Максим Берсенев
Крылатые качели

Из грустного оцепенения вырвал крик Петровны:

– Телефо-о-оны-ы! Телефо-о-оны-ы!

Я вскочил, потом решил сначала понаблюдать за процессом получения телефонов, чтобы не попасть впросак. Больные, видимо, жаждали телефонов не в пример больше, чем таблеток, потому что сразу же организовали толчею у поста. Жанна и Петровна принялись кричать на них, призывая к порядку. Потом, когда наиболее рьяные получили от них обещание вовсе остаться без телефонов до следующей недели, организовалось подобие очереди и Жанна начала заносить в листок фамилии, а Петровна рыться в большой коробке на столе. Валера и его татуированный спутник первыми обзавелись черными трубками и быстро ушли. Мое внимание привлек коренастый мужчина лет сорока, немного выше среднего роста, с тусклым взглядом и глубокими вертикальными морщинами на щеках, который обошел очередь и негромко сказал Петровне:

– День добрый, Анна Петровна!

Та оторвалась от коробки с телефонами:

– Здравствуй, Гриша!

– Как здоровье?

– Спасибо, ничего. Какой у тебя?

– Эриксон, вон в левом углу.

Петровна выдала ему телефон, сказала Нонне:

– Моргунов-телефон, симка.

Та записала. Мужчина поблагодарил и, скользнув по мне взглядом, ушел за Валерой.

Больные потихоньку расходились, получив телефоны, включали их и звонили. Отделение наполнилось радостными голосами:

– Мама, мама, батя, бабушка, мама, папочка, мама, дочка, мама! Это я! Как делишки, как здоровье, как вы?

Губастый, пока стояла очередь, приплясывал сзади и со всеми о чем-то пытался договориться. В основном от него равнодушно отмахивались. Получив свой телефон, Губошлеп ворвался в надзорку, чуть не сбив меня, и затараторил в трубку:

– Папа, здравствуй! Привези мне колбасы! И тушенки еще, ну не свиной, а говяжьей, я суп буду делать.

Циркуль, который никак не мог до кого-то дозвониться, мрачно бросил ему с кровати:

– Дебил, какой суп?

Я подошел последним:

– Тоже звонить будешь?– Петровна, видимо, устала от гомона и была немного раздражена.

Выдала мне мой телефон, в коробке остались один аппарат и какие-то пластмассовые кусочки. Я позвонил маме:

– Мама, ты не успела на автобус? Я видел, как он уезжал, когда ты выходила.

– Да, Илья, уехал. Ну, ничего, мне тут женщина такая хорошая встретилась, она наоборот только приехала к сыну сюда. Говорит, что они каждый час от Города до Поселка ходят. Подожду, тут в первом здании у ворот есть диванчики, вот еще внутри часовня есть, написано. Вот она, только сейчас закрыто. Я запишу расписание, в следующий раз приеду, не пропущу.

– Мама, ты устала?

– Нет, немного не выспалась просто. В семь утра электричка, три часа ехали, потом от города на такси полчаса. Теперь хоть знаю, куда ехать, а мы с папой потом приедем на машине.

– Мама, прости, что… Ты теперь из-за меня будешь мучаться, ездить сюда… И папа…

– Ну, что уж теперь. Поездим, только ты не устраивай ничего больше. Доктор ваш хороший такой, все мне рассказал, я его номер взяла, Ашотыч, Сурен Ашотович просил узнать, будет ему звонить.

Я хотел проговорить с мамой все оставшееся время, чтобы как-то занять ее время до автобуса, но заряд был почти на исходе, а я еще должен был позвонить Веньке. От того, как ответит мне Венька, будет зависеть очень много. Даже слишком много. Зависело то, будет ли у Веньки и Левы в будущем общее важное дело со мной. Или они пойдут дальше без меня.

– Мам, батарея кончается, ты привези мне в следующий раз зарядку, пожалуйста.

– Да, Илья, забыла совсем, я же видела ее вчера. Привезу с папой. Ну, давай, пока. Держись.

– Да, мам, пока, – промямлил я и добавил непривычное,– целую.

Тут же перезвонил Веньке. Тот ответил не сразу.

