Максим Горький
Н. Е. Каронин-Петропавловский

Каронин незаметно поднялся и вышел в соседнюю комнату, где сидело несколько человек, утомлённых спором; кто-то из них спросил:

– Что – всё ещё скучно?

– Как в семинарии на уроке гомилетики, – ответил Каронин.

Его спросили, как ему нравится проповедник? Поглаживая рукою горло, он ответил, не сразу и неохотно:

– Посылки сильные и верные, а выводы ничтожны и наивны. По-моему, это значит, что у него – одновременно – и логика плохая и чувства нет. В учителя он записался не потому, должно быть, что людей жалко и добра им хочется, а потому, что приятно для него учить людей. Холодная душа.

Минут через пять он ушёл, не простясь с хозяином квартиры, а я и ещё кто-то пошли провожать его.

Он шагал медленно, спрятав руку под бороду и тихонько говорил:

– У Слепцова умный его Рязанов говорит: «Есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется таким простым и ясным, что на него скучно смотреть», – вот и этот франт всю жизнь так осветил, что мне на неё стало скучно смотреть. Рязанов потом сознался всё-таки, что «это и не жизнь, а так, чёрт знает что, дребедень какая-то», – пройдёт года два-три, и франт тоже увидит, что он выдумал дребедень и чёрт знает что. А может, и не скажет, он – самолюбив; не скажет, а просто пулю в лоб себе. Зато, если скажет, то непременно крикливо и всему миру напоказ, уж это наверняка. (Пророчество Каронина вскорости и удивительно точно оправдалось: в год его смерти ярый толстовец Н. Ильин напечатал свой, до неприличия крикливый, «Дневник», некоторое время спустя один из главных проповедников «толстовства» М. Новосёлов начал кричать на Льва Николаевича в «Православном обозрении», и целый ряд бывших проповедников «неделания» и «непротивления злу» выступил со злейшей критикой «нового евангелия»).

– Положительно, в нём есть что-то общее со скептиком Рязановым, хотя он и щеголяет в ризе вероучителя, – говорил Каронин медленно и как бы думая о чём-то другом. – Жена моя слушает его и всё толкает меня в бок, шепчет: «Вот, напиши о нём рассказ». Написать – можно и даже следует. Нет ничего легче, как снять с человека чужое и показать, что под чужой одеждой скрывается беглый арестант из собственной своей тюрьмы. Вы слышали, как он сказал: «Вера – это любовь, распространённая на весь мир»? Слова непродуманные: они предполагают возможность какого-то безгневного, созерцательного существования. Это для русского жителя – созерцание рекомендовать?

Придержал меня за плечо и спросил:

– А на вас, колонист, эта проповедь, кажется, подействовала?

Да, я был угнетён всем, что видел, а особенно моим полным непониманием философских слов. Я попросил у него разрешения зайти к нему.

Милости прошу! – сказал он.

Я видел у него книги Спенсера, Вундта, Гартмана в изложении Козлова и «О свободе воли» Шопенгауэра; придя к нему на другой день, я и начал с того, что попросил дать мне одну из этих книг, которая «попроще».

В ответ мне он сделал комически дикое лицо, растрепал себе бороду и сказал:

– Поехали Андроны на немазаных колёсах!

А потом стал отечески убеждать:

– Ну зачем вам? Это после, на досуге почитаете. А теперь, для знакомства с философией, достаточно будет, если вы прочтёте Хемницерову басню «Метафизик», – в ней всё ясно. Да и всем нам – рано философствовать, нет у нас материала для этого, ведь философия – сводка всех знаний о жизни, а – мы с вами что знаем? Одно только: вот явится сейчас городовой и отведёт в участок. Отведёт и не скажет даже – за что? Кабы знать – за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в участок или нет? А если и этого не позволено знать – какая же тут философия возможна? Нет тут места для философии…

Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.

– Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить – вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим – по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но – произведём самоеда от – сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не «познай самого себя», а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия – итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это – не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон – у вас впереди солдатчина – ведь осенью на призыв?

Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив – я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я…

– Здравствуйте! – сказал он, остановясь против меня и поклонившись. – Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии – замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог… Или – уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую…

Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, – Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.

Гость взял за спинку стул, сбросил с него газеты на пол и сел, молча и сердито поглядывая на меня, двигая большими челюстями.

Я простился с Карониным и больше не встречал его.

Знакомство с ним – одно из самых значительных впечатлений юности моей, и я рад, что мне было так легко вспомнить его слова, точно я слышал их всего год тому назад.

Удивительно светел был этот человек, один из творцов «священного писания» о русском мужике, искренно веровавший в безграничную силу народа, – силу, способную творить чудеса.

Но у Н. Е. Каронина вера эта была не так фанатична и слепа, как у других писателей-«народников», заражённых славянофильской мистикой и, казалось бы, чуждым для них настроением «кающихся дворян». Впрочем, эта зараза естественна для людей, истерзанных своим одиночеством, людей, которым пришлось жить «между молотом и наковальней» – между полудиким правительством и чудовищно огромной, одичалой деревней.

Каронин веровал зряче:

– Надо всё-таки помнить умный стишок Алексея Толстого, хотя Толстой и барин…

Поднял палец и, несколько смущённо, прочитал «стишок»:

 
Есть – мужик и – мужик,
Если он не пропьёт урожаю,
Я тогда мужика уважаю.
 

– Мужика надо ещё сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства.

Он многое предвидел, и некоторые мнения его оказались пророческими. После одной горячей беседы на обычную тему «что делать» он сказал угрюмо: