказал он, пристально и задумчиво рассматривая маленькую загорелую кисть её руки. – И я думаю, что у вас очень хорошее сердце, – неожиданно для себя вырвалось у него.

– Не знаю! – отозвалась она, качнув головой. – Едва ли, – у меня нет характера: иногда я жалею людей, даже тех, которых не люблю.

– Иногда только? – усмехнулся он. – Но ведь люди всегда достойны сожаления и сострадания.

– За что? – спросила она.

– Разве вы не видите, как они несчастны? Хотя бы эти, ваши мужики. Как тяжело им живётся и сколько несправедливости, горя, мучений в их жизни!

Это вырвалось у него горячо, и она внимательно взглянула в лицо ему, говоря:

– Вы, должно быть, очень добрый, если так говорите. Но ведь вы не знаете мужиков, не жили в деревне. Они несчастны – это верно, но кто же в этом виноват? Они ведь хитрые, и никто им не мешает сделаться счастливыми.

– Ведь у них даже хлеба нет настолько, чтоб быть сытыми!

– Ещё бы! Их вон как много…

– Да, их много! Но и земли много… ибо есть люди, которые имеют десятки тысяч десятин. У вас, например, сколько?

– Пятьсот семьдесят три… Ну, так что же? Неужели, – ну, слушайте! Неужели им отдать?

Она смотрела на него взглядом взрослого на ребёнка и тихо смеялась. Его смущал и злил этот смех. В нём разгоралось желание убедить её в заблуждениях её ума.

И раздельно, даже резко произнося слова, он начал говорить ей о несправедливом распределении богатств, о бесправии большинства людей, о роковой борьбе за место в жизни и за кусок хлеба, о силе богатых и бессилии бедных и об уме, подавленном вековой неправдой и тьмой предрассудков, выгодных сильному меньшинству людей.

Идя рядом с ним, она молча, с любопытством и удивлением смотрела на него.

Вокруг них царила сумрачная тишина леса, та тишина, по которой звуки как бы скользят, не нарушая её меланхоличной гармонии.

Полканов замолчал и, вытирая пот со лба, утомлённый своей лекцией, ждал, что она скажет.

Она смотрела вдаль пред собой, сузив свои глаза, и на лице её дрожали какие-то тени.

Минута молчания разрешилась её тихим возгласом:

– Как вы хорошо говорите!.. Неужели в университете все могут так говорить?

Молодой учёный безнадежно вздохнул, ожидание её ответа сменилось у него глухим раздражением против неё и жалостью к самому себе. Почему она не воспринимает того, что так логически ясно для всякого хоть немного мыслящего существа? Чего именно не хватает в его речах, почему её чувство не задевают они?

– Очень хорошо говорите вы! – вздохнула она, не дожидаясь его ответа, и в глазах её он читал истинное удовольствие.

– Но – верно ли я говорю? – спросил он.

– Нет! – не задумываясь, ответила девушка. – Вы хотя и учёный, но я с вами поспорю.

Ведь и я тоже что-нибудь понимаю!.. Вы говорите так, что выходит, как будто люди строят дом и все они в этой работе равны. И даже не они, а все – и кирпичи, и плотники, и деревья, и хозяин дома – всё это у вас равно одно другому. Но разве это можно? Мужик – он должен работать, вы должны учить, а губернатор смотреть – все ли делают то, что нужно. И потом вы сказали, что жизнь борьба, – ну, где же это? Напротив, люди очень мирно живут. И если уж борьба, значит – нужны побеждённые. А общая польза – это я совсем не понимаю. Вы говорите, что общая польза в равенстве всех людей. Но это же неверно! Мой папа полковник – как же он равен Никону или мужику? И вы – вы учёный, но разве вы ровня нашему учителю русского языка, который пил водку… рыжий, глупый, и сморкался громко, как медная труба?

Считая свои доводы неотразимыми, она ликовала, а он любовался её радостным волнением и был доволен собой за то, что дал ей эту радость.

Но ум его старался разрешить – почему не тронутая анализом, цельная мысль, разбуженная им, работала в направлении, прямо противоположном тому, на которое он её толкал?

– Вы нравитесь мне, а другой не нравится… где же равенство?

– Я вам нравлюсь? – как-то вдруг спросил Ипполит Сергеевич.

– Да, очень! – утвердительно кивнула она головой и тотчас же спросила: – А что?

Он испугался за себя пред бездной наивности, смотревшей на него ясным взглядом.

«Неужели это её манера кокетничать?» – подумал он.

– Почему вы спрашиваете об этом? – допытывалась она, глядя в его лицо любопытными глазами.

Его смущал её взгляд.

– Почему? – пожал он плечами. – Это, я думаю, естественно. Вы женщина… я мужчина… – как мог, спокойно объяснил он.

– Ну, так что же? Всё-таки незачем вам знать. Ведь вы не собираетесь жениться на мне!

Она так просто сказала это, что он даже и не смутился. Ему только показалось, что некая сила, с которой бесполезно бороться ввиду её слепой стихийности, перемещает работу его мозга с одного направления на другое. И он с оттенком игривости сказал ей:

– Кто знает?.. И потом – желание нравиться и желание жениться или выйти замуж – не одно и то же… как вы, наверное, знаете.

Она вдруг громко расхохоталась, а он сразу охладел под её смехом и безмолвно проклял и себя и её. Её грудь трепетала от сочного искреннего смеха, весело сотрясавшего воздух, а он молчал, виновато ожидая отповеди за свою игривость.

– Ох! ну какая… какая же я… была бы жена вам! Вот смешно… как страус и пчела!

И он тоже засмеялся, – не над её курьёзным сравнением, а над своим непониманием тех пружин, которые управляли движением её души.

– Милая вы девушка! – искренно вырвалось у него. – Дайте-ка мне руку… вы очень медленно идёте, я потащу вас! Нам пора назад… очень пора! Елизавета Сергеевна будет недовольна, потому что к обеду мы опоздали…

Они пошли назад. Полканов сознавал себя обязанным возвратиться к выяснению её заблуждений, не позволявших ему чувствовать себя рядом с ней так свободно, как хотелось бы.

Но прежде этого нужно было подавить к себе неясное беспокойство, которое глухо бродило в нём, стесняя его намерение спокойно слушать и решительно опровергать её доводы. Ему было бы так легко срезать уродливый нарост с её мозга логикой своего ума, если и не мешало это странное, обессиливающее ощущение, не имеющее имени. Что это? Оно похоже на нежелание вводить в душевный мир этой девушки понятия, чуждые ей… Но такое уклонение от своей обязанности было бы постыдно для человека, стойкого в своих принципах. А он считал себя таким и был глубоко уверен в силе ума, в главенстве его над чувством.

– Сегодня вторник? – говорила она. – Ну, конечно. Значит, через три дня приедет чёрненький господинчик…

– Кто и куда приедет, сказали вы?

– Чёрненький господинчик, Бенковский, приедет к вам в субботу.

– Зачем же?

Она рассмеялась, пытливо глядя на него.

– Разве вы не знаете? Он – чиновник…

– А! Да, сестра говорила мне…

– Говорила? – оживилась Варенька. – Ну и что же… скажите, скоро они обвенчаются?

– Почему же они должны обвенчаться? – растерянно спросил Ипполит Сергеевич.

– Почему? – изумилась Варенька, сильно краснея. – Да я не знаю. Так принято! Но, господи! Разве же вы этого не знали?

– Ничего я не знаю! – решительно произнёс Ипполит Сергеевич.

– А я вам сказала! – с отчаянием воскликнула она. – Как это хорошо! Пожалуйста, миленький Ипполит Сергеевич, пусть вы и теперь не знаете этого… будто бы я не говорила ничего!

– Очень хорошо! Но, позвольте, ведь я и в самом деле ничего не знаю. Я понял одно – сестра выходит за господина Бенковского… да?

– Ну да! Если она сама вам этого не говорила, то, может быть, этого и не будет. Вы не скажете ей про это?

– Не скажу, конечно! – пообещал он. – Я ехал сюда на похороны, а попал, кажется, на свадьбу? Это приятно!

– Пожалуйста, ни слова о свадьбе! – умоляла она его. – Вы ничего не знаете.

– Совершенно верно! Но что такое господин Бенковский? Можно спросить?

– О нём можно! Он – чёрненький, сладенький и тихонький. У него есть глазки, усики, губки, ручки и скрипочка. Он любит нежные песенки и вареньице. Мне всегда хочется потрепать его по мордочке.

– Однако вы его не любите! – воскликнул Ипполит Сергеевич, ощущая жалость к господину Бенковскому при такой характеристике его наружности.

– И он меня не любит! Я терпеть не могу мужчин маленьких, сладких, скромных. Мужчина должен быть высок, силён; он говорит громко, глаза у него большие, огненные, а чувства – не знающие никаких препятствий. Пожелал и сделал – вот мужчина!

– Кажется, таких больше нет, – сухо усмехаясь, сказал Ипполит Сергеевич, чувствуя, что её идеал мужчины раздражает его.

– Должны быть! – уверенно воскликнула она.

– Да ведь вы же, Варвара Васильевна, какого-то зверя изобразили! Что привлекательного в таком чудище?

– И совсем не зверя, а сильного мужчину! Сила – вот и привлекательное. Теперешние мужчины родятся с ревматизмом, с кашлем, с разными болезнями – это хорошо? Интересно мне, например, иметь мужем какого-нибудь сударя с прыщами на лице, как земский начальник Кокович? Или красивенького господинчика, как Бенковский? Или сутулую и худую дылду, как судебный пристав Мухин? Или Гришу Чернонебова, купеческого сына, большого, жирного, с одышкой, лысиной и красным носом? Какие дети могут быть от таких дрянных мужей? Ведь об этом надо думать… как же? Ведь дети – это… очень важно! А они – не думают… Они ничего не любят. Никуда они не годятся, и я… я била бы мужа, если бы вышла замуж за которого-нибудь из этих!

Ипполит Сергеевич остановил её, доказывая, что её суждение о мужчине вообще неправильно, потому что она слишком мало видела людей. И названные ею люди не должны быть рассматриваемы только с внешней стороны – это несправедливо. У человека может быть скверный нос, но хорошая душа, прыщи на лице, но светлый ум. Ему скучно и трудно было говорить эти истины; до встречи с ней он так редко вспоминал о их существовании, что теперь все они и самому ему казались затхлыми и изношенными. Он чувствовал, что всё это не идёт к ней и не будет воспринято ею…

– Вот и река! – воскликнула она с радостью, перебивая его речь.

А Ипполит Сергеевич подумал:

«Она радуется тому, что я замолчал».

Снова они поплыли по реке, сидя друг против друга. Варенька завладела вёслами и гребла торопливо, сильно; вода под лодкой недовольно журчала, маленькие волны бежали к берегам. Ипполит Сергеевич смотрел, как навстречу лодке двигаются берега, и чувствовал себя утомлённым всем, что он говорил и слышал за время этой прогулки.

– Смотрите, как быстро идёт лодка! – сказала ему Варенька.

– Да, – кратко ответил он, не обращая на неё глаз. Всё равно – и не видя её, он представлял себе, как соблазнительно изгибается её корпус и колышется грудь.

Показался парк… Скоро они шли по его аллее, а навстречу им, улыбаясь, двигалась стройная фигура Елизаветы Сергеевны. Она держала и руках какие-то бумаги и говорила:

– Однако вы загулялись!

– Долго? Зато у меня такой аппетит, что я – у! съем вас!

И Варенька, обняв талию Елизаветы Сергеевны, легко завертела её вокруг себя, смеясь над её криками.

Обед был невкусный и скучный, потому что Варенька была увлечена процессом насыщения и молчала, а Елизавета Сергеевна сердила брата, то и дело ловившего на своем лице её пытливые взгляды. Вскоре после обеда Варенька уехала домой, а Полканов ушёл в свою комнату, лёг там на диван и задумался, подводя итог впечатлениям дня. Он вспоминал мельчайшие подробности прогулки и чувствовал, как из них образуется мутный осадок, разъедавший привычное ему устойчивое равновесие чувства и ума. Он даже и физически ощущал новизну своего настроения в форме странной тяжести, сжимавшей ему сердце, – точно кровь его сгустилась за это время и обращалась медленнее, чем всегда.

Бесспорно, эта девушка ошеломляюще красива, но увидать её и сразу же войти в тёмный круг каких-то смутных ощущений – это уже слишком много для неё и постыдно для него, это распущенность, недостаток выдержки. Она сильно волнует чувственность, – да, но с этим нужно бороться.

«Нужно ли?» – вдруг вспыхнул в его голове краткий, уколовший его вопрос.

Он поморщился, относясь к этому вопросу так, как будто он был грубо поставлен кем-то извне его.

Во всяком случае, то, что творится в нём, не есть начало увлечения женщиной, это протест ума, оскорблённого столкновением, из которого он не вышел победителем, хотя его противник детски слаб. Нужно говорить с этой девушкой образами. Его обязанность – уничтожить её дикие понятия, разрушить все эти грубые и глупые фантазии, впитанные её мозгом. Нужно обнажить её ум от заблуждений, очистить, опустошить её душу, тогда она будет способна и вместить в себя истину.

«Могу ли я сделать это?» – снова вспыхнул в нём посторонний вопрос. И снова он обошёл его… Какова она будет, когда воспримет в себя нечто противоположное тому, что в ней есть?

И ему казалось, что, когда её душа, освобождённая им из плена заблуждения, проникнется стройным учением, чуждым всего неясного и омрачающего, – девушка будет вдвойне прекрасна.

Когда его позвали пить чай, он уже твёрдо решил перестроить её мир, вменяя это решение в прямую обязанность себе. Теперь он встретит её холодно и спокойно и придаст своему отношению к ней характер строгой критики всего, что она скажет, всего, что сделает.

– Ну что, как тебе нравится Варенька? – спросила сестра, когда он вышел на террасу.

– Очень милая девушка, – сказал он, подняв брови.

– Да? Вот как… Я думала, что тебя поразит её неразвитость.

– Пожалуй, я немного удивлён этой стороной в ней, – согласился он. – Но, откровенно говоря, она во многом лучше девушек развитых и рисующихся этим.

– Да, она красива… И выгодная невеста… пятьсот десятин прекрасной земли, около сотни – строевой лес. Да ещё наследует после тётки солидное имение. И оба не заложены…

Он видел, что сестра намеренно не поняла его.

– С этой стороны я не смотрю на неё, – сказал он.

– Так посмотри… я серьёзно советую.

– Благодарю.

– Ты немного не в духе, кажется.

– Напротив. А что?

– Так. Хочу знать это, как заботливая сестра.

Она мило и немножко заискивающе улыбнулась. Эта улыбка напомнила ему о господине Бенковском, и он тоже улыбнулся ей.

– Ты что смеёшься? – спросила она.

– А ты?

– Мне весело.

– Мне тоже весело, хотя я и не схоронил жены две недели тому назад, – сказал он, смеясь.

А она сделала серьёзное лицо и, вздохнув, заговорила:

– Может быть, ты в душе осуждаешь меня за недостаток чувства к покойному, думаешь, что я эгоистична? Но, Ипполит, ты знаешь, что такое мой муж, я писала тебе, как мне жилось.

И я часто думала: «Боже мой! неужели я создана затем только, чтоб услаждать грубые вожделения Николая Степановича Варыпаева, когда он напивается пьян настолько, что уже не может различить жены от простой деревенской бабы или уличной женщины».

– Но неужели?.. – с недоверием воскликнул Ипполит Сергеевич, вспоминая её письма, в которых она много говорила о бесхарактерности мужа, о его страсти к вину, лени, о всех пороках, кроме разврата.

– Ты сомневаешься? – с укором спросила она и вздохнула. – А между тем это факт; он часто бывал в таком состоянии… я не утверждаю, что он изменял мне, но допускаю это. Разве он мог сознавать – я пред ним или другая, если он окна принимал за двери?

Она долго и скучно говорила ему о своей печальной жизни, а он слушал и ждал, когда она скажет ему то, что хочет сказать. И невольно ему думалось, что Варенька едва ли когда-нибудь будет жаловаться на свою жизнь, как бы она ни сложилась у неё.

– Мне кажется, что судьба должна вознаградить меня за долгие годы горя… Может быть, оно близко – это вознаграждение.

Елизавета Сергеевна замолчала и, вопросительно взглянув на брата, немного покраснела.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он ласково, наклонясь к ней.

– Видишь ли… я, быть может, снова выйду замуж!

– И прекрасно сделаешь! Поздравляю… Но почему ты так смущаешься?

– Право, не знаю!

– Кто же он?

– Я, кажется, говорила тебе о нем… Бенковский… будущий прокурор… а пока поэт и мечтатель… Может быть, ты встречал его стихи? Он печатается…

– Стихов не читаю. Хороший человек? Впрочем, конечно, хороший.

– Я, кажется, могу сказать, что он способен вознаградить меня за прошлое… Он любит меня… У меня сложилась маленькая философия… может быть, она покажется тебе несколько жёсткой.

– Философствуй безбоязненно, это теперь в моде…

– Мужчины и женщины – два племени, вечно враждующие… – мягко говорила женщина. – Доверие, дружба и прочие чувства этого порядка едва ли возможны между мной и мужчиной. Но возможна любовь… а любовь – это победа того, кто любит меньше, над тем, кто любит больше… Я была однажды побеждена и поплатилась за это… теперь я победила и воспользуюсь плодами победы…

– А, это довольно свирепая философия… – прервал её брат, с удовольствием чувствуя, что Варенька не может так философствовать.

– Её жизнь подсказала мне… Видишь ли, он на четыре года моложе меня… только что кончил университет. Я знаю, что это опасно для меня… и, как это сказать?.. Я хотела бы устроить дело с ним так, чтоб мои имущественные права не подвергались никакому риску.

– Да, – и что же? – спросил Ипполит Сергеевич, становясь внимательным.

– Так вот ты мне посоветуй, как всё это устроить. Я не хочу давать ему никаких юридических прав на моё имущество и не дала бы права на личность, если бы это было можно.

– Это, мне кажется, достижимо в гражданском браке. Впрочем…

– Нет, гражданский брак я отрицаю.

Он смотрел на неё и думал:

«Однако она умная! Если бог и создал людей, то жизнь так легко пересоздает их, что они, наверное, давно стали ему противны».

А сестра убедительно выяснила свою точку зрения на брак.

– Брак должен быть разумной сделкой, исключающей всякий риск. Именно так и думаю я поставить с Бенковским. Но, прежде чем сделать этот шаг, я хотела бы выяснить законность претензии этого досадного брата. Пожалуйста, пересмотри все бумаги.

– Ты позволишь мне заняться этим делом завтра? – спросил он.

– Конечно, когда хочешь.

Она ещё долго развивала пред ним свои идеи, потом много рассказывала ему о Бенковском. О нём она говорила снисходительно, с улыбкой, блуждавшей на её губах и зачем-то прищуривая глаза. Ипполит слушал её и сам удивлялся отсутствию в нём всякого участия к её судьбе.

Уже солнце село, когда они разошлись: он – усталый от неё, в свою комнату; она – оживлённая беседой, с уверенным блеском в глазах, – хлопотать по хозяйству.

Придя к себе, Ипполит Сергеевич зажёг лампу, достал книгу и хотел читать; но с первой же страницы он понял, что ему будет не менее приятно, если он закроет книгу. Сладко потянувшись, он закрыл её, повозился в кресле, ища удобной позы, но кресло было жёсткое; тогда он перебрался на диван. Сначала ему ни о чём не думалось, потом он с досадой вспомнил, что скоро придётся познакомиться с Бенковским, и сейчас же улыбнулся, припоминая характеристику, данную Варенькой этому господину.

И скоро одна она занимала его мысль и воображение. Между прочим, он подумал:

«А что, если бы жениться на таком милом чудовище? Пожалуй, это была бы очень интересная жена… хотя бы уже по одному тому, что из её уст не услышишь копеечной мудрости популярных книжек…»

Но, рассмотрев всесторонне своё положение в роли мужа Вареньки, он засмеялся и категорически ответил себе:

«Никогда!»

И вслед за тем ему стало грустно.