Максим Горький
Мордовка

Она гладила его голову жёсткой ладонью, длинными пальцами худой руки и – слушала.

– Пробовал я говорить – отвечают по книжке, – книжку я сам прочитаю! Люди стыдятся говорить откровенно о себе… Многие, наверно, тем же болят, что и я, – тем, что нигде не написано, только в сердце написано, о чём – стыдно сказать, а – надо выговорить это, ведь оно – мучает!

Перед ним сияли голубые глаза, и он забывал, что эти узкие глаза поставлены косо. Рука Лизы вздрагивала на голове или на плече у него, как бы отвечая его волнению.

Он сажал её на колени себе и с тоскою, со страстью, внезапно разгоравшейся, целовал её жёсткие горячие щёки и губы.

– Ничего, милый, – шептала она, всё шире открывая глаза. – Переживёшь, пройдёт…

Иногда он, положив голову на колени ей, крепко засыпал, и девушка сидела неподвижно до поры, пока не надо было будить его, – сидела и, точно нянька, тихо гладила его стриженую голову.

…Павел приносил газету, развёртывал на столе многоречивый пёстрый лист и, склонясь над ним, с некоторой торжественностью читал о товарищах Европы и всего мира, о неустанной их борьбе и работе, говорил о вождях партии, о неутомимых бойцах ежедневной войны.

Она сидела неподвижно, тихо и редко спрашивала его о чём-нибудь, но Павел был уверен, что мордовка всё понимает.

Он замечал, что, если речь идёт о героях и учителях, – её лицо странно напрягается и голубые глаза мерцают, точно у ребёнка, слушающего волшебную сказку. Иногда этот неподвижный взгляд был даже неприятен, напоминая о взгляде умной, преданной собаки, которая углублённо думает о чём-то, понятном только её немой, звериной душе. В такие минуты ему казалось, что эта тихая, коренастая девушка спокойно может сделать всё…

Она часто спрашивала:

– Как ты назвал имя-то?

Помолчав, отчётливо повторяла имя и снова спрашивала:

– А по-русски как будет?

– Не знаю. У нас нет эдаких имён.

– Разве не было у нас таких святых? – недоверчиво и невесело спрашивала она.

Павел – хохотал.

– Святые – это, брат, не по нашей части! Мы живём в аду, они у нас не водятся…

– Будут! – сказала однажды Лиза.

Это краткое слово прозвучало странно, точно первый, после полуночи, удар колокола, возвещающий во тьме ночной рождение нового дня. Павел посмотрел в лицо подруги – но не заметил в нём ничего особенного. Подумав, он осведомился:

– Ты что это имена спрашиваешь?

Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:

– Может – молиться собираешься за них? А?

– Что ж, – сказала она, – я и молюсь. Только я – без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.

– Бесполезно это, Лиза!

– Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.

– Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать…

– Выучусь – буду иначе…

И, прижавшись к нему, сказала:

– Это ведь ничего: обидеть их это не может…

Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.

Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но – молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.

Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:

– Что, Паша, и ты сударушку завёл?

Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:

– А кто ещё?

Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и – захохотал.

– Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя…

– Нет, ты не говори! – серьёзно попросил Павел.

– Что дашь? Давай Некрасова, ну?

– Не дам. А сказать ей – сам скажу…

Сердюков удивлённо взглянул на него.

– Скажешь? Жене?

– Ну да.

– Зачем?

– Надо же!

Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.

– Значит – серьёзно у тебя? Что ж – это хорошо! Всем видно – не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё – в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела – и время зря тратить не стоит…

«Не понимает», – думал Павел.

– Ты её не любишь, – тихо сказал он.

– Верно! – насмешливо согласился Сердюков. – Это верно: я – другую люблю, не её…

Тогда Павел спросил:

– А ты – тоже?

– Что – тоже? Ах да…

Невесело усмехнувшись, литейщик просто сказал:

– Да, брат, и я тоже.

Павел удивлённо смотрел на него, осторожно спрашивая:

– Как же это? Вы ведь хорошо живёте… у тебя жена – товарищ…

– Вот то-то и есть, что товарищ! – сумрачно воскликнул Сердюков. – В этом и задача – она вон кашляет во всю силу, сохнет, товарищ-то…

Беседовали на дворе завода, у стены, покрытой копотью, где-то над ними непрерывно и сердито фыркала пароотводная трубка:

– Фух, фух.

Воздух, пропитанный копотью, был полон стенаниями, визгом и скрежетом, гулом огня, громом железа.

– В три года – две беременности, – печально ворчал Сердюков, свёртывая папиросу, – а это, оказывается, нашему сословию не подобает. Доктор говорит – воздержитесь. Н-ну, начал я избегать, – жалко ж её мне! Комедия слёзная, братец ты мой. Избегал, избегал, да вот и забежал куда-то… куда не надо бы. Пожалуй, будет у меня какой-нибудь скандал. А назад – ходы закрыты… И что значит – назад? Жене в деревню надо ехать, а не детей родить. Дети – это, брат, не для нас, видно. Да и вообще – что тут для нас?

Он посмотрел вокруг на груды старого железа, на чёрную от угля землю и крыши цехов, курившиеся дымом и паром.

– Обыграли нашего брата чисто! И ни одного козыря в сдаче, – плохо, Паша!

Он бросил окурок назад, через плечо, и пошёл в свой цех. Шёл незнакомо Павлу – наклоня голову – и всё оглядывался, точно боясь, что вдруг кто-то бросится на него. А когда он исчез в чёрном жерле литейной, Павел вспомнил его весёлым озорником, неунывающим краснобаем, театралом и певцом, вспомнил и – крепко задумался. Казалось, что с ним говорил сейчас кто-то другой и более близкий, чем прежний Сердюков. Он впервые слышал от товарища простые слова о том, что его мучило, и, стоя у станка, думал:

«Он теперь поймёт меня, сойдусь с ним поближе, и – кончено! Нехорошо я живу…»

Это не удалось: не прошло недели, как Сердюкова подняли в кустах около кирпичного завода – он был кем-то жестоко избит и надолго лёг в больницу.

– Вот жизнь! – говорил Павел, бегая дома по комнате. – Эх, жалко его, так жалко – ты представить не можешь, Даша! Такой он славный парень…

Сел рядом с нею и продолжал, понизив голос:

– Знаешь, недавно говорил он мне про жену…

– Ему бы, мерзавцу, молчать о ней! – угрюмо отозвалась Даша. – Знаю ведь я, за что его избили…

– Подожди, Даша!

– Ты, конечно, всякого подлеца оправдать готов, коли он в товарищах у тебя…

Он строго сказал:

– Дарья! Среди моих товарищей нет подлецов!

– Не ори!

Несмотря на толчки её локтя, он обнял жену и рассказал ей о Сердюкове. Сначала это очень заняло её, но потом, возмущённо оттолкнув мужа, она начала ругаться:

– Ах, дохлые черти! Да неужто Марья-то знала про эти его шашни?

– Ты не вздумай сказать ей! – испуганно воскликнул Павел.

– А – скажу! А ей же богу – скажу! – смачно ухмыляясь, выкрикивала Даша. – До чего додумались-дочитались, пакостники! Нате-ка, жену жалко, родит часто, слышь! Тьфу!

В гневе она всегда выпрямлялась, закидывая голову вверх, дышала она в нос, и ноздри её раздувались, вздрагивая, точно у лошади. Всё это делало её ещё более соблазнительной, но – и отталкивало Павла прочь, будя в нём жгучее желание зла ей. Ему хотелось видеть её больной, жалкой и немой от какого-то страха или – нищей: ходит она по улицам, в грязных лохмотьях, униженно кланяется и просит милостыню у жены Сердюкова – тонкой, ловкой умницы, у тех людей, которые так чужды её сердцу, тяжёлому, тёмному и круглому, как чугунный шар.

Вечером в субботу Павел сидел у Лизы, тихо говоря:

– До того довели людей, что даже хорошее, человечье – кажется им грязно. Завязалась петля вокруг души моей, не знаю – как развяжу! Люблю я эту бабу и дочь, конечно, люблю, а – что она может дать дочери! И без тебя не могу, Лиза. Эх, мордовка, хорошая у тебя душа, и друг ты мне…