Максим Горький
В степи

– Что же ты это – в таком виде – пешком идёшь? – скуп, что ли? – угрюмо спросил солдат.

– Посоветовали мне… не езди, говорят, по воде… а иди Крымом, – воздух, говорят. А я вот не могу идти… помираю, братцы! Помру один в степи… птицы расклюют, и не узнает никто… Жена… дочки будут ждать – написал я им… а мои кости дожди будут степные мыть… Господи, господи!

Он завыл тоскливым воем раненого волка.

– О, дьявол! – взбесился солдат, вскочив на ноги. – Чего ты скулишь? Что ты не даёшь покоя людям? Издыхаешь? Ну, издыхай, да молчи…

– Ляжемте спать, – сказал я. – А ты, коли хочешь быть у огня, так не вой, в самом деле…

– Слышал? – свирепо сказал солдат. – Ну, и понимай. Ты думаешь, мы возиться с тобой будем за то, что ты в нас хлебом швырял да пули пускал? Кислый чёрт! Другие бы, – тьфу!..

Солдат замолчал и вытянулся на земле.

«Студент» уже лежал. Я тоже лёг. Напуганный столяр съёжился в комок и, подвинувшись к огню, молча стал смотреть на него. Я слышал, как стучали его зубы. «Студент» лёг слева и, кажется, сразу заснул, свернувшись в комок. Солдат, заложив руки под голову, смотрел в небо.

– Экая ночь, а? Звёзд, сколько… – обратился он ко мне. – Небо-то – одеяло, а не небо. Люблю я, друг, эту бродяжную жизнь. Оно и холодно и голодно, но свободно уж очень…

Нет над тобой никакого начальства… Хоть голову себе откуси – никто тебе слова не скажет.

Наголодался я за эти дни, назлился… а вот теперь лежу, смотрю в небо… Звёзды мигают мне: ничего, Лакутин, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся… И на сердце хорошо…

А ты, – как тебя? эй, столяр! Ты не сердись на меня и ничего не бойся… Что мы хлеб твой съели, это ничего: у тебя был хлеб, а у нас не было, мы твой и съели… А ты, дикий человек, пули пускаешь… Неужто ты не понимаешь, что пулей вред человеку можно сделать?

Очень я на тебя давеча рассердился и, ежели бы ты не упал, вздул бы я тебя, брат, за твою дерзость. А насчёт хлеба – дойдёшь ты завтра до Перекопа и купишь там, – деньги у тебя есть, конечно… Давно ты схватил лихорадку-то?

Долго ещё в моих ушах гудел бас солдата и дрожащий голос больного столяра. Ночь – тёмная, почти чёрная – спускалась всё ниже на землю, и в грудь лился свежий, сочный воздух.

От костра исходил ровный свет и живительное тепло… Глаза слипались.

* * *

– Вставай! Живо! Идём!

Я с испугом открыл глаза и быстро вскочил на ноги, чему помог солдат, сильно дёрнув меня с земли за руку.

– Ну, живо! Шагай!

Лицо у него было сурово и тревожно. Я оглянулся вокруг. Всходило солнце, уже розовый луч его лежал на неподвижном, синем лице столяра. Рот у него был открыт, глаза далеко вышли из впадин и смотрели стеклянным взглядом, выражая ужас. Одежда на его груди вся изорвана, он лежал в неестественно изломанной позе. «Студента» не было.

– Ну, загляделся! Иди, говорю! – внушительно сказал солдат, таща меня за руку.

– Он умер? – спросил я, вздрагивая от утренней свежести.

– Конечно. И тебя удушить, так ты умрёшь, – объяснил солдат.

– Его – «студент»? – воскликнул я.

– Ну, а кто же? Ты, может? А то я? Вот те и учёный… Ловко управился с человеком… и товарищей своих в рюху всадил. Знай я это, я бы вчера этого «студента» убил. Убил бы с одного разу. Трах его кулаком в висок… и нет на свете одного мерзавца! Ведь что он сделал, ты понимаешь? Теперь мы должны так идти, чтобы ни один глаз человеческий не видал нас в степи. Понял? Потому – столяра сегодня найдут и увидят – удушен и ограблен. И будут смотреть за нашим братом… откуда идёшь, где ночевал? Хотя при нас с тобой и нет ничего… а револьвер-то его у меня за пазухой! Штука!

– Ты его брось, – посоветовал я солдату.

– Бросить? – задумчиво сказал он. – Вещь-то ценная… А может, нас и не словят ещё?..

Нет, я не брошу… кто знает, что у столяра оружие было? Не брошу… Он рубля три стоит.

Пуля в нём есть… эхма! Как бы эту я самую пулю милому товарищу нашему в ухо выпустил!

Сколько он, собака, денег огрёб, – а? Анафема!