М. Б. Поднос
Достоевский (и еврейский вопрос в России)

Второе авторское отступление

Для меня весьма интересна реакция простого частного, ничем не примечательного в сущности человека, который в силу событий или обстоятельств вдруг становится человеком публичным, приковывающим к себе внимание людей, социума. Она, эта реакция, много говорит о личности.

«Бедные люди» вышли в свет в некрасовских альманахах («Петербургский сборник») в январе 1846 года. Вскоре в «Отечественных записках» выходит большая рецензия Белинского. Рецензия более чем положительная – просто хвалебная. Белинский любит открывать миру таланты. Совсем недавно был Гоголь, и, как говорит современный «классик» языка: «никогда не было и вот опять». У Белинского в рецензии вообще есть такое: «какое умение, какой талант». Однако ругательных отзывов было не меньше (в «Северной пчеле», в «Иллюстрации»).

В письме брату (1 февраля 1846 г.)^[10]: «В Иллюстрации» я читал не письма, а ругательства… В «Северной пчеле» было черт знает что такое… Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся… Ругают, ругают, ругают ужасно… Пусть грызутся – мне славу, дурачье, строят… Зато какие похвалы слышу я, брат! Наши говорят, что после «Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное…» (наши – это Одоевский, Соллогуб, Никитенко – все те, кто дает положительные отзывы, – М. П.).

У Ф. М. эйфория от успеха, для критиков – «собачья кость». Он, бедный человек (в его представлении), впервые получает сотни и тысячи серебряных рублей. Издатели готовы платить. Но вдруг сквозь радостную эйфорию от успеха, денег проскальзывает искреннее признание: «Живу-то я беспорядочно – вот в чем вся штука!..» Многое для понимания событий того времени и происходящих с Ф. М. и рядом (вокруг) дает переписка с братом Михаилом, с которым он был особенно близок, вместе учился, постоянно общался, а позднее издавал общий журнал на паях. А события нарастают. Ф. М. вскоре ждет сокрушительный удар. Одновременно с «Бедными людьми» Ф. М. работает над новым романом – «Двойник». В письме к брату мы читаем: «В «Отечественных записках» он займет 11 листов… С какими надеждами они все смотрят на меня… Действительно, Голядкин (герой нового романа – М. П.) удался мне донельзя…». И далее все в подобном духе. Холодный душ еще впереди.

Белинский ожидал очередной шедевр от Ф. М. Ожидания основывались на прослушиваниях отдельных частей, которые автор читал по мере написания. Но это только первые главы, начало.

Ф. М. бомбардирует брата письмами по мере написания «Двойника». Временами называет свою новую работу поэмой, другой раз – романом и даже новеллой. В сущности, его «Двойник» – это и сам автор. У него постоянное раздвоение личности. То он нищий и постоянно жалуется на свою бедность. То получает тысячи, а его камердинер живет за его счет, да еще любовницу содержит. Есть еще Ф. М. такой скромный, застенчивый молодой человек, то вдруг вспылит и непонятно за что и почему начинает громыхать. У него успех от написанного, явный успех. Сам Белинский признал, не говоря уж о друзьях. Да и все его герои подобны ему.

Первая публикация «Двойника» появилась в феврале 1846 года в «Отечественных записках». Работа имела подзаголовок «Приключения господина Голядкина». Издавал журнал Стелловский, который все время подгонял Ф. М. Нарушение условий договора грозило автору финансовыми потерями.

Рецензии на эту работу были разгромные. Автор, в сущности, скопировал сюжет Гоголевского «Носа». Анри Труайя приводит в своей работе о Достоевском чуть ли не дословные совпадения в поведении титулярного советника Голядкина с его прототипом коллежского асессора Ковалева. Подобные параллели, пишет Труайя, можно провести через весь текст. Видно, Стелловский подгонял Ф.М., и у того вместо «светлой и серьезной идеи», как напишет Ф. М. в 1877 г., получилось то, что получилось.

Новелла «Двойник» – повесть о Голядкине – получилась сплошным подражанием Гоголю. С высоты пьедестала, на которую Ф. М. поднял Белинский, Голядкин опустил писателя на землю. Белинскому пришлось оправдываться: «Очевидно, что автор «Двойника» еще не приобрел себе такта меры и гармонии…» А Константин Аксаков, горячий поклонник Гоголя, и вовсе обвинил Ф. М. в плагиате: «Вся Россия знает Гоголя, знает его чуть не наизусть; и тут, перед лицом всех, г. Достоевский переиначивает и целиком повторяет фразы Гоголя…» Приходится опускаться с небес на грешную землю. В письме брату (1 апреля 1846 г.) опять высвечивается двойственность натуры – личности Ф.М.: «Слава моя достигла до апогеи… обо мне… было говорено свыше 35 раз в различных изданиях. В иных хвала до небес, в других с исключениями, а в третьих руготня напропалую… Но вот что гадко и мучительно: свои, наши, Белинский и все мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе – критика… Что же касается до меня, то я даже на некоторое время впал в уныние. У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие…» Не будем об этом забывать в дальнейшем. Это важное признание Ф.М. – человека.

В этом письме чуть ниже есть и еще одно интересное признание: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники…» Ф. М. называет имена Герцена и Гончарова. Но добавляет при этом: «Первенство остается за мной покамест, и надеюсь, что навсегда…»

Вообще эти 4–5 лет с 1845 и до трагедии дела Петрашевского для Ф.М. – годы расцвета, литературного начала, творческих успехов и падений – годы двойственности, как и многое в личности героя моего повествования. После первого блестящего отзыва Белинского, который поднял Ф. М. на уровень Гоголя – нашего «все» в литературе 2-3-х десятилетий, – начинается активное вхождение Ф. М. в литературное общество того времени. Некрасов знакомит Ф. М. с Панаевой. Начинающий писатель знакомится с Тургеневым. Григорович расширяет круг общения Ф. М. Часто он выступает как пропагандист творчества Ф. М. Это далеко не всегда удачно, успешно. Бывают и казусы. В одном из писем того времени брату: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь… Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Всюду почтение неимоверное…» И опять непрерывная двойственность оценок, неуравновешенность какая-то. Непрерывно: то в жар, то в холод! Вот письмо (8 октября 1845 года) из Петербурга брату: «Так все было скверно и гадко… Во-первых, дражайший единственный друг мой, все это время я был без копейки и жил на кредит, что весьма скверно…» И чуть ниже: «…мой Голядкин пойдет, по крайней мере, в 1500 рублях ассигнациями…» (деньги немалые – М. П.).

Он уже вполне освоился в литературном мире и порой позволяет себе в письмах к брату весьма небесспорные суждения о людях, которые занимают весьма достойные и прочные места в этом мире: «Некрасов – аферист от природы, иначе он не мог бы и существовать, он так с тем и родился…» (письмо от 8 октября 1845 г.). Столь вольное суждение основано на том, что Некрасов предложил проект «летучего маленького альманаха».^[11] Для Ф. М. это был провальный проект.

Впрочем, его вины здесь не было. Некрасов ввел Ф.М., тогда модного, но еще юного и начинающего литератора, в литературный салон Панаевой. Он совместно с мужем Панаевой издает литературный журнал. Некрасов и сам только пробивается на литературный олимп. Он поссорился с отцом, отказавшись от военной службы. Это не его; его влечет поэзия. И, как все поэты, он немного романтик. Но самую малость. В нем много здорового прагматизма. Но не на скудной почве средней дворянской семьи. В нем скрыт литературный талант, причем, как правильно заметил Ф.М., не лишенный сорняка «авантюризма».

Некрасов нашел и занял в литературе (особенно в поэзии) место защитника сирых и обиженных, певца горя народного. На этом поприще весьма успешен, у него практическая складка ума плюс талант. Замечен и поддержан Белинским, открывателем и собирателем литературных талантов. О Некрасове, впрочем, у «неистового Виссариона» своеобразное мнение, пограничное с злословием: «Никогда не был ни идеалистом, ни романтиком, на наш манер… он человек, у которого будет капитал, который будет богат». Ну что ж, Ванга еще не родилась, но ее предвестники уже рядом. Белинский как в воду глядел. Некрасов будет богат, успешен и самого министра финансов обыграет в карты на весьма внушительную сумму. Пока же, издавая с весьма посредственным литератором И. И. Панаевым журнал «Современник»^[12], он не менее успешно увел у него жену, которая стала гражданской женой Некрасова. Но это уже другая история. И вам лучше познакомиться с воспоминаниями самой Панаевой. Именно И. И. Панаев в ноябре 1845 года привел Ф. М. в литературный салон А. Я. Панаевой, где «весь Петербург литературный», чтобы представить его обществу. Из воспоминаний Панаевой: «…видно было, что это страшно нервный и впечатлительный человек… он, видимо, был сконфужен… Все старались занять его…» Теперь он становится постоянным членом кружка Панаевой и бывает здесь постоянно. Он знакомится с Тургеневым. И тотчас в письме к брату следует: «Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек?.. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… Я тоже едва ль не влюбился в него…» Но будем помнить о «болезни» Ф.М.! Я бы назвал ее «двойственность» суждений и оценок. Пройдет немного времени, Ф. М. рассорится с Тургеневым и со всей горячностью начнет его судить.

Вскоре, однако, наступит охлаждение Ф. М. в отношениях с кружком («салоном») Панаевой, что не помешает безмерно влюбчивому писателю влюбиться в А. Я. Панаеву. Брату он так и написал: «Я был влюблен не на шутку в Панаеву». И было в кого! Блестящая, умна, красивая, да и литератор не из последних. Но это уже для другой книги.

В воспоминаниях Панаевой содержится весьма любопытная информация, расширяющая представление о Ф. М. как о человеке и гражданине. Когда вслед за неудачей с «Двойником» и «Хозяйкой» литературная деятельность Ф. М. подверглась серьезной критике Белинского, это вызвало раздражение и даже обиду со стороны писателя. Сказался его непростой характер. О «Романе в девяти письмах», написанном Ф. М. для некрасовского «Современника» чуть ли не «за одну ночь», Белинский так написал: «Достоевского переписка шулеров, к удивлению моему, мне просто не понравилась, – насилу дочел… Это общее впечатление». Об этом упоминает в своей работе о Достоевском Анри Труайя^[13]. У Ф. М. явно период спада в начавшейся столь успешно литературной деятельности. Он работает в 1846 году над двумя повестями, чтобы рассчитаться за долг – аванс, полученный от Краевского под будущую обещанную работу. Это «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях», «обе с потрясающим трагически интересом… Публика ждет моего с нетерпением…», которые так и не будут завершены и опубликованы. Мы узнаем об этом из письма брату: «…все мои издания лопнули и не состоялись… Издание я сделаю к будущей осени…» (письмо от 26 ноября 1846 г.).

А уже в письме от октября мы читаем: «Я все бросил: ибо все это есть не что иное, как повторение старого, давно уже мною сказанного… Я пишу другую повесть, и работа идет… свежо, легко и успешно…» Но критика Белинского не осталась без ответа. Пока не публичного. Это еще впереди. В письме к брату (26 ноября 1846 г.) он жалуется: «Что же касается до Белинского, то это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него пять пятниц на неделе». А с Некрасовым он и вовсе рассорился «Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно рассориться с «Современником» в лице Некрасова… Некрасов же меня собирается ругать…»

Если рассуждать честно и здраво, то в эти 4–5 лет писатель Достоевский только начинал учиться ремеслу. «Бедные люди» – это, пожалуй, единственно удачная работа. Все остальное слабо, написано без раздумий, ради серебряных рублей и ассигнаций, от которых было много ожиданий, которые быстро исчезли без меры и вкуса и побуждали к дальнейшей гонке за призрачным «златом». Рукописи-долги-рукописи… и снова долги. Неудачи порождали критику. К этому Ф. М. не был готов, мешали честолюбие, заносчивость, гордыня, как противовес скромности.

Много позже (1871–1873 гг.), в частности, в «Дневнике писателя», Ф. М. напишет, что он пересмотрел, переосмыслил свои отношения с Белинским. Трудно сказать: то ли Ф. М. действительно перерос Белинского, вышел за пределы прогрессивных в тот момент «догм» критика, то ли это обида уже признанного писателя за того, прошлого, начинающего, с его пробами пера и ошибками. Я же полагаю, что это не рост писательского мастерства, а коренное изменение личности Ф. М. и его гражданской позиции, о чем пойдет речь позднее. На смену чувству благодарности за поддержку пришло иное чувство. Он начинает критически относиться к Белинскому, осуждать его атеизм и даже негативное отношение к христианству. Скорее всего, послужили этому последующие годы: «расстрел», тюрьма и каторга. Но рассорился Ф. М. не только с Белинским, но и со всем кругом людей «Современника».

Интересные факты об этом периоде жизни Ф. М. приводят в своих воспоминаниях И. И. Панаев и А. Я. Панаева. Так А. Я. Панаева вспоминает: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту… Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи…» Запомним эти черты характера: раздражительность, высокомерие, азарт и порой нелепые взгляды на вещи. Мы еще вернемся к этому, когда будем оценивать его «антисемитизм» в переписке, изложенной в «Дневнике писателя».

Достоевский будет частенько, сталкиваясь с теми или иными критическими отзывами на свои суждения и оценки, подозревать оппонентов в «зависти к его таланту», желанию «умалить его произведение, нанести ему обиду».

Однако, пора вернуться к действительно одному из самых важных событий его жизни – участию в кружке Петрашевского. Событие, которое после 4–5 лет погружения в литературный процесс, пусть и не всегда удачного, на 4–5 лет вырвало его из литературы, нормальной человеческой жизни, погрузило в темень и ночь тюрьмы и каторги. Зато это время дало мощный толчок накоплению событий, фактов, самобытных людей, что послужило материалом того великого и вечного в русской литературе, что переросло во всемирное наследие.

_____ «_____ «_____

Петрашевский – один из выдающихся деятелей освободительного движения в России, предшественник и «ускоритель» реформы 1861 года. Он сознательно увлекся идеями социализма.^[14]

В кружке (обществе) Петрашевского изучались с целью продвижения в общественное сознание идеи Фурье, Оуэна, Прудона. Это по сути своей идеи социализма: перераспределение общественного дохода, организация фаланстеров, прогрессивного налога. Достоевский вместе с братьями (Михаилом и Андреем) посещал эти собрания. Начиная с 1847 года Ф. М. всерьез увлекается идеями социализма. Полагаю, что толчком послужили несколько событий: нищета быта, которую он видел в имении отца, знакомство с бедными районами Питера, случай с гибелью отца, скороспелая выдача замуж сестры за дельца, постоянная нехватка средств к существованию, усиливающая ощущения от всего увиденного.

В общем, несостоявшиеся идеи социализма, такие прекрасные в утопическом виде, в теории часто приводили неофитов в тюрьму, на каторгу и даже на эшафот. Может быть, вернее сказать, – состоявшиеся, но неудачно завершившиеся.

Впрочем, этот опыт еще не завершен окончательно. Пробуют европейцы и даже пытаются убедить мир, что удачно (Швеция, Норвегия, Швейцария), пусть и не так, как в утопической теории. Пробуют китайцы, приспособив эти идеи к своей ментальности, не отказываясь вовсе от частной собственности.

Как показала последующая жизнь Ф.М., его идеи социализма тоже имели свою специфику. Это был христианский социализм. Он пытался примирить бедность с богатством путем соглашения, взяв за основу идеи Христа, вовсе не отказываясь от религии, не трогая богатых, а призывая их к разуму; защищая униженных и оскорбленных и обещая за каждое преступление – наказание. А если не удастся, то «господь накажет». Что лично у меня вызывает большие сомнения.

Как мы знаем, революционера из Ф. М. не получилось. И вовсе не потому, что идеи, проповедуемые в кружке Петрашевского, были несовершенны. Эти идеи противоречили взглядам Ф. М. Это было случайное увлечение, робкая попытка поиска справедливости. Неудачная! Он был полон надежды, что к справедливости, к защите обиженных и обездоленных можно прийти путем уговоров и увещеваний. Он был абсолютным противником изменения мироустройства путем переворота. Он был противником крепостного права, отказался от владения душами и полагал, что так могут сделать и другие владельцы. Но отнюдь не с помощью утверждения республики с свободными гражданами путем переворота и устранения царя. Напротив, он ждал действий от царя и надеялся их ускорить. В показаниях следственной комиссии есть его объяснения. Для меня никогда не было ничего нелепее идеи республиканского правления в России…»

Он, прежде всего, полагался на русскую общину, на вековой уклад жизни крестьянства.

Он полагал, что именно община станет центром жизни освобожденных от рабства землепашцев. Продажа людей, как скот, разрушение семей, телесные наказания – все это порочно. Но все это должно уйти из жизни внизу по воле тех, кто наверху: царя и господ, душами владеющих. И если он допускал мысль о восстании, то не более как в полемическом задоре, в споре, не более.

Пройдет время, и Ф. М. не только признает, что подвергся справедливому наказанию за необдуманные случайные увлечения утопиями, – более того, он напишет: «Царь для народа не внешняя сила. Царь есть воплощение его самого, все его идеи, надежд и верований его…»

Пройдет тридцать лет, и в одном из диалогов на замечание собеседника, что с ними поступили несправедливо, ибо никаких противоправных действий они, в сущности, не совершили, Ф. М. резко возразит собеседнику со свойственной ему горячностью: «Нет, нет, справедливое. Нас бы осудил русский народ… И почему вы знаете – может быть, там, на верху, т. е. Самому Высшему, нужно было меня провести на каторгу, чтоб я там… узнал самое главное, без чего нельзя жить…»^[15]

Но это все потом, много позже, когда, колеблясь между державными патриотами российскими и западниками, он все же будет отдавать предпочтенье своим, русской национальной идее. Пока же ему предстоит пережить самое страшное событие жизни. Событие, которое послужит материалом всего великого, что он создаст в русской литературе для народов России.

По делу кружка Петрашевского, как видно из доклада графа Орлова Николаю I, арестовано 34 заговорщика.^[16] Ф. М. подвергся аресту вместе с братьями Михаилом и Андреем. Однако он взял всю вину на себя, и братья вскоре были освобождены. 29 апреля 1849 года все арестованные оказались в Петропавловской крепости, как все государственные преступники еще со времен Петра I.

По степени вовлеченности в заговор Ф. М. попал в группу самых опасных преступников. Эти оказались в казематах Алексеевского равелина. Здесь в мрачном каземате, в тягостном одиночестве Ф. М. сохраняет полное присутствие духа. Как только (по прошествии 2-х месяцев) им всем из группы особо опасных дали бумаги и разрешили писать, он пишет небольшой рассказ-новеллу «Маленький герой» и обстоятельное письмо брату.^[17]

Самое интересное, что в письмах (от 23 июля и 18 августа) он сообщает брату, что работает над романом «Деньги». Согласитесь, что нужно обладать присутствием духа и изрядным мужеством, чтобы, сидя в каземате и ожидая сурового приговора, писать рассказы и замышлять романы.

11 июля 1849 года сидящий в камере крепости Ф. М. получает от брата (Михаила) письмо и вскоре пишет ответ (18 июля). «Я и не унываю; конечно, скучно и тошно, да что ж делать?.. Я времени даром не потерял, выдумал три повести и два романа…» Конечно, тут есть элемент бравады, но главное – беспримерная воля к жизни и мужество: «В человеке бездна тягучести и жизненности, и я, право, не думаю, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту…» А ведь Ф. М. в полном неведении, что же будет дальше.

А дальше приговор – 8 лет тюрьмы и каторги. Правда, гуманный Николай I, самодержец российский, «отец» всех россиян и «помазанник» божий, смягчил наказание и скостил половину срока, однако приказал держать все в тайне. Возникает невольный вопрос, зачем гуманный акт держать в тайне. А в воспитательных целях. Шестерых «виноватых» везут на Семеновский плац, возводят на эшафот (помост) и имитируют казнь через расстрел. Ф. М. наблюдает, стоя на помосте, и ожидает очереди и участи. Какой? Троих ставят перед строем солдат, ломают над ними шпагу (гражданская казнь), привязывают к столбам, тут же священник с крестом, аудитор зачитывает им их грехи, на голову надевают мешки-капюшоны. Но в последнюю минуту казнь остановлена – вместо команды «пли» аудитор зачитывает милость великую государя-императора. Им разрешено пока жить. А ведь это и правда сказочный дар, божественный подарок: 4 года каторжной тюрьмы и далее солдатская служба. В 1876 году, по прошествии более четверти века, в своем «Дневнике писателя» Ф. М. напишет: «Знаете ли вы, что такое смертный страх? Кто не был близко у смерти, тому трудно понять это…» И там же в «Дневнике»: «…дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством…» Один из пунктов обвинения состоял в чтении и распространении этого запрещенного документа, в котором «говорится о гнусном русском духовенстве, о наличии на Руси огромной корпорации разных служебных воров и грабителей, о российской церкви, как поборнице неравенства…»