Максим Горький
Фёдор Дядин

Дядин замолчал, задумался, остановясь у окна. Лукин поглядел ему в спину, на шею, его пёстрое лицо стало серьёзно, и, громко чмокнув губами, он сказал:

– Да-а, любопытный вы, землячок! Старовер, может быть? Из этих – как их? Их много эх ты!

– Весь народ – старовер! – ответил Дядин, не оборачиваясь. – Издавна, неискоренимо верует он в силу правды – о рабочем народе говорю, который всё начал на земле и всех породил.

На дворе кто-то считал сердитым голосом:

– Раз, два, три, четыре…

И вдруг заорал:

Куда швыряешь, слепой чёрт!

Небо темнело.

Дядин отвернулся от окна, тряхнул головой и, улыбаясь, ласково и тихо продолжал:

– Дед мой крепостной человек был. Ушёл от помещика, бросил семью – за правдой пошёл. Поймали его, били плетями. Выздоровел – опять бежал. И пропал навсегда! Теперь – не пропал бы! Легко стало правду найти. Слышен голос её отовсюду. Вот мы в тюрьме – и она здесь. Здесь! Хочешь, я тебе покажу это?

Он широко шагнул к двери, а Лукин, недоумевая, вскочил с койки и, встревоженный, забормотал:

– Погодите – что такое? Землячок!

Торжествующе улыбаясь, Дядин взглянул на него, постучал пальцем в железную задвижку глазка и выпрямился, говоря:

– В мыслях люди везде свободны!

– Позвольте! – тревожно сказал Лукин, тоже подвигаясь к двери. – И я желаю выйти… то есть имею нужду в коридор…

Он часто мигал глазами, взволнованный чем-то, шарил в кармане штанов, дёргал себя за ус.

– Ты не бойся! – ласково посоветовал Дядин. – Народ надёжный, не выдаст! Чего бояться? Вот увидишь.

Заслонка осторожно поднялась, Дядин наклонился, а Лукин, отодвигаясь к окну, сердито ворчал:

– Не желаю… может, вы не в своем уме… и желаю просить, чтобы меня перевели от вас, – да! Чтобы я один сидел, позвольте!

Дядин, видимо, не слышал его голоса, он подставил ухо к отверстию в двери и на несколько секунд замер, прислонясь к ней плечом.

– Правда ли? – глухо спросил он.

И голова его стукнулась о дверь.

– Разные сумасшедшие – а я страдай тут… – возвышая голос, бормотал Лукин; он вытягивал шею к двери, точно собираясь прыгнуть, и таращил глаза, свирепо округляя их.

Фёдор Дядин тяжело выпрямился, встал у двери спиною к ней, опустил голову и, отирая потное лицо, молчал секунду, две, три.

– Я, – высоким голосом воскликнул Лукин, – не желаю с вами – слышали? Желаю выйти! Вы тут говорите разное… я боюсь!..

Он тонко позвал:

– Надзиратель!

И голос его, взвизгнув, оборвался.

Дядин смотрел на него, печально покачивая головой. Лицо у него было серое, он задумчиво кусал губы, а пальцы рук его крепко сжались в кулак.

– Что вы? Пропустите меня в дверь! – потребовал Лукин, понижая голос.

– Вот ты чего боишься! – тихо сказал Дядин.

– И боюсь! – отозвался Лукин, пряча глаза. – Конечно! Может, вы не в своём уме!

– Да-а! – протянул Федор Дядин. – Стало быть, ты выпытывать меня послан?

Лукин приподнялся на носках и снова негромко позвал:

– Часовой! Эй!