– Илюха, привет, старик!– Венька взял это старорежимное обращение от своего отца-известного журналиста,– как ты там?

– Да нормально, обживаюсь.– Я так был рад его услышать!

– Где ты находишься? Мама твоя не хочет сообщать адрес, говорит, что по нашей с Левой милости ты “оказался в окружении криминальных психов”. Мы то думали, что ты после суда на штраф попадешь только и на возмещение ущерба. Ты там действительно в какой то психушке?

Я замялся.

– Ну, это в общем такая большая психбольница, а я в одном отделении тут, которое для больных на принудительном лечении.

– Это как?

– Ну, я сам еще не понял точно, это вроде преступники, которые психически больные,– я понизил голос, чтобы усатый и старик, которые сейчас никому не звонили, не услышали, что они психически больные,– Они тут лечатся или вроде того.

– А, ну потом разузнаем. Что ты там делаешь? В смирительной рубашке ходишь?– Венька изо всех сил пытался то ли развеселить меня, то ли не знал, как теперь со мной, психом, держаться. Мы не виделись с ним с того самого вечера. Потом только перезванивались, пока я был на домашнем аресте.

– Не видел никаких смирительных рубашек. Мне доктор сказал, что я был в “состоянии патологического опьянения”,– вспомнил я определение своего недуга, стараясь уверить Веньку, что я вовсе не псих, что я такой же, как раньше.– И я, в общем, только в этом состоянии был невменяемый, а в остальное время-нормальный.

Венька помолчал, потом решился:

– Ты скажи адрес, мы с Левой приедем в выходные. Тут же не очень далеко?

Я назвал адрес, сказал, что автобусы ходят каждый час.

– Ты что, какие автобусы? – Вальяжно протянул Венька,– Лева довезет! Домчит за миг!

– А разве ему папаша тачку отдал уже?– удивился я.

– Ну, после твоего бенефиса Лева только вчера его уговорил. Мы вчера уже гоняли.

Я вспомнил эти гонки по Москве. Разноцветные линии фонарей и рекламных щитов, Лева застыл за рулем, хохочущий Венька, а Ленка со мной сзади. Ее глазищи разливаются вокруг меня, запах ее волос, шеи и губ-она не любила духи. Да, она и так прелестно пахла…

” Она не любила духи,

А теперь вокруг петухи…”– сложилось в голове.

– Приезжайте с Левой! Только до двенадцати или после часа, а то в обед не выпустят к вам.

– Приедем, Илюха! Что тебе привезти? Апельси…– закончился заряд батареи.

Я отнес телефон Петровне и пошел в туалет. Там никого не было. Помыл руки и замер перед окном. Оно было когда-то замазано белой краской, кое-где через царапины на ней чуть угадывалось небо. Надрывался большой вентилятор в левом верхнем углу, непрерывно очищая воздух. Вентилятор был закрыт ячеистой стальной сеткой, ржавой, но еще вполне крепкой. Я засмотрелся на бешеное вращение лопастей, стоял так с минуту, наверное. Они как будто разогнали мысли, оставив голову пустой и легкой.

Сзади открылась дверь.

– А, Двоечник! Замерз?

Я обернулся-это был тот татуированный парень, который ходил с Валерой. Он с вызовом глядел на меня. Я постарался придать себе независимый вид и, не удостоив его вниманием, двинулся к выходу. Парень задержал меня за рукав:

– Чо, мамка богатый баул притаранила, а, москвич?

Я вспомнил выражение лица, которое всегда было у Димки Пирогова-злобного хулигана в нашем классе и процедил его же слова:

– А тебе какая разница?

И с тем же независимым видом пошел к двери. Я шел и ждал, что парень крикнет мне в след что-то насмешливое, потому что был не уверен, что на моем лице правильным образом была отыграна мимика Пирогова, но сзади только надрывался вентилятор. Навстречу уже заходили курильщики.

В надзорке все сдали телефоны, лишь Циркуль продолжал попытки дозвониться. Я лег и уставился в потолок. Только сейчас я ощутил, что перешел какую-то черту, отделяющую меня от дома, от друзей, мамы, всего того, что было у меня. А теперь мое-это голоса в телефоне, оставшемся без зарядки, продукты в передаче, моя больничная кровать. Что еще? Книжка Чехова еще. Я почему-то присвоил ее и с ней сразу весь Волшебный Шкап. И граница эта образовалась не вчера, в момент, когда я переоделся в пижаму, а моя одежда куда-то была унесена, помечена и записана в особый журнал или тетрадку. Не тогда, когда меня самого зафиксировали в этих листках, тетрадках и журналах. Не в те минуты, когда Алексей Николаевич своим красивым почерком вбил меня в свою скрижаль, когда вынес мне приговор в форме диагноза. И не тогда, когда мама уходила от меня на остановку, чтобы уехать обратно в Москву. Я почувствовал эту границу в тот миг, когда Венька решал, продолжить ли ему дружбу с психом или, сославшись на непредвиденные дела и обстоятельства, сначала отказаться от приезда сюда, а потом постепенно свести общение на нет. Он все-таки решил приехать, но в этот миг я понял, что перешел в какое-то другое качество для окружающих. Что теперь мое нахождение здесь наложит на меня особую печать, знак, стигму. И люди, узнав, что я был здесь, поначалу будут присматриваться и непременно будут находить эти особые черты в моих словах, движениях, глазах, что-то, что присуще именно психбольным, хоть и пребывающим пока что благополучно в окружении “нормальных людей”. Пока что. И обнаружив эти еле уловимые признаки, будут с удовлетворением нахваливать свою прозорливость и жизненный опыт, и думать: “Да-а… А ведь как-будто для других выглядел вполне нормальным… Но вот я-то вижу, что проглядывается в нем нечто эдакое!..”

– Мама, здравствуй! Это я!– Неожиданно прохрипел в трубку Циркуль и откашлялся.

Дозвонился, наконец. Его собеседница что-то неразборчиво для меня долго и быстро говорила, срываясь на визг. Циркуль слушал. Потом монотонным басом начал:

– Мама, мама, ну это же я-Слава. Я – сын тебе, мама, сын. Приехала бы хоть раз, мама.

На том конце оборвали разговор. Я представил его мать-пьющую, неопрятную, худую тетку в халате, и мне впервые стало жалко Циркуля. Надо же, его Слава зовут. Вот, сподобилась же мамаша по приезде из роддома назвать его таким красивым именем, а потом, наверно, продолжила праздновать с такими же алкашами. Пьют, дерутся, валятся на пол, спят, пьют, совокупляются, пьют, дерутся. А маленький Циркуль ползает под столом между грязными ногами, катающимися бутылками и развивается в полноценного члена общества. Разностороннюю, гармоничную личность. Да-а.. Человек-это звучит гордо!

Циркуль, казалось, вовсе не был потрясен тем, что мать не удосужилась даже поговорить с ним. Такое впечатление было, что он каждый четверг не оставляет попыток достучаться до нее. Возможно, она никогда и не обращала на своего сынишку внимания, а он по телевизору в каком-то фильме увидел, как мама навещает своих детей в больнице, это его потрясло и он решил воплотить эту ситуацию в жизнь. И теперь настойчиво звонит и надеется.

Циркуль посидел немного и пошел отдавать телефон, Петровна как раз протяжно закричала:

– Отдаем телефо-о-ны-ы! Телефоны отдае-о-ом!

К посту снова потянулись. Нонна с Петровной сверялись со списком и складывали трубки в коробку. Поймали одного больного за тем, что он не сдал сим-карту. Посулили ему перевод в надзорку, но потом отпустили. Я недоумевал: зачем ему нужна была симка без телефона? Потом, конечно, узнал, зачем.

Снова откуда-то прибежал Юрочка и набросился на Петровну:

– А бабушка пиедет? Пиедет?

– Приедет, приедет,– Петровна собрала коробку и отправилась к дерматиновой двери.

– Пиедет бабушка? – теперь Юрочка тревожил Нонну. Та отмахнулась от него, мол, приедет, иди. Юрочка довольный полетел к своей кровати.

– Когда она к тебе приедет то? Ни разу еще не приезжала!– Циркуль с вызовом глядел на Юрочку.

– Болеет, навейна,– легкомысленно ответил Юрочка и принялся чесать коленку.

– Болеет, да,– зловещим басом произнес Циркуль, но Юрочка пребывал в своих мечтах.

Я решил почитать, только раскрыл книгу, как позвали на обед. Встал и заправил кровать, которую основательно разворошил, пока поглощал Чехова.

За обедом, который состоял из щей, картофельного пюре с котлетой и чего-то, напоминающего чай, Герцог обдумывал какую-то важную проблему, потому снова не удостоил меня своим вниманием, так что я принялся рассматривать присутствующих. У двери Буфета, за которой слышался женский звонкий голос и шумела вода, сидела Петровна и обмахивалась тетрадкой. Очевидно, там моют посуду после “приема пищи”, и там раскладывается еда по тарелкам, а эту еду приносят, наверно, из того низкого здания напротив. За “особым” столом вместе с Губошлепом и Циркулем сидел невзрачный старичок, весь сморщенный и как-будто только что побитый-он непрерывно озирался и жалко посматривал на окружающих. Циркуль не обращал на него внимания, мрачно уткнувшись острым носом в тарелку, а Губошлеп, улучив момент, пока Петровна отвлеклась, стащил у старичка котлету и тут же заглотил ее с довольным видом. Старичок на это только поежился и быстро доскреб остатки. Мне стало как-то не по себе от увиденного, но хорошо усвоенное в школе правило “не лезть в чужие дела” быстро утихомирило мое возмущение. За столом напротив сидел похожий на цыгана коренастый мужик, справа от него допивал чай высокий парень с абсолютно равнодушным выражением лица. Даже излишне равнодушным, как я отметил. Слева от Цыгана ( его, кстати, как оказалось, действительно все звали Цыган, только почему-то с ударением на Ы ) уже заканчивал трапезу стройный молодой человек с исконно русским лицом, каким его изображают в иллюстрациях детских сказок и в мультфильмах. Настолько удивительным показался мне диссонанс между таким красивым, открытым лицом и нахождением его обладателя здесь, что я на минуту застыл и потом только и поглядывал на этого “русского молодца”. Он и “принимал пищу” тоже как-то по-особому: аккуратно, с достоинством, и в то же время быстро. Весь он был, как говорили в старину- “ладный”, ему бы косоворотку, щегольскую фуражку, смазные сапоги, гармонь-и даже купеческая дочь не смогла бы отказать такому! В глазах его не было ни настороженности, ни готовности вступить в конфликт, как у большинства тех, кого я здесь наблюдал, ни вялости и покорности, как у остальных. Смотрел он спокойно и доброжелательно, как будто не было в его жизни никакой боли и грязи, но не было в глазах удивления и печали от того, что он каким-то образом очутился здесь. Я решил, что ему очень бы подошло имя Никита, но потом узнал, что его зовут Иван, и фамилия оказалась самая подходящая-Крестовоздвиженский.

Напротив Цыгана нервно ковырял пюре белобрысый юноша с очень подвижным лицом и татуированными кистями. Он попеременно подергивал плечами и периодически излишне заворачивал вправо голову. Всем своим видом он как-бы предупреждал, что он еле сдерживается, чтобы не взорваться от любого повода, но его соседей это никак не волновало, создавалось впечатление, что он уже давно никак не взорвется.

Больные заканчивали трапезу и расходились, многие снова отдавали в буфет упаковки майонеза. Здешняя пища хоть и питательная, но весьма пресная.

После “тихого часа”, во время которого я читал и несколько раз задремывал, звонкий женский голос позвал всех:

– Кипя-а-то-о-ок! Кипя-а-то-ок!

Я взял с подоконника свою новенькую кружку, сунул в нее пакетик с клубничным чаем и пошел за усатым в сторону столовой. У двери буфета уже образовалась большая очередь, я поднялся на цыпочки и из-за спин больных рассмотрел, как получают кипяток: буфетчица выносила из буфета большой ковш и разливала дымящуюся воду по расставленным на небольшом столе кружкам. Больные толкались, брали свои кружки и осторожно расходились по своим палатам. Я подождал, пока очередь поредеет и подошел. Больные благодарили буфетчицу и называли ее Валя и Николавна. Женщина была примерно пятидесяти лет, с озорными глазами, очень симпатичная. Я поблагодарил ее и унес чай в надзорку. Блин, печенья нет к чаю! Ну, ничего, вроде бы “передачи” скоро.

Минут через двадцать начались “передачи”. Я пошел в конце, когда поднялись усатый, полный и старик. Циркуль и Губошлеп давно уже терлись в очереди, но медсестры раздраженно отгоняли их, ведь надзорка получает после всех. Когда подошла моя очередь, я вошел через дверь со стеклом и увидел в полумраке коридорчика, что справа от Шкапа открыта еще одна дверь, и в ней стоит изрядно уставшая Петровна с большим ножом. Лезвие ножа потемнело от времени, и его острие было отломано. В небольшой комнате у окна справа стоял столик, на котором была доска и консервный нож. Слева-раскрытый холодильник с пакетами и открытый шкаф тоже с пакетами. В шкафу хранились блоки сигарет и сладости больных. Я попросил у Петровны немного сыру и вареной колбасы (вспомнил, что вареная портится быстрее копченой), а про печенье снова забыл. Петровна нашла среди других пакетов мой и ловко нарезала этим кривым ножиком сыр и колбасу, скидывая пленку и оболочки в ведро под столиком. Я принял у нее эти куски в пакете и повернулся к выходу. Там стояли Валера с тем татуированным парнем. Парень с вызовом глядел на меня и задал вопрос из старой рекламы:

– Сколько вешать в граммах?– и осклабился.

Не зная, что ответить, я пошел на них, прижимая свои кусочки. Валера в последний момент подвинул татуированного:

– Тихо, Ролик,– и миролюбиво мне,– что, Двоечник, мама приезжала?

Я кивнул. Валера широко улыбнулся:

– Мама-это святое! Приятного!– очевидно, имея в виду аппетит.

Я пошел в надзорку и расположился сначала на подоконнике у своей кровати. Валера определенно нравился мне все больше. Чувствовалось, что он был здесь не последним человеком в иерархии больных, но вел себя со мной вроде бы уважительно. Пока мне удалось избежать конфронтации с его приятелем Роликом, но понятно, что тот будет искать других поводов столкнуться. Возможно, если построить нормальные отношения с Валерой, он будет держать в узде этого Ролика. Потому что хоть я и не боялся подраться с ним-он был немного худее меня и такого же роста, но после беседы с доктором я понял, что этого никак нельзя допускать, иначе мне придется остаться здесь надолго. Доктор или вся эта комиссия, о которой он упоминал, придут к выводу, что я опасен для общества и все. Добро пожаловать в психи! В которые меня уже и так, наверно, записали.

Аппетит пропал, но не отдавать же все обратно?! Я огляделся. Больные ели свои “передачи” на кроватях, а не на подоконнике. Непонятно, будет ли считаться нарушением здешних обычаев использование подоконника в качестве стола или нет? Я на всякий случай решил полдничать на кровати, потом потрясу одеяло, если накрошу. Губастый все равно обещал санитарке помыть пол в надзорке за пару сигарет. Я принялся за сыр и колбасу и тут же пожалел, что не спросил еще и хлеба. Ну, ничего. Потом сходил в умывалку, помыл от жира ладони. Возле поста ходили довольные больные. Все как будто приобрели благодушное настроение после “передач”. Я стоял у выхода из надзорки и раздумывал, не завалиться ли снова почитать, как мое внимание привлек высокий юноша с очень выразительными глазами и белокурыми отрастающими волосами. Он очень быстро ходил туда-сюда по коридору, сжав кулаки. Периодически он как-будто отмахивался от назойливых комаров, которые должны были летать у его ушей. Метался так с минуту и внезапно истошно закричал:

– Крыса, крыса, уйди! Уйди, уйди!

Больные в коридоре и у поста замерли и недоуменно уставились на него. Юноша зажмурился, зажал кулаками уши и медленно опустился на корточки, продолжая кричать:

– Уйди, крыса, крыса, крыса, крыса, крыса!– его крик постепенно превратился в визгливое неразборчивое рычание, потом он завыл как ребенок и брызги слюны полетели от него. Около юноши оказалась Петровна и нагнулась к нему:

– Сережа, что, опять голоса?– она была немного встревожена.

Тот не отвечал ей и выл, с силой натирая кулаками уши, от чего все его лицо растягивалось как резиновая маска в разные стороны. Петровна огляделась и обратилась к тому полному, высокому больному, который подмигнул мне в первый день во время “передач”:

– Вова, уведите его в надзорку.

Потом она крикнула:

– Екатерина Кузьминишна, вязки принесите в надзорку! И матрас с бельем сначала!

Откуда-то возникла еще одна невысокая, полная, пожилая женщина и унеслась вдаль по коридору. Высокий Вова аккуратно взял продолжающего выть Сережу под мышки и попытался его поднять. Тот вырвался и, разбежавшись, бросился своим лбом на стену, как будто желая расколоть то ли ее, то ли голову. Удар был таким сильным, что мне показалось, будто по отделению прошел гул, но больной даже не поморщился и собрался повторить. Вова решительно схватил его в охапку и потащил. Я отпрянул к своей кровати. Вова уже занес воющего и спрашивал Петровну, на какую кровать его положить. Вове помогал Цыган, удерживая бьющиеся ноги Сережи. Ворвался еще один высокий больной со свернутым матрасом, в котором уже были белье и подушка. Рассчитанным движением разложил его на свободной кровати около Циркуля. Расстелил простыню, положил подушку, сорвал одеяло. Вова с Цыганом уложили бьющееся тело и удерживали его, пока Петровна разматывала какие-то полоски длиной около полутора метров. Они схожи были с бинтами на старинных картинах-такие же толстые и в непонятных разводах. Петровна ловко продевала каждый бинт сквозь пружинный панцирь кровати и затягивала в образовавшихся петлях левые запястье и голеностопный сустав Сережи, который к этому моменту яростно кричал в потолок, вытаращив глаза:

– Уйди-уйди-уйди-уйди!– так быстро, что слышалось только “удиудиуди”. Он выгибался в дугу и бил тазом в матрас.

С другой стороны кровати Петровне помогал среднего роста мускулистый мужчина в очках. Он был без пижамной куртки, немного нервничал, но так же надежно затянул правые Сережины руку и ногу. Теперь тот лежал навзничь, немного разведя ноги и руки в стороны. Пятым бинтом обернули грудь и так же привязали концы, проверив, может ли Сережа достаточно дышать. Прибежала Нонна со шприцем, Цыган немного стянул лежащему брюки с левой стороны, Нонна протерла ваткой показавшуюся ягодицу и вогнала иглу. Впрыснув содержимое, удалилась, снова гордо вскинув голову.

Все облегченно выпрямились и перевели дыхание. Петровна кивком показала Цыгану на валяющееся на полу одеяло, тот укрыл им продолжающего бесноваться Сережу. Я догадался, что удерживающие Сережу бинты и есть “вязки”. Петровна обвела надзорку взглядом:

– Спасибо, мальчишки! Помогли! – Совсем как учительница благодарит учеников, которые помогли переставить мебель в классе.

Больные расходились. Петровна постояла еще минут пять около Сережи. Крик его постепенно стихал и сменился на постанывание. Скоро Сережа задышал размеренно, его веки опустились. Я увидел, почему даже в полумраке коридора его глаза показались мне выразительными: на веках была татуировка. Я подождал, пока Петровна выйдет и подошел поближе. Кривоватая надпись “НЕ” на правом верхнем веке и “БУДИ” на левом. Глаза под веками продолжали двигаться, так что надпись подрагивала как рекламное полотнище на ветерке. На обеих высовывающихся из-под одеяла тощих ступнях тоже была общая татуировка ” ОНИ УСТАЛИ”. Я хоть и был потрясен сережиными криками, ударом о стену, суматошными и в то же время слаженными, согласованными действиями медсестер и больных, но его татуировки вогнали меня в ступор. Это какой нужно иметь склад ума, чтобы на себе написать такое послание? На моих знакомых были татухи в виде диковинных зверей, старинных и современных узоров, каких-то самурайских или рыцарских девизов, которые должны были транслировать мужество, лихость, мудрость или культурные предпочтения их обладателя. Эти же “не буди” и “они устали” – это вообще что? О чем это?

По прошествии времени от больных я узнал про смысл этих татуировок, и он оказался более чем глубоким, даже экзистенциальным: “не буди” являлось оборванным посланием потенциальному убийце, мол, не разбуди меня, когда придешь убивать, иначе я тебя убью. А “они устали” означало то, что человек прошел множество дорог-не столько в географическом смысле, а скорее, в плане жизненных испытаний. Таким вот бесхитростным способом Сережа говорил о нелегком жизненном пути и своей готовности к смерти. Как оказалось, подобные яркие послания на самых заметных частях тела накалывались чаще всего на “малолетке”– то есть колонии для несовершеннолетних, а не умудренными старцами. Ну, это и неудивительно: будет ли мудрый рассказывать всем о своей мудрости?

Сережа сопел, Старик снова заходил по проходу и забормотал. Несмотря на недавний переполох, Юрочка заснул на боку, открыв большой рот. Я уставился в окно. Солнце заходило за лесок, окрашивая наст в фиолетовый оттенок. На бетонном заборе ругались две вороны, третья внимательно смотрела на них. Обьявили ужин. Как быстро сегодня пролетел день! Только споласкивая руки и усаживаясь за стол, я поймал себя на мысли, что видел сегодня психический приступ ( или припадок?) впервые в жизни, но воспринял его как нечто само собой разумеющееся в этом месте. Как будто ожидал нечто подобное, только произошло оно без прелюдии и видимых причин. Те самые “голоса”, о которых в первый вечер меня спрашивал Георгич, допекли Сережу, и он решил выбить их из своей головы. И тогда его “привязали”– так я узнал объяснение часто употребляемого термина. И ввели ему какое-то лекарство в ягодицу. От чего он уснул. А во сне он продолжал мучаться от голосов? Или он уснул от того, что они стихли от лекарства? Любопытно, потом надо будет расспросить кого-нибудь об этом…

После ужина я читал. Чехов успокоил меня и отнес далеко отсюда, так что я не заметил даже, как пришла ночная смена-это были вчерашние дневные фельдшер Толя, медсестра Ольга Валерьевна и санитарка Семеновна. Толя пересчитал нас и оглядел все еще спящего Сережу. Прошел прием вечерних таблеток, на которые я решил не ходить-доктор же сказал мне, что я могу по желанию принимать назначенные таблетки, а принимать их мне как раз и не хотелось до жути. Только перед отбоем я очнулся и сходил в туалет. Потом Димка мыл коридор, Паша напевал в туалете. Гомон в отделении постепенно стих.

Из процедурного кабинета вышел Толя со шприцем и ваткой. Прошел в надзорку, потормошил Сережу. Тот открыл глаза и непонимающе уставился на фельдшера. Тот проговорил добродушно:

– Что, Сереж, опять зачумИлся? Давай укольчик сделаю, голоса твои разгоним!

Сережа зевнул и, несмотря на вязки, ловко стянул немного свои брюки, обнажив нужную часть ягодицы и слегка повернулся набок от Толи, чтобы предоставить ему лучший доступ. Фельдшер протер ваткой, вогнал иглу, одним нажатием ввел прозрачный раствор, вынул иглу, закрыв место укола ваткой и прижал ее резинкой сережиных брюк. Сережа разлепил губы и попросил:

– Толя, пить хочется.

– Сергеич, напои его, пожалуйста!– Обратился Толя к Усатому.

Тот закивал и взяв кружку, куда то удалился, судя по звукам, в умывалку. Потом он долго поил Сережу, который вскарабкался затылком на спинку кровати, чтобы было удобнее пить.

Я еще немного почитал при свете ночника, но решил не портить глаза и спрятал книжку под матрас со стороны головы. Вспоминал, как познакомился с Венькой и Левой. Примерно через полчаса пришел Толя с Валерьевной и встали у сережиной кровати. Тот крепко спал. Все в палате уже затихли, только Циркуль продолжал возиться под одеялом. Толя что-то тихо сказал Петровне, она согласно кивнула, тогда он легонько толкнул ножку кровати Циркуля. Тот как птенец вскинул голову и уставился на него.

