Максим Горький
Мальва

После вкусной ухи и водки глаза Якова осовели. Он начал глуповато улыбаться, икать, позевывать и смотрел на Мальву так, что Василий нашел нужным сказать ему:

– Ты приляг тут, Яшутка, пока до чаю… а там мы тебя разбудим.

– Это можно-о… – согласился Яков, сваливаясь на кули. – А… вы куда? Ха-ха!

Василий, смущенный его смехом, торопливо вышел, а Мальва поджала губы, сдвинула брови и ответила Якову:

– А куда мы пойдем – это не твое дело! Ты что? Ты еще нашему богу – бя! Вот ты что, паренек!..

– Я? Ладно! – воскликнул Яков вслед ей. – Па-аагоди… Я тебе покажу! Ишь ты какая…

Он поворчал еще немного и заснул с пьяной, сытой улыбкой на раскрасневшемся лице.

Василий воткнул в песок три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.

– Что – мало рад сыну-то? – спросила она, засмеявшись.

– Вон он… смеется надо мной… из-за тебя!.. – угрюмо сказал Василий.

– Ну? Из-за меня? – лукаво удивилась она.

– А как же?

– Ах ты, жалкенький! Что же теперь? Не ходить к тебе, что ли? а? Ну – не буду!..

– Ишь ты, ведьма какая! – укорил ее Василий. – Эх вы, люди! Он смеется, ты тоже… а вы мне самые близкие! За что же смеетесь? Черти! – Он отвернулся от нее и замолчал.

Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.

Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливались в синюю бесконечность.

– Что молчишь? – спросил Василий.

– Думаю, – сказала Мальва.

– Про что это?

– Так, – повела она бровями и, помолчав, добавила: – Сын у тебя – молодец парень…

– А тебе что? – ревниво воскликнул Василий.

– Мало ли что…

– Ты смотри! – окинул он ее суровым взглядом, полным подозрения. – Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, – да!

Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:

– Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то… Я еще не понимаю этого… ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие… и всё такое… Я тоже с вашей сестрой умею обращаться…

– А ты меня, Вася, не пугай… – равнодушно и не глядя на него попросила она.

– То-то! не шути же…

– А ты уж не стращай…

– Я и взбучку дам, коли баловать начнешь… – грозил Василий, озлобляясь.

– Бить станешь? – обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.

– А что ты за графиня? И вздую…

– Да я тебе что – жена, что ли? – вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Привыкши бить жену ни за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон – сына боишься: давеча как заюлил перед ним – стыд! А еще грозишь мне!

Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.

– Разошлась, раскаркалась… – молвил он, и злясь и любуясь ею.

– И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это… Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это… – Она широко повела рукой вокруг себя. – Может, мне то нравится, что здесь пусто – море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут – это всё равно мне… Это вроде платы за место… Сережка был бы – к нему бы я ходила, сын твой будет – к нему пойду… А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было… обрыдли вы мне!.. Если я с моей красотой захочу – я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу…

– Вот ка-а-к?! – свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. – Так вот что-о?

Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ей горло, и упорно смотрела ему в лицо.

– Так в тебе вон что есть? – хрипел Василий, всё свирепея. – А – молчала, шкура… а – обнимала… а – ласки мне… Я ж тебе дам!

Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два – тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаха падал на ее упругую шею.

– На… Что, змея?.. – с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.

Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее – она улыбалась. Дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.

– Что ты, – черт! – грубо дернув ее за руку, крикнул он.

– Васька!.. Это ты бил меня? – полушёпотом спросила она.

– Ну, а кто? – Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.

– Стало быть, ты меня любишь? – снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.

– Ладно, – угрюмо сказал он. – Так ли тебя надо!

– А ведь я думала, что ты уже не любишь меня… думаю: «Вот теперь сын к нему приехал… прогонит он меня…»

Она засмеялась странным, слишком громким смехом.

– Дуреха! – сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. – Сын – что он мне за уставщик?

Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:

– Сын тут ни при чем… А что я ударил тебя – сама виновата, зачем дразнила?

– Так ведь я это нарочно, – пытала тебя… – И она прижалась к нему плечом.

– Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.

– Ничего! – уверенно сказала Мальва, щуря глаза, – я не сержусь – ведь любя побил? А я тебе за это заплачу… – Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: – Ох, как заплачу!

Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:

– А как?.. Ну-ка?!

– Увидишь, – спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.

– Эх ты, милушка моя! – воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. – А знаешь, как побил я тебя – дороже ты мне стала! Право! Роднее… али как?

Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря всё звучал…

– Эх, дела наши! – свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. – И как всё устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь… а я иной раз задумаюсь про жизнь – даже страшно станет! Особенно ночью… не спится когда… Смотришь: перед тобой море, над тобой – небо, кругом темно таково, жутко… а ты тут – один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким… Земля под тобой шатается, и, никогото на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору… все-таки двое…

Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.

Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:

– Ну, пойду чай кипятить… скоро гость проснется!

Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.

Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай. Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.

Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.

– Живут, стало быть, мужички?

– Живут, как-никак… – отвечал Яков.

– Нашему брату – много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан… Но и этого нет… Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот – слуга…

– Зато здесь сытнее и работа легче…

– Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там – самому себе.

– А выработаешь больше, – спокойно возражал Яков.

Внутренне Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь, – но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:

– Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат…

– Как в яме: и темно и тесно, – усмехнулась Мальва. – А особенно бабье житье – одни слезы.

– Бабье житье одинаково везде… и свет везде один, одно солнце!.. – нахмурился Василий, взглянув на нее.

– Ну это ты врешь! – воскликнула она, оживляясь. – Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба – вечная раба: жни да пряди, за скотом ходи да детей роди… Что же остается для нее самой? Одни мужьевы побои да ругань…

– Не всё побои, – перебил ее Василий.

– А здесь я ничья, – не слушая его, говорила она. – Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит. Никто меня не тронет!..

– А как тронет? – усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.

– Ну, – я уж заплачу! – тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.

Василий снисходительно засмеялся.

– Эх ты, – бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба – нужный для жизни человек… А здесь – так она… для баловства только живет… – Помолчав, он добавил: – Для греха.

Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:

– И конца, кажись, нет этому морю.

Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.

– Ежели бы всё это земля была! – воскликнул Яков, широко размахнув рукой. – Да чернозем бы! Да распахать бы!

– Вон что! – добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой – и всё пойдет по-старому…

– Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней – жив, сорвался с нее – пропал! Крестьянин без земли – как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может – гниет! И красоты лесной нет в нем – обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.

Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.

– У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! – сказал Василий Мальве.

Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, – всё вокруг становилось тихим, мечтательно-ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.

– Что я сижу? – сказала Мальва. – Надо идти.

Василий поежился и взглянул на сына.

– Куда торопиться? – недовольно пробормотал он. – Погоди, – вот месяц взойдет…

– А что – месяц? Я и так не боюсь, – не в первый раз мне ночью отсюда уходить!

Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку; потом посмотрел на Мальву, – она тоже смотрела на него, – и ему стало неловко.

– Ну что ж! Иди! – разрешил Василий, недовольный и скучный.

Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды – его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.

 
Милый мой… скорей иди!
Да-ах! Прижми-ись к моей груди!
 

– запела Мальва высоким и резким голосом. Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: «Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!»

– Ишь ты! Поет! – усмехнулся Яков.

Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.

 
Не-е жа-алей моих грудей,
Двоих бе-елых лебедей!
 

– разносился над морем ее голос. – Ишь как! – воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.

– Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? – раздался суровый голос Василия.

Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.

Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:

 
…Ах… спать невмочь
…одной… в эту ночь!
 

– Жарко! – тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. – Ночь ведь… а жарко! Экая проклятая сторона…

– Это – песок… нагрелся за день-то… – отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.

– Ты чего?.. Смеешься никак? – сурово спросил его отец.

– Я? – невинно спросил Яков. – Чему это?

– То-то, мол, ровно бы нечему…

Они замолчали.

А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.

Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву. И пустынное море смеялось, играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться в море и растаять в нем. Всё было такое же, как и четырнадцать дней тому назад. Только Василий, прежде ожидавший свою любовницу со спокойной уверенностью, сегодня ждал ее с нетерпением. В прошлое воскресенье она не была – сегодня должна быть! Он не сомневался, что она приедет, но ему хотелось скорее видеть ее. Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими рабочими и сказал, что в воскресенье с утра отправится в город купить себе рубах. Он нанялся на ватаги по пятнадцати рублей в месяц, уже несколько раз ездил на ловлю рыбы и теперь смотрел бойко и весело. От него, как от всех рабочих, пахло соленой рыбой, и, как все, он был грязный и рваный. Василий вздохнул при мысли о сыне.

«Как бы он здесь уцелел… Избалуется… тогда, пожалуй, не захочет уж назад в деревню идти… И придется мне самому…»

Кроме чаек, в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки всё не было, хотя уже лучи солнца падают в море почти отвесно. В это время Мальва бывала уже давно здесь.