Magnus Kervalen
Десять сыновей Морлы

Карнрогг Ингрим любил молодого зятя больше собственных сыновей, беспутных Ингвейра и Ингье. Те день и ночь шатались по лесам, объедали и притесняли тиддских фольдхеров и, с годами заматерев, уже не признавали над собой отцовскую руку. Ангррод же, домовитый, не по возрасту основательный и оттого забавный, днем разъезжал с поручениями по фольдам или хозяйствовал в карнроггской усадьбе, а вечера просиживал с тестем и из учтивости сдерживал зевоту, слушая его бесконечные рассказы о былых подвигах. Карнрогг Ингрим не раз говаривал, что с большей охотой отдал бы Карна Тидд мужу своей старшей дочери, а не родным сыновьям… Простодушный Ангррод не придавал значения его словам. Но Тьярнфи Морла, однажды гостивший у Ингрима, своего доброго друга и соседа, услышал их и запомнил, а после его смерти повторил на роггариме, призвав в свидетели тиддских элайров. И Ангррод, приехав на роггарим сыном карнрогга и зятем карнрогга, вернулся с него карнроггом Карна Тидд.

По совету отца он изгнал из своего нового владения настоящих наследников, сыновей Ингрима, а вместе с ними и тех немногих элайров, кто не пожелал целовать меч сыну Морлы. Ангрроду не претила такая несправедливость. Пусть и сам ныне карнрогг, он по-прежнему был послушным сыном своему отцу и не задумывался над тем, хорошо или дурно тот поступает. У Ангррода не было никакой охоты вникать в хитроумное плетение, что так искусно свивал его отец; не было у него охоты и к ратным подвигам и дальним походам. Третьего сына Морлы тянуло к земле, к размеренному житью, к карнроггской усадьбе в Карна Тидд, которую Ангррод уже начал считать своей. Он любил обходить ее с зорким приглядом, вникать во все дела, проверять, хорошо ли выполняются работы, отдавать распоряжения своим людям и беседовать с ними о том, какая нынче будет зима; любил, когда окрестные фольдхеры низко кланялись ему, а после говорили друг другу: вот, мол, наконец-то пришел в Карна Тидд крепкий хозяин… И сейчас он с недоумением и усмешкой наблюдал, как братья грызутся за свой кусок славы и богатства – бесконечно далекими казались карнроггу Ангрроду их заботы.

– …теперь запасись терпением, братец Мадге, – услышал он конец фразы Ульфданга. – Закрома Карна Гуорхайль нескоро оправятся после этого свадебного пира. А устрой наш отец празднество поскромней, спесивый карнрогг Хендрекка счел бы это за оскорбление. Ты должен понимать: отец не ради собственной прихоти взял за себя дочь Моргерехта, а ради мира с Карна Рохта…

– Ха! Не знаю как наш отец, а я бы взял дочь Моргерехта и ради нее самой! – со смехом заявил Йортанраг. Ангррод дал ему легкий подзатыльник.

– Тебе следовало бы с бо́льшим почтением говорить о нашей новой мачехе, младший брат, – заметил Ангррод, но после признал: – Спорить не стану, высокородная Вальебург – женщина справная, хоть и пересидела в девках. Может, оно и к лучшему: говорят, перезрелые невесты крепче обнимают, – Ангррод от души рассмеялся – у глаз собрались морщинки. – Что проку в тощих девчонках-несмышленышах? Вон, твоя Бигню в первую ночь убежала от тебя, братец Йортанраг, – он пихнул младшего брата в бок. – Мы потом по всей усадьбе ее с огнями искали… А госпожа мачеха наша – да-а-а, хороша: статная, пышная, кровь с молоком, и бедра широкие, крепкие – значит, способна принести сильное потомство.

– Ты словно кобылу расхваливаешь, – фыркнул Мадге. – Тебе бы родиться сыном фольдхера, а не карнрогга…

Ульфданг метнул на него строгий взгляд.

– Попридержи язык, Мадге, – одернул он его. – Разве так говорят со старшим братом?

Мадге скосил глаза и нехотя пробормотал слова извинения. Ангррод с грубоватой лаской взъерошил ему волосы.

– Не сердись, старший брат Ульфданг, – сказал он примирительно. – Ясно, отчего наш волчонок что ни день глядит сычом, и радость отца ему не в радость. В его годы отец уже взял в жены нашу добродетельную матушку и родил с нею троих сыновей, а Мадге до сих пор ходит неприкаянный, как запаршивевший пес. Еще бы не злиться!

Ангррод заступился за Мадге не столько ради него самого, сколько ради Ульфданга: он знал, что тому не по сердцу приглядывать за младшими. Ангррод любил старшего брата. Сам он сторонился вольной (а на взгляд Ангррода, неоправданно рискованной) жизни элайра, но гордился отвагой и воинской доблестью Ульфданга. Третьему сыну Морлы льстило, что один из его братьев – прославленный боец, настоящий герой Трефуйлнгида, покрывший себя бессмертной славой. Всем известно, что сильный геррод одного из членов Дома простирается и на весь его Дом, так что Ангррод чувствовал себя словно бы причастным к подвигам старшего брата. Он нередко видел, как знатные эсы силой принуждают младших сыновей склонять головы перед старшими; с Ульфдангом же было по-другому. Устремляясь мыслью в дни своего детства, Ангррод не мог припомнить ни единого случая, когда бы старший брат обошелся с ним или с другими братьями несправедливо или жестоко. Ульфданг не любил возиться с малышами так, как Ангррод, но всегда заботился о младших братьях и был с ними в меру суров и в меру ласков. Сдержанный, вечно томимый какой-то неизбывной печалью, Ульфданг принял на себя эту обязанность так же безропотно, как принимал злодейства отца или бесчестность всех, кто его окружал. Маленький Ангррод видел, что брат грустит, и жалел его, хотя и не постигал причины его грусти. Сам он запросто мог разреветься, подравшись с Ниффелем и Сильфре или не получив лакомого кусочка, но быстро утешался и забывал о своих обидах. Так и сейчас, вглядываясь в невеселое лицо Ульфданга, Ангррод недоумевал, отчего тот тоскует. Ведь всё так славно сложилось: их отец – могущественный карнрогг Трефуйлнгида, Ангррод – правитель пусть и небольшого, но небедного карна, Ульфданг – наследник меча и знаменитый на весь Трефуйлнгид герой, и всего у них в достатке: и плодородных земель, и скота, и рабов… Ангррод шлепнул себя широкой ладонью по колену.

– Эх, скучно с вами, братцы, – пропыхтел он, подымаясь на ноги. – Пойду погляжу, что там поделывают наши женщины. Пора бы им накормить нас, как думаете? Эти кости хороши только для собак да рабов, – он бросил под стол кость, из которой уже высосал костный мозг.

Ангррод не желал сознаваться в том перед братьями (засмеют же!), но на самом деле он соскучился по жене, Ордрун, такой же большой, толстой и мягкой, как и он сам. У себя в Карна Тидд они почти все время проводили вместе, присматривая за работниками, распекая рабов или протирая, раскладывая и перекладывая дорогую утварь. Ангррод с ранней молодости не привык разлучаться с женой надолго. Не ощущая рядом с собою ее горячего тела, пахнущего по́том, молоком и почему-то свежевыпеченным хлебом, Ангррод чувствовал себя немного растерянным, словно у него забрали что-то нужное ему, привычное и удобное. Он диву давался, как другие братья – Сильфре, Урф и Урфтан, Йортанраг – живут в своих крепостях вдали от жен и сыновей, возвращаясь к ним лишь по большим праздникам. Нет, пусть братья посмеиваются над ним сколько хотят, пусть дразнят его фольдхером, но не дело это – зрелому мужу отрываться от своей земли, дома и жены, подобно бесправному юнцу, обделенному наследством.

Ангррод отодвинул вышитую занавесь, прикрывающую вход, и заглянул в прядильню. Здесь было жарко натоплено, светло и нарядно; по стенам висели пестрые ткани, пол застилал хризский ковер, старый и кое-где уже протертый – когда-то его привезла с собою из Карна Вилтенайр первая жена Морлы, а прежде им владели ее предки, карнрогги Уллиры. Повсюду стояли прялки и ткацкие станки, узорчатые, один другого краше – приданое невесток Морлы. Собравшись вокруг низенького столика, добытого дедом Тьярнфи Морлы в походе на Карна Рохта, жены лакомились остатками праздничного угощения и болтали без умолку. Они выгнали из прядильни своих детей, спровадили рабынь в стряпную и теперь даже не трудились притворяться, что работают. Ангррод посмеялся про себя. Не зря говорят у них в Тидде: знатные женщины не меньше низкорожденных горазды бездельничать.

– Эй, хозяйка, – позвал он жену. – Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего, а? Живот уж подвело…

Ордрун взглянула на него через плечо.

– Да чтобы твой-то живот подвело, муженек, тебе надо с полгода голодать! – пошутила она. Другие жены прыснули. – Проголодался, так иди в стряпную, женщины тебя накормят; а я тут в гостях. Знаешь ведь, по сестре я соскучилась, с самого Брай Мвире не виделись – хочу с Онне побыть, – Ордрун погладила мужа по бедру и сказала мягко, но настойчиво – так хозяйки уговаривают упрямую корову: – Ну, ступай, ступай, Рёдри. Мужчине нечего околачиваться в прядильне.

– Так уж и нечего, – проворчал Ангррод. Навалившись на жену, он потянулся к столу, подгреб к себе мелко нарезанные бараньи почки и пригоршней отправил в рот. – Вон Лиас у вас сидит, тоже, поди, мужчина – что ж вы его не гоните? – проговорил он с набитым ртом, ткнув пальцем в сторону Лиаса – тот положил голову на колени Этльверд, жене Урфтана, а та кормила его с рук засахарившимися кусочками меда.

– Нет ничего дурного в том, что братец Лиас сидит с нами, – возразила Этльверд, отводя глаза, – ведь он еще не заплетает волосы и не взял себе жены. А ты, старший брат Ангррод, зрелый муж, и потому тебе не место в женском покое.

Жена Йортанрага Фиахайну хихикнула, прикрыв рот рукой.

– У нашего милого Лиаса уже есть пять услужливых жен – зачем ему еще одна?

Женщины опять рассмеялись. Ангррод тоже улыбнулся, но сделал вид, что сердится.

– Вы бы помолчали, бесстыдницы! Что за речи! – укорил он, запуская ложку в миску жирных сливок. – Или вы глупые рабыни, а не жены высокородных эсов?

– Ну и ну! Вы только на него поглядите! Распекает нас, будто строгая матушка-хозяйка! – игриво напустилась на него Этльхера, жена Урфа. – Раз уж тебя так тянет в прядильню, может, сядешь с нами да покажешь, как должно держать себя хорошей жене? Эй, кто-нибудь, дайте ему веретено! Или, быть может, ты более искусен в ткачестве? Мне как раз не из чего скроить мужу новую рубашку!

Женщины покатились со смеху. Они принялись наперебой приглашать Ангррода к своим прялкам и совать ему в руки то веретено, то пряслице. Лиас тихонько смеялся, уткнувшись лицом в колени Этльверд. Ангррод махнул на женщин рукой:

– Да ну вас, хохотуньи! – и ушел, напоследок отпив сливок прямо из миски.

– Пускай идет, хоть отдохну от него, – наигранно-сердито сказала его жена. – А то вернемся в наше карна, так он же мне и дух перевести не даст: то подай, то принеси, сапоги сними, ноги ему почеши, пива нацеди… Ох, сестрица, завидую я тебе! Ты своего хозяина лишь по большим праздникам видишь, – повернулась она к Онне – та не удостоила ее ответом, только хмыкнула себе под нос, – а я с утра до ночи, с утра до ночи верчусь, своему угождая! Да еще и усадьба у нас очень уж велика, пока всю обойдешь, за всем присмотришь – с ног валишься. А что поделать, приходится, раз уж пошла за карнрогга, – Ордрун напустила на себя страдальческий вид и незаметно оглядела женщин, с удовлетворением замечая зависть в их глазах. Ей доставляло несказанное удовольствие кичиться перед ними своим удачным замужеством, ведь им, другим невесткам Морлы, повезло куда меньше. Приезжая в Карна Гуорхайль якобы ради того, чтобы повидаться с сестрой, Ордрун надевала лучшие свои одежды и навешивала на кольцо на поясе все ключи, какие только были в ее усадьбе, чтобы ни у кого из женщин не возникло и тени сомнения, что она, Ордрун, дочь Ингрима, – полновластная хозяйка богатого дома. К месту и не к месту она нарочно сетовала на своих многочисленных нерасторопных работников да на бестолковых рабынь, которые без мудрого хозяйкиного совета ничего и сделать толком не могут, – и с упоением наблюдала, как темнеют лица других жен.

Ее сестра Онне бросила на нее холодный взгляд.

– Сочувствую тебе, старшая сестра Ордрун, – процедила она сквозь зубы. – Мне и вправду живется куда слаще, чем тебе. Ведь мне не приходится чесать ноги тому, кто изгнал наших братьев и захватил карна нашего отца.

Женщины притихли. Онне говорила мало, но если уж заговаривала, то каждое ее слово разило метко, как стрела, пущенная рукой искусного лучника. Ордрун будто бы ледяной водой окатили. Всё, чего ей хотелось, это немного подразнить Онне, всегда такую строгую, суровую, невыносимо безупречную. Когда роггарим отдал Ангрроду власть над Карна Тидд, Ордрун так радовалась – радовалась тому, что хоть в чем-то превзошла младшую сестру. И вот теперь Онне отказывает ей даже в столь крохотной победе!

– Ты всегда была такою, сестрица, – сказала Ордрун жалобно. – С самого детства у тебя не находилось для меня ласкового слова, одни только упреки и поучения! Ну и что с того, что мой Рёдри прогнал беспутных Ингвейра и Ингье? Он одолел их обоих в честных поединках. Слабому карнроггу вовек не править карна – так гласит древний Закон. Вот и на роггариме мудрые властители со всего Трефуйлнгида признали право Рёдри на Карна Тидд…

– Ты повторяешь слова своего мужа, – презрительно сощурилась Онне. – А тот повторяет за своим отцом. Я не стану спорить с тобою, старшая сестра. Женщине не пристало судить о делах мужчин. В конце концов, не мне, а тебе нести этот позор.

Ордрун сникла. Даже тяжелая связка ключей на поясе уже не радовала: со слов Онне получалось, что и сама Ордрун такая же преступница, как и ее муж, ибо владеет этими ключами не по праву. Ордрун чувствовала, как злорадствуют другие жены. Несомненно, они посмеются над нею, едва она покинет Гуорхайль. Но не одно лишь это мучило Ордрун: в глубине души она знала, что младшая сестра права, что ее высокое положение, ее богатство и благополучие – всё, чем она гордилась и дорожила – на самом деле зиждется на обмане. Ее братья нашли приют у карнрогга Гунвара Эорамайна – Ордрун холодела при мысли, что однажды, возможно, они возвратятся в Карна Тидд и потребуют обратно то, что принадлежит им по праву. Брат – самый близкий родич, защитник сестры, единственный, кто способен заступиться за ее честь или отомстить ее обидчику – так говорят эсы. Но Ордрун боялась Ингвейра и Ингье. Грубые, воинственные, намного старше своих сестер, они были для Ордрун совсем чужими, и она не понимала, отчего Онне уязвлена учиненной над ними несправедливостью. Ангррод, ее славный, добрый муж, отец ее сыновей, и честнее их, и разумнее – вот ведь и фольдхеры, и наемные работники, и даже рабы в один голос говорят, что никогда еще не было в Карна Тидд такого домовитого хозяина… Так утешала себя Ордрун, стараясь не встречаться с осуждающим взглядом сестры; а женщины тем временем болтали, делая вид, что не замечают слез в ее глазах.

– Как вам понравилась наша новая госпожа? – осторожно начала Фиахайну, жена Йортанрага. – Мне думается, высокородная Вальебург женщина достойная и хорошего нрава…

– О, полно тебе, Бигню! – фыркнула Этльхера, жена Урфа, рыжая и востроглазая, как все в роду Эорамайнов. – Госпожи матушки здесь нет, можешь приберечь льстивые речи на потом. Хотелось бы мне знать, где она, – продолжила Этльхера задумчиво. – Неужто так горда, что брезгует сидеть с нами? Впрочем, чего еще ждать от дочки Пучеглазого…

– Я слыхала, госпожа матушка притомилась после прощания с отцом и прилегла отдохнуть, – сообщила Фиахайну, важная, что знает больше других.

Этльхера усмехнулась, отрывая длинными пальцами кусочек тонкой пшеничной лепешки.

– Да уж, думается мне, нелегко бежать за санями во всем этом золоте и бархате. Вырядилась, словно хотела ослепить нас, бедных женщин, своим богатством, – Этльхера и сама еще не сняла праздничный наряд – протягивая руку за сушеной олениной, она придерживала другой рукой длинный шелковый рукав зеленого цвета, привязанный тесемками к вышитой полотняной рубашке.

– А мне госпожа матушка понравилась, – заметила Ордрун. Она утерла слезы, выпила молока, подслащенного медом, и немного повеселела: ее всегда утешала вкусная еда. – Когда высокородная Вальебург причитала сегодня перед своим родителем, у меня аж печень заболела от жалости. И правда, умеют южане говорить так, что каждое слово срывается с языка драгоценным камнем… А как она бросилась на сани к ногам отца! Прежде я никогда такого не видала. Что ни говори, а на Юге много красивых обычаев. Жаль, я не знала о таком, когда меня выдавали за Рёдри, – Ордрун мечтательно улыбнулась, вспомнив свою свадьбу.

Этльхера откусила мясо крепкими белыми зубами.

– И куда бы ты бросилась, старшая сестра Ордрун? На собственный порог? – спросила она ехидно. – Ты-то не вошла в дом мужа, как мы, а осталась в доме отца.

– И что с того? Все равно я причитала и оплакивала свое девичество, как все новобрачные, – сказала Ордрун. – Пусть я и осталась в батюшкином доме, а все же и мне пришлось расстаться с дорогим родичем, с сестрой моей Онне, которую увозили в Карна Гуорхайль. А ведь прежде мы с Онне были неразлучны – даже свадьбы нам сыграли одновременно…

– …потому что Морла не пожелал расщедриться на два празднества, – резко сказала Онне. – Он и с женитьбой Урфа и Урфтана проделал то же самое: устроил им один свадебный пир на двоих.

Ордрун посмотрела на младшую сестру с укоризной.

– Отчего ты всегда так сурова, сестрица? Ужель не рада, что наш отец просватал тебя за славного Сильфре? Как по мне, вы с твоим мужем даже нравом схожи, как и мы с Рёдри: всё-то молчите, хмуритесь да перед другими нос задираете! – Ордрун заливисто рассмеялась.

Онне ничего не ответила. Сказать по правде, она никогда не задумывалась, хорош ли, плох ли ее муж. Сильфре сын карнрогга и умелый воин – этого Онне было достаточно. Она редко виделась с ним и почти его не знала, но не печалилась об этом: холодная, невеселая, Онне не стремилась полюбить мужа и сама не нуждалась в его любви. У Ордрун на каждом слове всё «мой Рёдри» да «мой Рёдри»; Онне же вспоминала мужа как что-то неизменное, но далекое, вроде солнца или звезд. Сейчас, поразмыслив над словами сестры, Онне решила, что Сильфре, наверно, хороший муж. Каждый раз, возвращаясь в Карна Гуорхайль, он привозит ей подарки и почтительно говорит с нею, обсуждая хозяйственные дела или здоровье детей. Когда их старший сын пережил свою первую зиму, Сильфре одарил жену беличьим полушубком и головным покрывалом из белой, тонко выделанной шерсти – оно и сейчас на ней. И всё же проницательная Онне замечала, что лежа с нею и младшими детьми в постели, Сильфре будто тяготился ими всеми; мысли его были далеко, на границе с Карна Рохта, в крепости Скага Нейгехрёдд, что стоит над бурными водами великой реки Фоиллах, – там ждали Сильфре его верные воины. Храня границы отцовских владений, Сильфре отвык от шума усадьбы, полной работников, приживальщиков, женщин и вечно вопящих и плачущих детей. Как птица, попавшая в силок, он рвался на волю. Онне не винила его за это – вернее, она даже не чувствовала себя обиженной. Ибо так повелось испокон веку: мужчины – для сердца, женщины – для детей.

– Тш-ш-ш! – вдруг зашипела Фиахайну, отрывая Онне от размышлений. – Слышите? Сюда идет госпожа Од!

– А ты уже и шаги ее узнаешь, точно преданная собака, – скривилась Этльхера. Она храбрилась, но произнесла насмешливые слова тихо, почти шепотом.

Женщины отпрянули от столика, разлетелись по своим прялкам, как вспугнутая стая ворон – один только Лиас, невозмутимый, продолжал лакомиться мороженой клюквой, да Ордрун осталась сидеть у стола. Ей, гостье, жене карнрогга, госпожа Од была не страшна – и Ордрун благодарила Матушку Сиг за это.

В прядильню вошла немолодая женщина, полноватая, высокая – пожалуй, даже чересчур, – опрятно одетая в скромное вдовье платье, хотя вдовой и не была. Она шла чуть раскачиваясь, поводя крутыми бедрами, и большой обветренной рукой придерживала на поясе кольцо с ключами. Ее широкое лицо, когда-то, должно быть, красивое – да и теперь миловидное – портили лишь тонкие, сварливо поджатые губы – казалось, она размыкала их лишь для того, чтобы произнести что-нибудь неприятное. Заметив накрытый столик, Од неодобрительно покачала головой и сказала невесткам Морлы, возвышаясь над ними, испуганными и пристыженными:

– Что же это, мужья за порог – бабы за пирог? И десяти свадебных дней вам мало, еще безделья подавай? Не радуйтесь, что хозяин в отъезде, он за нашей женской работой не приглядывает. Вам должно самим приглядеть за собою, чтобы ему угодить.

Этльверд со злостью пропустила уток через основу. «Вот ты ему и угождай, старая распутница», – подумала она; а вслух сказала с подобострастной улыбкой:

– Это мы не для себя, а для нашей гостьи, высокородной госпожи Ордрун, угощение поставили. Пожалуй к столу и ты, достойная Од. Ты, верно, устала, не покладая рук хлопоча на празднике.

Лиас оставил Этльверд и подсел к Од, умильно прижав к щеке ее горячую руку.

– И верно, ты бы отдохнула, матушка Од, – сказал он, глядя на нее снизу вверх. – Больно моему сердцу, когда я вижу, как ты себя не жалеешь ради нас, твоих питомцев.

При взгляде на Лиаса светлые глаза Од заметно потеплели.

– Да одарит тебя Этли всяческими радостями, мой птенчик! – растроганно проговорила она. – Никогда еще не видывала я такого милого и ласкового мальчика. Вот гляжу я на тебя и вспоминаю, как ходила за тобой, выхаживала: ты всё хворал, когда умерла твоя мать, высокородная Ванайре, моя почтенная родственница. А был ты тогда вот таким махоньким… Ах, как я плакала в те дни, как молила Матушку Сиг, чтобы она сохранила это бедное дитя! Нет у меня ни сыновей, ни дочерей, но если б и были, я и вполовину не любила бы их так, как тебя, мой Лиас, – Од погладила его по мягким распущенным волосам. Этльхера и Этльверд переглянулись.

– Высокородная Вальебург, дочь Хендрекки, наша новая госпожа, – произнесла Этльхера с нажимом, – спрашивала, куда запропастилось кольцо с ключами, которое хозяин должен был повесить ей на пояс на десятый день свадьбы.

– Что же нам ответить, госпожа Од? – подхватила Этльверд, сделав простодушное лицо. – Признаться, мы с сестрой совсем растерялись…

Фиахайну изумленно посмотрела на них. «Когда же это было?» – хотела она спросить, но вовремя прикусила язык. Этльхера и Этльверд вновь переглянулись, донельзя довольные друг другом.

Од замерла, напряглась всем телом. Ее рука невольно метнулась к поясу, пальцы крепко вцепились в кольцо с ключами.

– Что вы ей сказали? Говорили про меня? – спросила она каким-то странным, будто чужим, голосом.

Онне подняла голову от шитья.

– Госпожа Вальебург в своем праве, – сказала она с непоколебимым спокойствием. – Будет лучше, если ты по своей воле отдашь ей ключи. Ей, законной хозяйке дома Морлы.

У Этльхеры и Этльверд округлились глаза: они никак не ожидали, что Онне подыграет их маленькой лжи. Сама благочестивая Онне, всегда с таким презрением взиравшая на женские склоки и хитрости! Сестры перевели взгляд на Од. Им было любопытно, как та поведет себя. Хорошо бы, если б она отказалась отдавать ключи. Фиахайну не будет Фиахайну, если не побежит жаловаться новой жене хозяина, и уж тогда Этльхера и Этльверд позабавятся, наблюдая, как грызутся друг с другом эти две суки, молодая и старая – Вальебург и Од. Дочери Данды Эорамайна заулыбались точь-в-точь как их злонравный дядюшка Гунвар.

– Ну, вот что! Скажите этой южанке, – Од сжала руку на ключах так, что костяшки пальцев побелели, – напомните ей, что наш господин схоронил уже трех жен. Госпоже Вальебург лучше бы поберечься и не утруждать себя хозяйственными заботами – а то как бы и четвертой жене не отправиться вслед за теми тремя!

Глава 11

Эадан проснулся оттого, что Керхе не было рядом. Они жили у Турре Фин-Эрды уже несколько дней, дожидаясь приезда Гунвара и Данды: карнрогги, возвращаясь в родной Руда-Моддур, наверняка остановятся на хуторе Большой Сапог. Тогда-то Эадан и надеялся прибиться к ним и вместе с людьми Эорамайнов отправиться в Карна Руда-Моддур, больше не опасаясь убийц. Эадан с нетерпением ждал этого времени: ему до смерти надоела жизнь у фольдхера среди его кряжистых сыновей, дебелых невесток и самодовольных сытых рабов, которые обходились с Эаданом так, словно стояли выше него. Эадан подозревал, что не правь сейчас миром Дунн Скарйада, Турре и его заставил бы выполнять какую-нибудь рабью работу. Правда, фольдхер, надо отдать ему должное, обильно кормил своего гостя. Целыми днями Эадан набивал живот кашей и хлебом, но все равно испытывал голод: не наедался без мяса. Ему без конца снились пиры и охоты, кабаньи и оленьи туши, истекающие соком над огнем, медвежьи окорока, целые горы заячьих тушек… Эадан предположил, что это хороший знак: сны пророчат ему грядущее благоденствие.

Поперхнувшись слюной, Эадан закашлялся и проснулся окончательно. В доме царила непроглядная темень. Повсюду, накрывшись овчинами, храпели люди Турре – от их дыхания было тепло, даже жарко, и до того душно, что даже привыкший к тесноте Эадан начал задыхаться. Он приподнялся на лавке и пошарил ногой, отыскивая своего раба, но того нигде не было. Куда он подевался? Сбежал? Едва ли: все эти дни Керхе так и лип к Эадану, ни на шаг от него не отходил, даже на двор выходил вместе с ним, словно боялся потеряться. Когда Эадан от нечего делать засыпал, подложив под голову солому, Керхе усаживался на пол подле него. Во сне Эадан ощущал его пристальный взгляд, а просыпаясь неизменно видел над собою его странные темные глаза. Его взгляд немного беспокоил Эадана. Ему частенько казалось, что Керхе изготовился придушить его во сне. Иначе зачем бы он на него уставился? «Что пялишься, гурсов ты хриз?! – сердился Эадан. – И почему я не зарубил тебя тогда, на болоте…»

Теперь же Керхе не было, и Эадан встревожился. Не попал ли он в беду? Этот бестолковый хриз не умеет держать себя с людьми как подобает. Своими чудачествами он будто бы сам напрашивается на взбучку. Что, если кто-нибудь из хуторян, поколотив, изувечил его или, чего доброго, убил? Мало того, что Керхе не способен постоять за себя, так он еще и вовремя улизнуть не додумается… Эадан выругался шепотом. Не хватало еще из-за раба поссориться с Турре!

Его лица коснулось дуновение холода: кто-то открыл и снова затворил дверь. Эадан подхватил свой узел, порядком полегчавший – ему пришлось сделать подарки фольдхеру и его жене – и поспешил к двери, перешагивая через спящих людей. Эадану давно хотелось выйти на воздух: в доме было не продохнуть. Но, завидев снаружи тощую фигуру Керхе, Эадан на него напустился:

– Куда тебя Старший понес среди ночи?! Говорил же, по малой нужде ходи в доме. Застудишься, такой-то доходяга, совсем никакого проку от тебя не будет …

На дворе уже занимались дневные сумерки. Стояла тишина, лишь издали доносился тоскливый волчий вой. В зловещую пору Дунн Скарйады волки и медведи, бывает, подходят к жилью, воруют собак и детей; а случается, оголодавший зверь набрасывается и на взрослых мужчин. Керхе для них легкая добыча… Эадан сам не знал, отчего это его беспокоит. Он коротко взглянул на бледное, измученное лицо хриза и сказал ему уже мягче:

– Пойдем в дом. Что на морозе стоять?

Керхе замотал головой.

– Нет… Не могу… Так много людей, не могу…

Эадана удивило невыносимое страдание, прозвучавшее в его голосе.

– Глупый хриз! Много людей – хорошо, тепло… безопасно. Если сюда явятся люди Морлы, хуторяне нас оборонят. Да что с тобой? – он опять заглянул в лицо Керхе. – Занемог ты, что ли? Может, у тебя эта ваша… ну, хризская… хворь? – предположил Эадан. Как-то он слышал краем уха, что хризы часто болеют и даже умирают безо всякой причины, и когда занедужит один, вслед за ним начинают хворать и другие. Могучим сынам Трефуйлнгида, не знающим моровых поветрий, было невдомек, что за беда приключается с чужестранцами – хризские болезни казались эсам чем-то загадочным и неотвратимым, вроде ведьмовской порчи, что наводят друг на друга дурные женщины. С тех пор, как они поселились у фольдхера Турре, Эадан стал замечать, что его хриза томит не то боль, не то глубокая скорбь. Керхе сжимал маленькие худые руки, прижимал их к впалой груди, всё вздыхал, а темные глаза его становились блестящими, беспокойными, жалкими, как у умирающего. И сейчас лицо Керхе вдруг исказилось страданием. Он проговорил срывающимся голосом:

– Я устал… Я так устал!.. – и добавил еще несколько слов – Эадан не знал, что они значат, но хриз произнес их тем тоном, каким жены, доведенные до отчаяния кознями свекрови или жестокостью мужа, кричат «пожалей меня, Матушка Сиг!» перед тем, как броситься в болото.

– Да чтоб тебя гурсы забрали, глупый ты раб, от чего это ты устал? Ты же ничего не делал! – рассмеялся Эадан. – Видал я лентяев, охающих и стонущих, чтобы хозяин освободил их от работы, но таких притворщиков, как ты, еще не встречал. Устал он, ха! – Эадан схватил было раба за плечо, чтобы втащить обратно в дом, но сразу же отпустил. Эадану показалось, что стоит ему немного надавить – и тонкие кости Керхе разломятся под его пальцами. На ум ему пришел недоношенный худосочный младенец, младшая сестра, не прожившая и одного дня. Узнав о гибели мужа, мать Эадана разродилась раньше срока и умерла, изойдя кровью; а маленький Эадан всю следующую ночь наблюдал, как кончается его безымянная сестрица. Несчастный уродец с тельцем синюшного цвета, с иссохшими ручками и ножками, она почти не шевелилась, даже не пищала. Повитуха и другие женщины занялись приготовлениями к похоронам, не обращая внимания на дитя, которому всё одно боги судили умереть. Но Эадан всё сидел и сидел, рассматривая младенца со смешанным чувством любопытства и брезгливости.

Эадан протянул руку и кончиками пальцев потрогал лицо Керхе. Тот отшатнулся.

– Ты… что…?! – выдохнул он с испугом и враждебностью, как будто Эадан покусился на его жизнь.

– Ничего… Просто… ты чудной, – смущенно ответил Эадан. Он и сам не знал, почему это сделал. Наверное, ему захотелось узнать, какова на ощупь эта тонкая бледная кожа, так непохожая на его собственную. На загнутом, точно клюв маленькой хищной птицы, носу Керхе кожа казалась темнее из-за скопления едва заметных, размытых веснушек – Эадан только сейчас их увидел. – Я думал, у хризов не бывает такого, – он легонько дотронулся до носа Керхе.

Керхе отвернулся.

– У хризов не бывает такого, – отозвался он. Эадан не понял, ответ ли это или Керхе попросту повторил его слова. Он оглядел раба с ног до головы. Весь его облик, эта его непохожесть на всех, кого Эадан видел доселе, пробуждала в Эадане какой-то болезненный интерес. Ему было странно и забавно думать, что это несуразное хилое созданьице – в чем только душа держится? – так же, как эсы, живет, дышит, двигается, справляет нужду, ему так же требуется питье и пища, словно… словно он настоящий. Эадан улыбнулся. Керхе по-прежнему отворачивался; он ссутулился, и при взгляде на его острые худые плечи что-то дрогнуло в горле Эадана, точно он наелся меду или сделал хороший глоток ледяной воды.