– Славик, развяжи Сережу, пожалуйста.– Шепотом попросил Толя.

Недовольный Циркуль соскочил на пол и ловко освободил Сережу, в пять цилиндриков свернул вязки и унес на пост.

– Сигарету дадите?

– На, Славик, спасибо, молодец,– как ребенка похвалил его Толя, выдал сигарету и щелкнул зажигалкой,– сходи в умывалку покурить.

Циркуль склонился над огнем и юркнул в умывалку. Немедленно вскочил Губастый и устремился за ним. Толя зашипел:

– А ты куда? Быстро в кровать!

Губастый благодушно улыбаясь возвратился и затих. Через две минуты пришел мрачный Циркуль и завернулся в одеяло. Воцарилась тишина. Валерьевна пришла и села в кресло на посту.

– Толя, сходи покушай.

Тот позевал, потянулся и пошел, наверно, в тот кабинет за столовой, откуда вчера выходили Георгич и Васильна. Там, видимо, они питаются и пьют чай, видимо, они все делают в пределах отделения, чтобы ничего не выпускать из внимания. Подошла Семеновна и открыла Пашу, тот вышел из туалета, пожелал всем спокойной ночи и удалился. Димка закончил коридор еще раньше. Женщины зашуршали своими журналами. Я уже приготовился спать, как меня тихонько позвала санитарка:

– Не спишь еще? Тогда подойди к Валерьевне, она спросить хочет.

Я подошел на пост, Ольга Валерьевна оторвалась от тетрадки:

– Как вчера спал?

– Нормально. Выспался.

– Алексей Николаевич с тобой побеседовал?

– Да.

– Что сказал? Надолго ты у нас теперь? – и настороженно прищурилась.

– Сказал, что комиссию проведут сначала, потом определят. Несколько месяцев, говорит.

– Да-а… Я так и думала, несколько месяцев. Хорошо хоть пока не приехали твои телевизионщики!

Я снова чувствовал себя как в кабинете директора.

– Адвокат надеется, что они не поедут сюда, поленятся.

– Ну, дай Бог!– вздохнув, проговорила Ольга Валерьевна, но как-то с сомнением.

Из дальнего конца коридора послышался скрип. К посту приближался парень с лихой челкой на инвалидном кресле-коляске. Был он смазлив как испанец или цыган, но с белой кожей, и даже в этой коляске было заметно, что он довольно высок. Кисти его с аристократическими пальцами периодически срывались с колес. На левом колесе покрышка лопнула и была каким-то образом укреплена на ободе, от чего коляска немного подпрыгивала и двигалась галсами. Валерьевна дождалась, пока он доедет до поста и зашипела:

– Да прекратишь ты или нет?

Я в изумлении застыл. Почему она так с инвалидом? Ведь сначала показалась мне такой интеллигентной. А парень встал с кресла и пошел обратно грациозно-надменно двигаясь как негры в кино.

– Коляску я убирать буду?– уже спокойнее проговоила медсестра.

Парень вернулся и снисходительно ухмыляясь закатил коляску в свободный от растений угол.

– Балуются, надо ее подальше убрать, надоели,– побурчала еще Валерьевна.

– А зачем она здесь нужна?– спросил я.

– Да старичок один у нас на ней ездил, а месяца два назад помер,– не переставая ставить какие-то крестики в журнале, ответила она.

– Старичок? Парализованный тоже кого-то убил?

– Ну, не такой уж парализованный, руки и голова то двигались. Бабушку свою задушил, жену то есть. Выпил как обычно, лег с ней в кровать и придушил, не помню уже по какой причине.– Она рассказала это так обыденно, что я понял, что у нее таких историй сотни, если не тысячи.

Я помолчал немного и все-таки решился спросить:

– А Циркуль, то есть Слава… Циркунов этот-он за что тут?

– Славик не уживается с больными в обычном отделении, вот сюда и перевели.

– То есть он не за преступление здесь?– недоумевал я.

Ольга Валерьевна подняла на меня глаза и принялась объяснять как на уроке: