Лэйси Кроуфорд
Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

«Шкаф», – сказала я.

«Ну?» – ответил он.

Его компаньон ухмыльнулся.

Больше он не произнес ни слова, так что секунду спустя я развернулась и пошла дальше. Такое за Шкафом водилось – ему нравилось подразнить человека, а потом сделать долгую паузу. Это заставляло задуматься, не нужно ли было отреагировать как-то иначе.

«Слушай, – заговорил он снова. – Я собираюсь порвать твою целку».

Я шла дальше. За окнами был погожий осенний денек. Панели с именами сияли на солнце. Порвать твою целку. На волне окружающего величия эта мерзость прозвучала навозной мухой, попавшей в собор. Прекрасное защищает от незрелости, а незрелость равнодушна к прекрасному.

«Ладно, Шкаф, – безразлично произнесла я. – Пофигу».

«Ладно? – его голос задрожал. – Ты серьезно?» Два шага, три шага. Его приятель хмыкнул, а я испугалась. Они приближались ко мне. Сзади. «Ты сказала – ладно».

Не оборачиваясь, я покачала головой, не веря своим ушам. Конечно. Пофигу. Но я же теряю контроль над ситуацией. А откуда он знает, что я девственница? С чего бы это его так интересует? А его подружка? Если ему плевать на нее, то какие еще правила он готов нарушить?

«Я серьезно», – произнес Шкаф. В его голосе слышалось возбуждение. Его приятель затих.

Он хотел меня, потому что понимал, что на самом деле отныне для меня не будет никаких первых. Вся былая невинность утрачена, и тащился он за мной по коридору именно в надежде поживиться оставшимся после этой катастрофы. Я ненавидела его. Если бы моя девственность была кольцом, я сорвала бы его и бросила к его ногам прямо сейчас, только чтобы избавиться. Пусть катится по полу к чертовой матери.

«Я это сделаю», – сказал он, когда я выходила из дверей навстречу утру.

Примерно тогда же, в те первые дни и недели после изнасилования, я приобрела диковинное умозрительное видение происходящего, которого никогда прежде не имела. Как будто с огромной высоты я видела себя идущей по кампусу из общаги в дирекцию школы и обратно. Каждый раз, пересекая плац, я видела собственную макушку где-то там, далеко внизу, продвигающуюся от правого края к левому. Приближаясь к дирекции или часовне, зданиям с собственной силой тяготения, я видела себя крошечной фигуркой, которую они притягивают и как будто вот-вот поглотят. Издалека я казалась себе безликой и совершенно беззащитной. Я перемещалась по кампусу ужасно медленно. Почему я не могла побежать? Жизнь этого моего крошечного «я» тянулась в полном неведении об опасностях, практически на полном автомате.

Но было еще одно «я» – расположившееся высоко в небесах, и оно ощущало беспокойство. Ужасная опасность, грозившая моему приземленному «я», существовала только в моем сознании, так же, как и любой ночной кошмар. Поэтому выйдя на улицу навстречу утру, полыхающей листве кленов и ярко-голубому небу, я приказала себе как можно скорее отряхнуться от Шкафа. Но при этом я также представила, что возвращаюсь и принимаю его предложение. А еще я представила, что я – это он, и с какой легкостью он лишил бы меня невинности. Может быть, тогда крошечное существо исчезнет, а я стану свободной?

Через четыре-пять дней после изнасилования я почувствовала себя действительно больной. Меня лихорадило, все тело болело, на шее в районе ушей появились болезненные опухоли. Этот неослабевающий реальный дискомфорт даже порадовал меня. Придется позаботиться о себе.

Болезнь требовала безраздельного внимания к себе. Это не значило, что можно халтурить на уроках или не сдавать задания в срок. Скорее это освобождало от необходимости постоянно быть начеку. Мне все равно, кто разглядывает меня по пути на занятия – у меня температура, я замотана в шарф. Меня не заботит, что я не ответила на чье-то «привет!» – мне нездоровится, могла просто не расслышать. Озноб до дрожи прекрасно меня устраивал. Действительно, я ведь хотела отряхнуться кое от чего. Вот я и тряслась мелкой дрожью, сидя в церкви и окидывая мягким взглядом ряды лиц, сидящих напротив. Наша церковь была одной из самых старых и больших в стране. Она вмещала восемьсот человек и не заполнялась, даже когда все мы занимали положенные места четыре раза в неделю, а иногда и по воскресеньям. В ее величественном облике как будто содержался некий упрек. Мне казалось, что в ней мы подобны камушкам на дне глубокого озера, которых никогда не наберется достаточно, чтобы выйти на поверхность.

В поле моего зрения оказалось витражное окно с библейским текстом: «Встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать. Тебе дано знать тайны Царствия Небесного». Смотрелось красиво, и я попробовала последовать этому вдохновляющему призыву. По пути на занятия в моей голове пульсировало: «Встань и иди, встань и иди». Города не было, но я заменила его туманными представлениями о будущем. Мне нравилось думать, что я получила указание, пусть даже требующее невероятного одиночества.

Вечером после ужина я взяла в библиотеке Библию с рыбками на обложке (рыба – древний символ христианства. – Прим. пер.) и принялась искать. Оказалось, что эти строки – библейский мэшап. Самые первые – «встань и иди» были взяты из девятой главы Деяний апостолов. Внезапно идущего в Дамаск Савла осиял божественный свет, он упал на землю и вопрошал к небесам: «Кто Ты, Господи?» В ответ он услышал: «Я Иисус, Которого ты гонишь. Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать».

Савл стал апостолом Павлом, одним из величайших проповедников христианства и, кстати, святого-покровителя нашей школы.

Несмотря на болезнь и драматические переживания тех дней, мне понравилась история преображения Савла. В этой школе всех нас побуждали становиться новыми и лучшими людьми. Было приятно обнаружить на окне неприметный с виду фрагмент основополагающего текста с напоминанием о том, что мы не одни такие.

Вторая фраза о знании тайн Господних была взята из Евангелия от Матфея. Матфей рассказывает, что Иисус поучал народ и рассказывал притчи. И рассказал Он одну непростую притчу о сеятеле. Согласно ей, семена, упавшие на дороги, каменистые места, в неглубокую землю и в тернии, не дают всходов. Всходят только те, которые попадают на благодатную почву. Точно так же и слово Божие пропадает втуне в душах недостойных. Я всегда задавалась вопросом, почему бы Господу просто не помочь людям понять. И, кстати, о дорогах, каменистых местах и терниях – разве они не творения Господни? В этом со мной согласились Его ученики. Они спросили Иисуса, для чего он говорит сложными притчами. Он ответил: «Для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано».

А им не дано. На витраже эта часть фразы отсутствовала.

А так ли она нужна?

Это окно говорило о сущности нашей школы: осуществление божественной миссии с убежденностью в высшем знании. Льющийся через это окно свет освещал весь ряд, в котором сидела я.

2. Осень 1989

На первом году обучения в нашей школе мои урбанизированные подружки из Вашингтона и Нью-Йорка жили в комнате со скошенными потолками на мансардном этаже их спального корпуса. Там мы располагались на диване и болтали о том, что не имело отношения к школьной жизни. Из-за алькова комната была длинной и темной. Из мансардного окна над диваном были видны только крыши других спальных корпусов и кроны деревьев. Мы слышали голоса проходивших внизу людей, но не видели их самих.

Угрюмость этого обиталища и делала его крутым. Заточенным в башне девицам было чем заняться. Девочка из Нью-Йорка расчесывала свои длинные волосы щеткой фирмы Mason Pearson («У тебя такой нет? Ты разве не в курсе, что все другие портят волосы?»). Девочка из Вашингтона отрабатывала навыки завязывания шарфов. Они пользовались кремами для лица. «Потрогай, какая нежная», – с детской непосредственностью подставляла мне свое личико нью-йоркская. Ее лоб был идеально чист, а мой испещрен следами угрей. Она обратила на это внимание? Меня поражало и утешало то, что она дает изучить и потрогать себя. Она не сравнивала нас и не оценивала меня. Рассматривали всегда только ее.

Она отвела меня в ванную, чтобы показать, как вызвать у себя рвоту. «Просто открываешь рот пошире и суешь в него пальцы поглубже. Типа, как в рот берешь». Я сдавленно хрипела, стоя рядом. Так это она минет имела в виду? А зачем мне может понадобиться вызывать у себя рвоту?

«Клево», – сказала я ей.

На этот уикенд они собирались съездить со своими бойфрендами на остров Мартас-Винъярд – пожить в чьем-то пустующем доме. Без ведома своих родителей. Это изумило меня. Им предстояло лететь самолетом, а я даже не знала, законно ли это вообще. Наверное, какое-то начальство все же должно следить за такими вещами? А нью-йоркская просто позвонила по телефону-автомату в холле и продиктовала номер своей кредитки. Когда я спросила, кто такая Марта, мои подруги долго смеялись и предложили мне догадаться самой. У меня не получилось. Они развеселились еще больше: «Какая же ты у нас забавная!» Я не спрашивала их о том, что меня реально интересовало. Как проходят выходные с человеком старше тебя? Что вы будете есть? А как ложитесь спать? Зубы чистите? Причесываетесь? Что надеваете?

«Надо тебе бойфренда организовать», – сказала нью-йоркская.

У вашингтонской появились кое-какие идеи. Ни одна не подошла.

«Поговорю-ка я с Рассом, – сказала нью-йоркская. Имелся в виду ее новый кавалер. – Он кого-нибудь подыщет».

Он и подыскал. Один старшеклассник из команды борцов был не против «затусить» со мной. Шеп был симпатичным голубоглазым парнем c манящей улыбкой. На уроках мы изучали аналогии, и в моем понимании Шеп был для Расса тем же, чем я была для нью-йоркской. Никакой романтики, чистая геометрия отношений между старшеклассниками. Я сочла эту идею неплохой.

Но был один нюанс.

Ее звали Шайла, она была нашей ровесницей. На мой взгляд, она выглядела просто куколкой: губки гламурной кисы и огромные ярко-голубые глаза. При такой внешности она держалась довольно независимо и не принадлежала ни к одной из тусовок. Оставалось только догадываться, почему ее не считают красоткой. Из небогатой семьи? Слишком умная? Психованная? Она ходила в громоздком шерстяном пальто с капюшоном на меху и деревянными застежками, хотя по неписаному дресс-коду нам полагалось обходиться легкими спортивными свитерами или вообще дрожать от холода в футболках. Может быть, в ее прошлом была какая-то ужасная история, которую она скрывает?

Шайла мне нравилась. В отличие от многих других, она улыбалась и здоровалась.

Так что Шепу придется выбрать одну из нас, сказала мне моя нью-йоркская подруга. Каждая напишет записку, в которой объяснит, почему хочет стать его подружкой, и перед обедом положит ее в его почтовый ящик в отделении связи в центре кампуса. А вечером он зайдет в библиотеку и объявит нам свой выбор.

Странно, что соискательницами должны были быть мы, девочки, а вожделенной наградой был мальчик старшего возраста. Даже мне показалось, что что-то здесь не так. Но что я могла знать? Моя подруга улыбалась своей идеально-жемчужной улыбкой и потирала руки, как будто согревая их прежде, чем возложить на поледеневшую меня. «Давай так и сделаем. Он выберет тебя», – сказала она.

Я написала: «Дорогой Шеп, надеюсь увидеть тебя сегодня вечером в библиотеке. Лэйси».

Сложила листок из блокнота и адресовала. Шеп был из знаменитой семьи, и я подумала, что ему понравится, что я обычный человек и не боюсь говорить простые вещи нормальными словами. Может, он решит, что я не слишком впечатлена, и это произведет на него впечатление. А потом, я и не знала, что еще написать. Я решила, что от моей лаконичности веет утонченностью.

После ужина я пришла в библиотеку и стала ждать. Появлялись и другие ученики – особо застенчивые или исключительно прилежные. Более общительные находили себе занятия по душе – практиковались в дебатах, репетировали спектакли или ходили друг к другу в гости. По существующему порядку, девочки могли приходить к мальчикам и наоборот при соблюдении трех правил: дверь открыта, свет горит, ноги на полу.

Помню, как расхохоталась мама, впервые услышав об этих правилах во время ознакомительного визита. Смеялась она настолько заливисто, что на нее обернулись другие матери. Я не поняла их удивления, поскольку не поняла сами эти правила. У меня никак не получалось представить себе предполагаемую опасность, исходящую от детишек на постели в комнате общежития. Зато получилось представить себе ученика, стоящего почему-то на одной ноге, как фламинго. Или это была ученица? В те первые дни я жадно впитывала информацию, особенно в часы, предшествовавшие отъезду моих родителей домой. Впечатления оказались глубокими. Вспоминая о правилах посещений, я до сих пор представляю себе подростков в нелепых позах в ярко освещенной комнате общежития.

Дожидаясь Шепа в библиотеке, я не знала, чем себя занять, и бродила по плохо освещенному читальному залу. На нижней полке стояло несколько черных книг с красными свастиками на корешках. Я взяла одну и раскрыла наугад. Мелким шрифтом рассказывалось о массовом истреблении людей в одном из нацистских лагерей смерти. Нигде больше я не встречала описаний подобных ужасов. Мне стало не по себе, буквы поплыли перед глазами. Это действительно было? Такое действительно возможно? Я заложила книгу пальцем, подняла голову и осмотрелась. Шеп вылетел у меня из головы. Заставила себя перечитать страницу несколько раз. Меня мутило, я была до смерти перепуганной четырнадцатилетней девочкой вдали от родного дома. Я пошла в туалет и попыталась вызвать у себя рвоту.

Шеп не явился.

На следующий день моя нью-йоркская подруга рассказала, что Шайла засунула в его почтовый ящик голубой атласный лифчик с запиской, которая гласила: «Хочешь увидеть другую часть этого набора, приходи вечером в мою комнату».

Это впечатлило даже нью-йоркскую.

С тех пор голубые атласные лифчики и расстрельные рвы накрепко связаны для меня. Смущенное вожделение одних оттеняет мрачные глубины других. Я смогла в полной мере оценить всю порочность и банальность человеческого животного. Лифчик Шайлы мы с подругами обсуждали во всех подробностях. Страница с ужасами осталась в тайниках моего сознания. Эти легкомысленные красотки не были готовы к такого рода знанию. Ни тогда, ни, наверное, когда-либо еще.

Мама покупала мне лифчики в магазине Mimi’s во время наших с ней вылазок в город. Никаким голубым атласом там не торговали. Продавщицы с морщинистыми пальцами измеряли мою грудную клетку сантиметром. Пахло пионами.

Холокост интересовал меня больше, чем лифчики, Шеп, да и секс тоже. Если только это не было изощренным бессознательным замещением угрозы секса. (Девочка ждет мальчика. Какую книгу она возьмет? Ту, которая выглядит притягательно, или ту, которая внушает страх?) Смерть как секс, ужас перед созреванием – разумеется, все это давно известные вещи. Полагаю, в четырнадцать лет я обнаружила, что меньше боюсь войны, чем мужского тела на моем собственном.

Я отнеслась к триумфу Шайлы без сожаления и зависти. Этот опыт принес определенную ясность. Я не принадлежала мальчикам. Теперь я это знала. И не стремилась к поездкам на курорты с мужиками или к этим унылым щеткам для волос.

Я снова пошла в библиотеку. Это была старая школьная библиотека, которую годом позже вывели из эксплуатации после постройки нового библиотечного здания через дорогу. Серое приземистое строение было расположено так близко к пруду в центре кампуса, что казалось выступающим из воды. Я больше не прикасалась к той книге со свастикой, хотя поглядывала на нее со своего места в читальном зале – примерно так же, как смотрят на паука на стене. Большинство вечеров той осени я проводила в библиотеке. В холодном зареве тех первых школьных месяцев я и забыла, что обожаю книги.

Но в этом было и кое-что новенькое. При хорошем раскладе эта школа может предложить мне целый мир – потрясающий и изумительный.

Среди всех этих легкомысленных и полубезумных тем, которые мы обсуждали с моими подружками в тот первый семестр, в школе Св. Павла нашелся один затронутый мной сюжет, который заставил их прислушаться. Я как бы невзначай сказала, что один мужчина хочет прилететь на собственном самолете, чтобы увидеться со мной.

«Ну-ка, ну-ка, а кто это?» – спросила нью-йоркская. Она обрабатывала свои ногти пилкой, и тут «вжик-вжик» прекратился. Она подняла голову и воззрилась прямо на меня.

Врожденный инстинкт подсказал мне не называть его фамилию. «Работает с моим папой», – сказала я. Это была неправда. На самом деле он был одним из отпрысков легендарной семьи финансистов, а папа работал в Чикаго в принадлежавшей им инвестиционной фирме. Я не была уверена, что этот мужчина вообще работает. «Он водит меня обедать в город».

А это была правда. Прошлым летом мы с папой приехали в город на электричке, и он отправился к себе в офис. Мистер Лэйн выбрал модный и шумный итальянский ресторан в музейном районе. Я пила холодный чай и изо всех сил старалась не пролить его на свое платье. Я сделала все как положено: здороваясь, не забыла расцеловать его в щеки, как ему нравилось; не забыла поблагодарить за все; не забыла рассказать ему про книги, которые читала. (В качестве летнего чтения школа дала нам «Невыносимую легкость бытия» (роман чешского писателя Милана Кундеры. – Прим. пер.). Сейчас мне кажется невероятным, что этот роман с его темами секса без любви и безответственных связей могли сделать обязательным чтением для школьниц. Но мистер Лэйн не удивился. Он кивнул, сделал глоток и широко улыбнулся. Я развеселила его.

«Очень важно иметь таких взрослых в своем окружении. Это большая честь, что он захотел провести с тобой время», – сказала моя мать.

Нью-йоркская спокойно кивнула – обед с мужчиной явно не произвел на нее особого впечатления. Стало быть, мама была права – нужно иметь таких взрослых в своем окружении.

Моя вашингтонская подруга была католичкой, ее мать была родом из Европы. «Он вроде крестного?» – спросила она.

Лэйны ворвались в наш мир, когда отец начал работать в фирме, носящей их имя. Мы переехали в более просторный дом ближе к городу и начали общаться с немного другими людьми – семьями папиных коллег. Папа говорил, что сделал карьеру относительно поздно, и рассказ о начале его взрослой жизни стал для нас с братом одним из основополагающих нарративов, поскольку это была история о порядочности, удаче и значении образования. На четвертом курсе колледжа папа получил стипендию Родса для продолжения образования в Оксфордском университете, но весной 1968 года, за пару месяцев до его отъезда в Англию президент Джонсон отменил отсрочки от призыва для студентов магистратуры и аспирантов. Власти Сент-Луиса, родного города папы, и до этого подвергались критике из-за непропорционально большого количества предоставляемых студенческих отсрочек. Ему объявили, что он подлежит немедленному призыву.

Папа отказался от своей стипендии и явился на призывной пункт. Первые годы их с мамой супружеской жизни прошли на базе ВМФ в Фэйрфаксе, штат Вирджиния. Там папа сумел воспользоваться преимуществами спецпрограммы для призывников с востребованными специальными навыками: он увлекался большими вычислительными системами и благодаря этому стал программистом корабельных компьютеров. Он совершенно не собирался становиться профессиональным военным моряком, но и с его мечтами о жизни после получения оксфордского диплома было покончено. В детстве я то и дело слышала о таких же, как папа, почетных стипендиатах, которые добились для себя исключений из новых правил призыва. В их числе был юный Билл Клинтон. С тех пор меня не оставляло ощущение необходимости достичь положения, которого, по мнению родителей, мы заслуживали.

Мистер и миссис Лэйн стали признаком того, что все в порядке. Они приняли моих родителей точно так же, как мои первые подруги в школе Св. Павла – сразу же, с той же убежденностью в своей способности помочь и с той же надеждой на благодарность. Впрочем, не важно. Это было приглашение на бал. Его фамилия была памятником истории, а его жена была еще лучше – миниатюрная обожаемая дочка богатых родителей, выросшая среди холмов Северной Каролины.

В известной мере Лэйны были инициаторами моего отъезда в частную школу. Если у них это получилось, значит, так и было нужно.

«Да, он типа как крестный, – сказала я вашингтонской. – Не крестил меня, но сейчас реально вовлечен».

«Женат?» – спросила нью-йоркская.

«Конечно».

«А жена тебе нравится?»

«Обожаю ее», – сказала я подругам.

Я считала, что мистер Лэйн едва достоин такой жены. Они жили в пятиэтажном каменном особняке на самой чудесной улице самого фешенебельного района Чикаго, но двери она всегда открывала сама – босиком и без макияжа. Брала тебя за руку и вела внутрь. Не заставляя детей почувствовать себя детьми, а женщин – нежеланными гостьями. Она дарила изумительные подарки – серебряные шкатулки и вазы дутого стекла, запакованные в полосатые коробки. К ее неизменному расположению время от времени примешивалась какая-то заговорщическая таинственность. В ее окружение входили умные и талантливые люди. Ее везунчики-дети были на несколько лет младше нас с братом.

Меня напрягали усы мистера Лэйна. Меня не впечатляли его рассказы о гонках на спорткарах по проселкам Мичигана. (Меня больше заинтересовала мамина история о том, как на званом ужине он откусил кусочек шоколадного торта и, обнаружив в нем половинку фисташки, был вынужден извиниться и выйти в туалет, чтобы вколоть себе адреналин во избежание верной смерти. Столь же пугающие примеры уязвимости взрослой жизни встречаются нечасто. И, разумеется, эта была история о том, что значат манеры, то есть о том, что можно скрытно сделать, не нарушив ход званого ужина.) Однако отец общался с ним с огромным удовольствием. И разве я могла винить родителей в том, что они сочли своего рода триумфом, когда папе было предложено войти в узкий круг мужчин, ежегодно в августе ходивших на яхте мистера Лэйна в круиз по Эолийским островам?

Его приглашение на ланч стало для меня реальным событием. И этот ланч прошел так удачно, что он сказал, что прилетит на своем самолете в Нью-Гэмпшир и сводит меня поужинать, когда я начну учиться в школе Св. Павла. До сих пор я как-то не воспринимала эту идею всерьез. И почему это я не замечала такие козыри у себя на руках?

«А что у него за самолет?» – спросила нью-йоркская.

«Не знаю. Он сам его пилотирует».

Немного подумав, она сказала: «Ты должна это сделать. Когда он прилетает?»

Такая вот грамматика избранных: от повелительного «должна» к настоящему длительному, от условного к определенному, не моргнув глазом.

А ты сможешь так же, и чтобы все вокруг все поняли?

«На Рождество», – сказала я. Рождество вроде подходило.

«О, здорово. А он сможет нас на Вайнъярд доставить?» – спросила вашингтонская.

«Не дури», – сказала нью-йоркская. – Он же к Лэйси. Это клево».

После моего рассказа о мистере Лэйне девочки смотрели на меня как-то иначе. Знай я раньше, упомянула бы об этом в первый же день нашего знакомства. Прицепила бы к своему бейджику новенькой. Написала бы в записке Шепу.

Мистер Лэйн так и не прилетел ко мне. Но на рождественской вечеринке он подарил мне дамскую шляпу-котелок в перевязанной лентами коробке, а его жена открыла свой атласный клатч и разрешила мне взглянуть на ее короткоствольный пистолет с перламутровой рукояткой, который носила с собой по вечерам. Это был первый пистолет, который я увидела в жизни. Больше этот пистолет не выстрелит. В отличие от этого мужчины.

Звоня той осенью домой, я никогда не спрашивала, когда мистер Лэйн прилетит и поведет меня ужинать. Вместо этого я рыдала и умоляла родителей позволить мне вернуться. Приходилось звонить из телефона-автомата за спортзалом, потому что я не хотела, чтобы это слышали другие ребята. Я переходила через дорогу и плакала в телефонную трубку до трех минут десятого. Заканчивала разговор, вытирала слезы и возвращалась к вечерней проверке.

Мать воспринимала мои рыдания в телефон очень спокойно. Трубку брал отец: «Ты должна постараться. Нужно потерпеть».

Что я могла сказать, чтобы прозвучал сигнал тревоги? Как матери, мне приходит в голову немало всего. Лифчик Шайлы, мои одинокие изыскания по теме холокоста, уроки очищения желудка в туалете. Полные бутылки водки в моих руках в комнате моих урбанизированных подружек. В те годы ребятишки любили именно эту марку с золотистыми буквами на этикетке (и недаром сын Александра Солженицына, живший в корпусе напротив плаца, получил прозвище Столи). А если бы я рассказала про книгу новичков, в которой девочки оценивались по десятибалльной шкале? В том семестре даже мои подруги из больших городов вытаращили глаза, узнав о том, что их новую соседку по общаге, миниатюрную лыжницу добрейшей души, избил ее бойфренд, учившийся двумя классами старше. Я пытаюсь припомнить, не тогда ли я узнала, что преподаватель предпрофессиональной балетной подготовки сказал своим ученицам, что секс улучшает выворот стоп. Пытаюсь вспомнить, не той ли осенью мальчики из выпускного класса заменили пергидролем шампунь во флаконе чернокожего ученика, и его шевелюра стала оранжевой, как кленовая листва. Не тогда ли был случай, когда они навалились на ученика-сикха и сорвали с него тюрбан.

Личные беды, о которых я сообщала, не слишком трогали моих родителей. Я рассказала, что в один из дней услыхала, что этажом ниже девочка на класс старше меня крутит мою любимую песню Кейт Буш. Я сбежала вниз в ее холл сказать, как мне нравится эта песня, но она просто уставилась на меня реально тяжелым взглядом. До меня дошло, что мне, как новенькой, вообще не положено заходить в этот холл, и уж тем более заговаривать с ней. Она продолжала пялиться, а я ретировалась через запасной выход и пошла обратно к себе – на кровать новенькой в комнате новенькой и со своими чувствами новенькой. Туда, где мне полагалось быть.

«Что ж, очень жаль», – сказал на это отец.

«Может быть, она такая застенчивая, – сказала мама. – Может быть, не расслышала тебя. Ты сказала, что музыка громко играла. Хочешь, я позвоню вашему психологу и поговорю с ним об этом?»

Мама не возражала против моего возвращения домой, но папа был тверд. «Ровно один год. Тебе нужно продержаться этот год, потом решим, как быть дальше».

Я выбросила козыри: у меня злая соседка по комнате. Вчера, когда я одевалась, она смотрела на меня из другого конца комнаты, а потом сказала, что ей хочется иметь мою грудь и живот, а бедра и попу оставить свои.

«Может быть, она хотела сделать тебе комплимент».

«Да, она тебе завидует».

«У меня нет бойфренда».

«Ну а что, разве у всех есть бойфренды? Надо бы тебе сосредоточиться на учебе».

«У меня не получается обзавестись подругами».

«А что эти милые девочки, с которыми мы познакомились на родительских выходных?»

«Каждые выходные они ездят на Мартас Винъярд со своими бойфрендами».

«Это выглядит неприлично».

«Да уж, оставайся-ка ты лучше в школе. Используй это время для знакомства с народом!»

«Мне тут не место».

«А вот и нет. Учителя столько всего сказали, когда тебя принимали в школу. Говорили, какая ты умная и способная».

Стоять у телефона-автомата становилось холодно. Я топталась по заледеневшему гравию.

«Кстати, а ты слышала про Сесиль? – спросила мама. Это была моя одноклассница по начальной школе, которая той осенью тоже уехала учиться в частную школу. Ее отправили в Сент-Джордж на Род-Айленде. – Она только что вернулась домой. Сдалась. Не потянула».

Когда в преддверии Дня благодарения нам наконец-то разрешили съездить домой, я поехала в аэропорт в одной машине с Габи. Мы с ней были из одного города и когда-то вместе ходили в детский сад, а теперь она училась в нашей школе классом старше. Рыжеволосая Габи носила длинную челку и даже не выглянула из-под нее, когда я залезла в наемный лимузин и устроилась на противоположном конце заднего сиденья. Не говоря уже о том, чтобы улыбнуться мне. Я слишком устала, чтобы придавать этому значение. Впрочем, ее неразговорчивость в какой-то мере импонировала мне: она выглядела циничной, а это свидетельствовало об индивидуальности. А еще я знала о ней кое-что любопытное – по вечерам она любила мыть ноги в раковине. Я узнала об этом годом раньше от своего одноклассника Коннора, который безнадежно влюбился в Габи. Максимум, чего он добился в своих попытках ухаживать за ней – были ежевечерние бессвязные и путаные телефонные разговоры, которыми мы в то время увлекались. Во время этих бесед Габи, по словам Коннора, мыла ноги в раковине. Он слышал плеск воды и мягкие шлепки ее намыленных ладоней. Закончив разговор с Габи, Коннор иногда звонил мне – только для того, чтобы поговорить о ней.

Я не возражала. Коннор меня ни разу не интересовал, но в любом случае меня завораживал образ Габи, балансирующей перед раковиной с телефонной трубкой, зажатой между плечом и подбородком. Сама я пользовалась исключительно душем. Я была заядлой теннисисткой, что означало, что летом меня украшали засохшие потеки пота и крема от загара. Я никогда не мыла только ноги. Мне такое и в голову не приходило. Для меня это выглядело роскошью на грани неприличия. А заниматься этим ежевечерне и в полном одиночестве? Да это прямо-таки священнодействие какое-то. Мне нравилось представлять себе это.

Иногда во время телефонного разговора с Коннором я пыталась подставить свои ступни под кран. Но ванная была маленькой, а стойка умывальника высокой, поэтому я падала. Мама шла на второй этаж и спрашивала с лестничной площадки: «Надеюсь, ты не на унитазе с телефоном?»

Перед отъездом на учебу она организовала мне ланч с Габи и еще одной ученицей нашей школы из Чикаго. Хелена была дочкой влиятельной благотворительницы, заседавшей в попечительских советах больниц, учебных заведений и музеев. Ей, как и Габи, предстояло учиться классом старше меня. Предполагалось, что, будучи старше, уже отучившись год в частной школе и принадлежа к семье, известной своей готовностью помочь, она проявит ко мне максимум доброжелательности. Я встречусь с Габи и Хеленой в центре города, где живет Хелена, и где-нибудь там же мы и перекусим. Потом мы с Габи сядем на пригородный поезд и через час приедем в наш городок. Таким образом, даже не ступив на территорию школы, я уже обзаведусь двумя подругами.

Так не получилось. В гостиной дома известной благотворительницы Хелена спросила, кто моя «старшая» – то есть ученица выпускного класса, которой поручено быть моей заступницей и подружкой на первом году учебы. Действительно, я получила очень милое письмо от девочки, которую выбрали на эту роль для меня. Она поздравила меня со вступлением в школьное сообщество и, зная, что я играю в теннис, обещала познакомить со своей соседкой, звездой местной команды. Еще она пообещала найти меня сразу же по приезду в кампус, чтобы помочь мне освоиться. Когда я назвала ее имя, Хелена с Габи покраснели, переглянулись и расхохотались.