Лорен Бьюкес
Земля матерей

– Вам следует подумать о чем-нибудь более изысканном. Мистер Амато любит вкусно поесть. Вы же знаете мужчин. У меня есть поставщики, с которыми я могу вас связать.

– Это будет просто великолепно, миссис Амато, спасибо огромное. – Билли почтительно склонила голову.

Она ожидала кокаин, или устрицы, или рог носорога, или, черт возьми, автоматические винтовки. Это могло быть все, что угодно – Билли так и не узнала, и никогда не спрашивала. Потому что она не открыла запечатанный коричневый пластиковый пакет, который обнаружила в грудной полости одного из замороженных фазанов. Она лично отнесла пакет прямо миссис Амато, взяв пропуск на берег, чтобы доехать на такси до гостиницы «Чеди».

– Если вы собираетесь переправлять контрабанду через мою кухню, вам будет нужен тот, кому вы доверяете.

– Вы не знаете, что внутри?

– Я считаю ненужное любопытство серьезным недостатком.

– И я могу доверять, что вы доставите товар по назначению?

– Разумеется.

– Здравствуйте, миссис Амато! – сейчас здоровается Билли с ней. Миссис А. не приглашает гостей присоединиться к ней на диване или хотя бы сесть на один из деревянных стульев. Пугливая Нелли все больше нервничает, теребит волосы, а миссис А. выдерживает затянувшуюся паузу. Смазливая девочка Рико застыла, вся внимание, скрестив руки на груди и прислонившись к лакированному столбу. Дождь не стихает, окружил их со всех сторон. Билли холодно, неуютно, и ей не нравится то, что́ это говорит о происходящем. Совсем не нравится.

Конечно, в кои-то веки она не доставила товар. Не привезла своего племянника, перевязанного бантиком, но неприятности случаются. Она исправится. Начнем с того, что вся эта великолепная задумка исходила от Билли. Живой мальчик, ее близкий родственник, которого она может привести, спокойно, без обмана. И на черном рынке за его сперму можно будет выручить неслыханные богатства, помочь куче отчаявшихся женщин забеременеть, потому что тотальный запрет – это чушь собачья. Разбогатеть, спасая мир. Да это практически альтруизм.

– Я рада тебя видеть, Билли, – произносит миссис А. с теплым урчанием развивающегося рака гортани. – Я не знакома с твоей подругой?

– Меня зовут Сэнди. Сэнди Невис, – говорит Нелли, протягивая руку. Миссис Амато не двигается, чтобы ей ответить. Рико едва заметно качает головой. «Не суйся, куда тебя не просят, крошка». Нелли отдергивает руку, словно ее ударили. – Я нашла ее, у шоссе. Она разбила машину. Я предлагала отвезти ее в больницу, но она…

– Я сказала ей, что за свою услугу она будет вознаграждена, – перебивает ее Билли, отвлеченная яркой молнией, сверкнувшей за пеленой дождя. Молния пульсирует подобно стробу.

– Вот как? Мы обязательно что-нибудь придумаем. Но что стряслось с тобой, милочка? – говорит миссис Амато, помешивая в стакане металлической соломинкой. Соломинка звякает о стенки. Содовая с лаймом. Даже со своего места Билли ощущает острый аромат цитрусовых. Она никогда не видела, чтобы миссис А. пила спиртное. – Авария? Это же очень травматично, – выдыхает миссис Амато, и ее рука на груди подобна пауку. – Не хочешь выпить чего-нибудь крепкого?

– Все в порядке. – Хотя на самом деле выпить было бы очень кстати. Чего-нибудь покрепче, пожалуйста, и побольше, огромное спасибо. И еще каких-нибудь хороших обезболивающих, нескольких профессионально наложенных швов и кровать с чистым бельем. Но в лживой заботе есть какая-то звенящая нотка, подобная постукиванию металлической соломинки о стенку стакана.

– А я бы не отказалась, – говорит Сэнди (урожденная Нелли). – У вас есть чай со льдом? – Никто не обращает на нее внимания.

– Мы озабочены тем, что ты прибыла сюда без своего драгоценного груза, не так ли, Рико?

– Очень озабочены, – эхом повторяет Рико.

«Хорошая сучка, – думает Билли. – Собачка получит угощение».

– Я обещала пять тысяч долларов. В качестве вознаграждения. Наверное, нужно решить этот вопрос и отпустить Нел… Сэнди. Вы можете вычесть эту сумму из моих комиссионных.

– Мм, – говорит миссис Амато. – Большая сумма за такой пустяк.

– Знаете, не надо мне никаких денег, – запинаясь, говорит Сэнди. – Будем считать, я просто сделала доброе дело. Была рада помочь!

– Не спеши, дорогая. Дай взрослым закончить разговор.

– Нет-нет, честное слово, мне нужно…

– Останься, – говорит Рико, обнажая зубы в фальшивой улыбке.

Напряжение у Билли внутри нарастает, и она не может с ним справиться. Серые тучи, проливающиеся дождем. Солнце проглядывает сквозь них. Грибной дождь. Этот знак ведь говорит об удаче, да?

– Миссис Амато, при всем своем уважении, ситуация и без того уже сложная… – пытается Билли, выуживая слова сквозь ил и песок.

– Все говорит о том. Где груз, Билли?

– Моя сестра. Она струхнула. И забрала его. – Она сама слышит, как неубедительно это звучит.

– Ваша сестра? – вздрагивает Сэнди. – Вы мне не говорили…

– Но дело можно спасти, – перебивает ее Билли. Еще можно. Защищаясь от яркого света, она прикрывает глаза ладонью, растопырив пальцы. – Коул запаниковала и удрала. Но она знала план. Она будет его придерживаться. И во внедорожнике «маячок», правильно? Значит, мы можем ее выследить, и я ее верну. Никаких проблем.

– Было здорово познакомиться с вами со всеми, но мне правда нужно… септики… – недоговаривает ежик.

– Она мне очень помогла. Нельзя ли разобраться с ней? И сосредоточиться на насущном.

– Билли, а тебе нужна помощь? – говорит миссис Амато, ставя стакан. Крохотные пузырьки поднимаются к поверхности, увлекаемые своими собственными течениями.

Сосредоточься, черт возьми!

– Нет. Если мы сможем проследить за машиной, я ее найду. И верну. Верьте мне.

– Может быть, тебе нужен пистолет? Это тебе поможет? – Деготь в голосе миссис А. становится все более елейным. Так будет проще тебя утопить, дорогая.

– На самом деле в этом нет необходимости.

– Но твоя сестра напала на тебя. Тебе нужна защита. Этой женщине нужен пистолет, ты не согласна, Рико?

– Да, миссис Амато. Я считаю, все должны быть вооружены, для собственного спокойствия.

– Право, я…

– Дай ей пистолет, Рико.

Телохранитель лезет за пазуху рукой с разноцветными пальцами, расстегивает кобуру и протягивает пистолет рукояткой вперед, вкладывая его Билли в руки.

– Ой! – восклицает Сэнди, выпучив глаза, словно никогда прежде не видела огнестрельное оружие. – О нет! – Она непроизвольно делает шаг назад и поскальзывается на мокрых плитках.

Билли смущена тяжестью пистолета, внезапно оказавшегося у нее в руках. Она едва не роняет его от неожиданности.

– Что? Нет, пистолет мне не нужен. – Она отпихивает пистолет. – Он мне не нужен.

– Пистолет ей не нужен, – пожимает плечами Рико. Она делает движение, чтобы убрать его обратно в кобуру. Сэнди пятится назад к двери, подняв руки. Все должны сохранять спокойствие. И тут, словно спохватившись, словно поддавшись внезапному порыву, Рико поднимает пистолет, черная сталь неподвижна в ее радужных пальцах, в обеих руках, и нажимает на спусковой крючок. Оглушительный грохот выстрела, словно Билли хорошенько огрели по голове. Снова огрели по голове.

– Твою мать! Это что такое, твою мать! – Она приседает, инстинктивно вскидывая руки, чтобы защитить голову. Ее пальцы натыкаются на оторванный кусок кожи. И в это мгновение она объединяет одно с другим. Ее застрелили.

Ее застрелили.

Ее застрелили.

Но стреляли не в нее.

Стреляли в Сэнди, ассенизатора. Ее отбросило назад к шезлонгу у бассейна, штанина комбинезона задралась, обнажив голую кожу, одна ступня в мокром носке вытянута словно у балерины. Вместо лица красное месиво. Билли ничего не понимает. Игра перспективы. Картофельное пюре с томатным соусом, как в детстве. «Как вы можете это есть?» – спрашивал папа.

– Опля, – говорит Рико, заворачивая пистолет в полотенце. – Мой пистолет весь в твоих «пальчиках».

– Какая неприятность, Билли! – говорит миссис Амато, помешивая коктейль, позвякивая металлом о стекло. – Что ты натворила!

– Я тут ни при чем, – шепчет Билли. Она не может на них смотреть. Не может смотреть на Сэнди, на ее труп. Стук крови в висках вернулся. Уши заложило, как под водой.

– Знаешь, Рико, что я терпеть не могу?

– Уверена, миссис Амато, такого найдется немало. Целый список ненавистных вещей.

– Но я тебе скажу, что особенно не могу терпеть. Это когда мои люди не желают брать на себя ответственность.

– Эту вашу черту я знаю, миссис Амато. Вы это просто ненавидите. Безответственность.

– Извините… – с трудом выдавливает Билли. Сила притяжения сместилась. Больше она ее не поддержит, как и язык во рту, бормочущий жалкие оправдания. – Я все запорола. Извините. Я все исправлю.

– Возможно, уже поздно извиняться. Вот я с нетерпением жду мальчика, и что я вижу? Никакого мальчика нет. По крайней мере здесь. Твоя сестра сбежала с ним, а доказательства, то, что она с тобой сделала, никак не указывают на то, что ты держишь ситуацию в руках. Привести свидетеля ко мне в дом? Ты считаешь меня полной дурой? Ты думаешь, раз Тьерри здесь нет, – я мягкотелая, мною можно помыкать как вздумается? Ты знаешь, что женщинам приходится работать усерднее, чтобы проявить себя. И сейчас, в этом мире, каким он стал, они должны работать еще усерднее.

– Я его найду. Я приведу его! – Пустые слова. «Скажи хоть что-нибудь, все равно что, – думает Билли. – Заключи сделку. Чтобы тебе не выстрелили в лицо, как ежику Нелли». Хватит с нее травм головы. – Я единственная, кто сможет их вернуть.

– У нас есть «маячок», – пожимает плечами Рико. – Как ты сама верно заметила. И даже если сейчас они не в зоне покрытия спутниками, то скоро снова в ней появятся.

– Нет. Вы не понимаете. Я единственная! – Скажи это так, чтобы тебе поверили, или ты труп, сучка. Голова, полная картофельного пюре с кровью под дождем. – У нее мания преследования. У Коул. Это моя сестра. – Воля к жизни. Убедительность страха. – У нее кончились лекарства. Она страдает маниакальной депрессией.

Ложь всегда давалась ей легко. С тех пор как она еще совсем маленькой поняла, что можно преобразовывать действительность словами, по крайней мере в такой степени, чтобы у окружающих возникали сомнения.

– Вот почему она на меня напала. Она опасна. Она может причинить ребенку вред. А это ведь никому не нужно. Правильно? Я единственная, кто ее знает. Коул избавится от машины, как только сможет. Рванет в Мексику. Или в Канаду. Я ее знаю. И Майлса. Он мне доверяет. Если вы хотите его получить, я вам нужна. – Билли повторяет это еще раз: – Я вам нужна!

– Ну, Рико, что ты думаешь?

– Если кто-то облажался, он должен сам убирать за собой.

– Под присмотром. Ты отправишься вместе с ней. Ты и Зара. Нет, Билли, дорогая, не возражай. Одной тебе это определенно не по силам. Ты это уже доказала.

– Наведи порядок у третьей дорожки, – говорит Рико с равнодушной улыбкой королевы красоты, демонстрируя белоснежные виниры и розовые десны.

Год назад

12. Майлс: Мальчики – подопытные крысы

Когда Майлс был маленьким, он думал, как же круто жить в замке, на подводной лодке, в космическом корабле. Было бы так классно жить на военной базе, среди танков и всего остального! Однако после нескольких месяцев на объединенной базе Льюис-Маккорд он уже знает, что блеск необычных новых ощущений стирается очень быстро.

Все военные на базе – женщины, в чем нет ничего удивительного, и почти все дети младше Майлса, за исключением Джонаса; ни одного танка он до сих пор не видел, не говоря уж о том, чтобы в нем прокатиться. Он даже не насладился перелетом на вертолете из аэропорта, поскольку отключился от таблеток, которые ему дали от живота. И еще карантин и бесконечные анализы. Так что база ему уже порядком надоела, а сейчас им придется иметь дело с новобранцем, охраняющим кафетерий для мальчиков.

Сразу чувствуется, что она новенькая, поскольку она не может сохранить лицо серьезным и смотреть вперед. Она то и дело искоса поглядывает на них, ее словно магнитом притягивает к тому месту, где стоят, точнее, сидят Майлс и Джонас, последние оставшиеся мальчики, потому что всех малышей уже забрали на физзарядку. Сегодня их с Джонасом уже навещали родственники, потому что вечером им предстоит операция. По этой же причине их угостили вафлями, искусственной ветчиной и свежими фруктами, специально доставленными на базу, потому что какая бы это была трагедия, если бы они, выжив при ЧВК, затем умерли бы от какой-нибудь глупости вроде цинги или зараженного мяса. Все стараются представить это как праздник, но карантин надоел.

– Ненавижу, когда они так делают, – говорит Джонас. Он на год старше Майлса, ему двенадцать, но он на целую голову выше ростом, а также шире в плечах, со светло-соломенными волосами и первым редким пушком усиков на верхней губе.

– Как будто мы обитатели зоопарка, – соглашается с ним Майлс, насаживая клубничину, которую гонял по всей тарелке, на вилку из бальзы. Вилка треснет, если на нее надавить посильнее. Считается опасным давать им металлические столовые приборы, хотя Джонас уверяет, что заточку можно сделать из всего чего угодно. Джонас говорит, что его отец служил в морской пехоте, и он знает тысячу способов убить человека. За те полгода, что они заперты здесь вместе, Джонас много чего говорил о своем отце. Но его отца нет в живых, и Майлс, в общем-то, его понимает. Иногда рассказы – это единственное, за что можно держаться.

В группе тех, кому еще нет тринадцати, их восемь человек. Те, кому тринадцать и старше, отправляются в общежитие для подростков, и еще есть отделение взрослых мужчин, однако они их никогда не видят, кроме Шена, поскольку его отец до сих пор жив, и его доставили сюда на базу, потому что это крайне редко, чтобы выживали и отец, и сын, так как генетическая устойчивость передается по материнской линии, и все врачи этим возбуждены, однако Шену позволяют видеться с отцом только в часы посещений, как и всем остальным.

– Эй! – Джонас бросает ягоду голубики в солдата, которая не может отвернуться. – Где твои манеры? Разве мама не учила тебя не таращиться? – Не долетев, ягода с мягким шлепком падает на плиты перед новобранцем. Та притворяется, будто ничего не заметила, будто она всегда стояла по стойке «смирно», заложив руки за спину, с пистолетом в кобуре на бедре. От мальчиков не укрывается, как девушка вздрагивает.

– Наверное, не надо так делать, – говорит Майлс. Пусть они лучшие друзья, но временами Джонас ему совсем не нравится.

– Неужели? – Джонас запускает еще одну ягоду по ленивой дуге, и она, отскочив от сиденья одного из ярких яйцеподобных стульев, катится по полу. На этот раз солдат никак не реагирует на случившееся. – Вот видишь? – ухмыляется мальчишка. – Никто нам ни хрена не сделает, сынок. Мы золотые мальчики, твою мать, и можем делать все, что нам захочется. – Он отодвигает стул, оставляя фрукты недоеденными. – Пошли, мне здесь надоело.

– Все равно это грубо, – смущенно бормочет Майлс. Но и у него в груди шевелится тревога. Это явно что-то означает, солдат и голубика. Он собирает эти знаки, как совсем маленьким собирал улиток, приносил их домой и выпускал на пол, водя пальцем по оставляемым ими следам скользкой слизи. Солдат не моргает, когда они проходят мимо нее. Майлсу приходится сделать над собой усилие, чтобы не нагнуться и не подобрать у нее из-под ног лопнувшую ягоду, словно в ней таятся какие-то секреты, подобные языку следов улиток.

Еще один знак. Жизнерадостность мамы, когда она заходит в комнату для свиданий, где Майлс сидит за столом и рисует в альбоме, под бдительным присмотром другой женщины-солдата (и это не считая той, которая затаилась за однонаправленным зеркалом). Охранницы меняются ежедневно, они разные в разных помещениях, потому что «они здесь не для того, чтобы становиться вашими друзьями», как говорит Мел, психолог-игровед. «Они здесь, чтобы выполнять трудную и очень важную работу, которая заключается в том, чтобы обеспечивать безопасность вас и ваших родных, чтобы не позволять им разговаривать, играть и шутить с вами, и я знаю, что понять это нелегко, но вы не постараетесь ради меня? Если вы будете храбрыми, вы им поможете!»

Майлс видит Мел или Рут, другую психолога-игроведа, каждый день на групповых занятиях в младшем отделении, что его раздражает, потому что малыши постоянно хнычут, и еще три раза в неделю наедине, когда она разрешает ему злиться, огорчаться, испытывать страх или отчаяние и задавать вопросы. Как будто он уже не знает все это! Мел также поощряет его говорить об этом, и не хочет ли он рассказать ей, как себя чувствует? Нет, не хочет. Спасибо, переходим к следующему вопросу.

– Привет, тигренок! – говорит мама, раскрывая свои объятия, и Майлс встает и набрасывается на нее, скорее захват регби, чем нежность. Волосы у нее еще влажные после обеззараживающего душа.

– Уф! – шутливо протестует мама и крепче прижимает его к себе. Майлс рад, что ей во время посещений больше не нужно носить противочумной комбинезон, как в первое время, когда он только попал сюда и врачи не хотели рисковать «перекрестным заражением», однако от ее кожи пахнет химическими реактивами, которыми отмывают грязь внешнего мира. Этот запах обжигает Майлсу нос.

– Мама, от тебя воняет. – Он высвобождается из ее объятий.

– Значит, в таком случае я должна забрать назад эти вонючие подарки? – Мама показывает прозрачный пластиковый пакет с новыми книгами, разбухшими от сырости. – Нет-нет, подожди! – в шутливой панике восклицает она, когда Майлс опускает плечи и роняет голову. Он тоже прикалывается… но только до определенного момента. – Не расстраивайся. Ты же знаешь, что я бы никогда так не поступила.

– Мам, не надо шутить насчет книг, – с укором произносит Майлс. Иногда игра на публику вовсе не игра, это приоткрытое окно, в которое вырываются чувства, истрепав и ободрав тебя изнутри своими крыльями.

– Извини. Глупая шутка. Но и твоя насчет вони была не лучше.

– Угу. – Он подсаживается к ней на диван и забирается под ее руку.

– Ну хорошо, хорошо. Принимай! Я принесла тебе… подношения из великого мира вокруг! Однако тебе, пожалуй, следует обуздать свои безграничные ожидания!

– Ты видела, кто их принес? – вскидывает голову Майлс. Жутковато и в то же время чертовски прикольно, что база привлекает паломниц, которые толпятся за наружным забором в надежде хоть мельком их увидеть. Как будто они рок-кумиры, говорит мама, или боги. Они приносят подарки (подношения), и солдаты отбирают среди них все лучшее, а потом уже мамы, сестры, тети и жены просматривают их и решают, что брать. Выбор огромный. Мама говорит, что иногда слышно, как паломницы распевают песни или гимны, но тут Майлсу приходится полагаться на ее слово, потому что за прочные стены карантина ничего не проникает.

– Предположу, что это была библиотекарша, потому что все книги библиотечные, – говорит мама, доставая по очереди книги и стараясь разгладить ладонью распухшие страницы. На этот раз ни одного комикса.

– Или воровка, промышлявшая в библиотеке.

– Известная на всю страну. Она забирает лишь самые лучшие книги, самые увлекательные рассказы, и перевозит их в сумке на колесиках…

– В тележке из супермаркета, – поправляет ее Майлс, – увешанной шипами и капканами, чтобы никто их у нее не отнял.

– …Ну конечно, да, извини. Она перевозит их в тележке из супермаркета, ища самых достойных детей, потому что когда читаешь, книга живет у тебя внутри.

– Ого! Вроде паразита?

– Помнишь, как мы пугали папу? Будили его, подсовывая ему под нос самое страшное видео, когда он открывал глаза?

– Даже не давая ему выпить кофе.

– Так жестоко!

– И он кричал.

– Как Николас Кейдж. Пчелы! Пче-е-е-е-елы^[14]! – Мама только изображает, будто кричит, потому что под потолком видеокамера, направленная на них, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы солдаты вообразили, будто она действительно кричит или случилось что-то серьезное, так как в этом случае они ворвутся сюда и выведут маму, и потом придется долго объясняться, а вечером ей не разрешат его навестить.

Солдаты пристально наблюдают за мамой из-за той бучи, которую она устроила, когда они только попали сюда. Разумеется, сама она говорит, что на самом деле не взбеленилась и не бросила стул в генерала, когда ей сказали про карантин и тесты, – она просто в отчаянии пнула его ногой, – но Майлс-то знает правду. Полная задница.

– Никаких пчел-паразитов нет, мам. Ты имела в виду ос.

– Жалящих летунов. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Но твой папа – уверен, ему их не хватает больше всего.

– Он умер, мам.

– В загробном мире, откуда он смотрит на нас.

– Ага. Смотрит на нас, потому что мы верим в загробную жизнь! – От папы не осталось ничего, кроме коробки с прахом в маминой комнате. Они устроили ему похороны в комнате для посещений, Майлс, мама и армейский капеллан – женщина произнесла какие-то совершенно пустые слова. Да и как можно было быть уверенным в том, что там правда папа? Это мог быть чей угодно пепел (Майлс ненавидит это слово), всех тех умерших мужчин, которых привезли сюда и перемешали так, что уже невозможно определить, где кто. И даже несмотря на то, что все состоят из атомов, у Майлса на языке тот кисловатый привкус, который бывает, когда хочется блевануть.

– Ха, – говорит мама, однако глаза у нее красные и опухшие, как только теперь замечает Майлс, а ресницы ощетинились, словно морские ежи.

– Ты плакала?

– Нет. Это обеззараживающий спрей. Он жжет. Как же он жже-е-е-е-ет! – Она снова подражает Нику Кейджу. – Будто ПЧЕЛЫ В ГЛАЗАХ!

– Мама, мне обязательно надо будет пройти тест мормонов гипофизики? – На самом деле это называется «тесто гормонов гипофиза», Майлс видел это слово в не очень качественном видео, которое ему показывала доктор Блокленд. В видео объясняется, что это вроде трепанации черепа, но только через рот, оно сделано как мультфильм, предположительно для того, чтобы дети лучше его воспринимали. «Мы можем добраться до гипофиза через мягкие ткани нёба, – неестественно спокойным голосом рассказывает женщина-комментатор, – чтобы измерить уровень тестостерона и скорость его выработки, что нельзя сделать по обыкновенному анализу крови. Возможно, вам будет неприятно, вы ощутите укол, но это поможет нашим врачам и другим мальчикам, таким же, как вы!»

Не так мучительно, как когда к ним лично обратилась генерал Вэнс, объяснив, почему их нужно держать на карантине, и добавив, что будущее в их руках (она имеет в виду «в трусах», наклонившись к нему, шепнул Джонас). Майлс помнит, как она все говорила и говорила, так на самом деле толком ничего и не сказав. Эта беседа была подобна лейкопластырю. Никто не собирался оказывать на них давление, сказала Вэнс, ее задача в том, чтобы все были здоровы и счастливы, и ей только хочется попросить их постараться как можно лучше переносить эти трудности, так будет продолжаться не вечно, и она заверила всех в том, что правительство работает над действенным долгосрочным решением, с учетом в первую очередь их нужд и потребностей, чтобы они как можно скорее вернулись к нормальной жизни, такой, какой она станет.

Затем она показала еще один мультфильм, в котором объяснялось, что вирусные рецепторы подобны замочным скважинам, а сами вирусы – это ключи, и что-то у них в организме, полученное от генетического наследия, определяет то, что все замочные скважины закрыты и ЧВК не может прикрепиться к их клеткам, вот почему они не заразились и остались в живых, и дети, которые у них когда-нибудь будут, также не заразятся, поскольку это качество передается по наследству подобно голубым глазам или вьющимся волосам.

– Я бы не просила тебя, если бы это не было так важно, – говорит мама. Она берет руку Майлса и дважды ее сжимает. Семейный код Морзе. Одно пожатие означает: «Я тебя люблю». Два – это «все будет хорошо, я тебя понимаю», а три – «ты можешь поверить в эту чушь?»

– Здесь все очень важно. – Или это героический поступок и нужно подавать пример малышам, или нужно спасать мир, быть храбрым и сильным и потерпеть это – то «это», что с ним делают на этой неделе, – еще немного.

Но самое плохое в этом очень длинном списке ужасов – то, что мама пытается представить дело так, будто все хорошо. Потому что это не так. Хорошо – это другая планета, на которой они жили раньше, и когда за ним приходит доктор Блокленд, мама определенно вытирает украдкой глаза, когда ей кажется, что он на нее не смотрит.

Вечером, в своей одноместной палате, когда мелодичный звонок предупреждает о том, что через десять минут будет погашен свет, Майлс откладывает новую книгу, правда очень хорошую, о мальчике, собаке и громких голосах, звучащих внутри. После чего встает и заглядывает под кровать.

Потому что он знает, что Раковые пальцы может затаиться там, с белыми сырыми комками вместо лица, пальцы длинные и тонкие, словно палочки для риса, и когда Майлс заснет, он выберется из-под кровати на своих тощих ножках и вонзит свои пальцы ему в плоть, проникая до самых внутренностей.

Майлс знает, что на самом деле все обстоит не так. Боли в животе у него от тревоги и, возможно, от недостатка пищевых волокон (а также от избытка американских оладий), и доктор Блокленд дала ему таблетки и жизнетворные бактерии, однако он их не принимает, ибо как он узнает, приходил ли ночью Раковые пальцы, если не сможет это почувствовать?

Майлс никому не рассказывал про старину РП, поскольку знает, что ему скажут. Мама начнет волноваться, ему надают еще таблеток, а Джонас будет над ним смеяться, обзывая маленьким.

Он видел его всего один раз, посреди ночи, когда во всем отделении стояла полная тишина, было так тихо, что слышно было стрекот сверчков на улице и пение женщин вдалеке, хотя это могло быть радио или телевизор. Только разрешенные каналы. Майлс проснулся и ощутил на груди его тяжесть, пальцы, шевелящиеся у него внутри, и увидел его, бледное отражение в стекле. Он закричал, и прибежали две медсестры, другие мальчики начали выть и колотить в двери своих палат, так что в конце концов пришлось выпустить всех в коридор и провести групповое занятие, чтобы все успокоились. Медсестрам Майлс объяснил, что ему приснился кошмарный сон. Но он знает, что видел на самом деле. Знает, что чувствовал – холодное прикосновение глубоко внутри. И он рад анализам (только не говорите маме), потому что это означает, что он может спросить: «Вы уверены, что у меня иммунитет? Вы уверены, что я не болен раком?»

Под кроватью ничего нет. Майлс проверяет за шторами на окне, выходящем во внутренний двор, огороженный со всех сторон больничными корпусами, сверху чистое небо, растения в горшках стоят рядом со скамейками, но туда никого не выпускают, он даже не помнит вкус улицы. Ладно, может быть, он преувеличивает, но их уже больше года держат взаперти на карантине, будто заключенных в тюрьме. Последняя проверка, ручка двери, затем прыжок через всю палату к кровати, одеяло уже заранее откинуто, погасить свет.

Так бы Майлс поступил, если бы все было как обычно. Вот только… Дверь не заперта.

«Это что еще за хрень», – думает Майлс, потому что слово «блин» он еще иногда мысленно произносит, а вот выражение покрепче до сих пор почему-то остается запретным, хотя мама его употребляет. Возможно, потому что она употребляет его слишком часто.

Дверь всегда бывает заперта. Воспитательница проверяет это перед тем, как погасить свет. Детям нельзя ночью слоняться неизвестно где!

Ударение на «слоняться». Как говорит Джонас.

Майлс открывает дверь. Не звучит сирена сигнализации, не слышится топот спешащих к нему солдат-медсестер. Он шлепает босыми ногами по коридору, словно разведчик пригибаясь под окнами в дверях других палат. Палата Джонаса четвертая, потому что их переселили подальше друг от друга, поймав на том, что они ночью перестукиваются.

Майлс нажимает ручку двери.

– Кто там? – испуганно шепчет Джонас. – Воспитательница?

– Это я, Майлс.

– Блин, сынок, – широко улыбается светловолосый парень, – как же ты меня напугал! Двери не заперты? – Он выбирается из кровати. – Все или только наши?

– Не знаю, – пожимает плечами Майлс.

– Нужно этим воспользоваться.

– Ну тогда пошли. – Майлс собирается выйти во двор. Он хочет вкусить улицу.

Крадясь на цыпочках, приятели добираются до конференц-зала. Джонас зажигает весь свет и рисует на доске член. Майлс находит это глупым.

– Разве ты не понимаешь, что только это их и интересует – наши члены?

– Ерунда. Мы же ведь дети.

– Но мы вырастем.

– Все равно ерунда. Я никогда не буду заниматься сексом.

– А что насчет поцелуев?

– Суперерунда.

– Ты знаешь, что они хранят в холодильнике в лаборатории малафью? – Джонас ухмыляется, увидев на лице у своего приятеля недоумение. – Ну как же, «кефир»? «Смазку»? «Сок из трусов»?

– Зачем? – сбит с толку Майлс.

– Чтобы твоя мама забеременела.

– Чушь собачья. Она не захочет.

– Захочет. Наверное, она пытается забеременеть прямо сейчас. Возможно, она уже беременна!

У Майлса перед глазами все становится белым и расплывается, словно гнилостное заплесневелое лицо Раковых пальцев.

– Заткнись! Заткнись немедленно! – Он с силой толкает Джонаса, и тот налетает на стол. Разбивается что-то стеклянное.

Но Майлс уже бежит, спешит к лестнице. И ему нет дела до того, что Джонас плачет; он хочет на улицу, хочет вырваться отсюда и вернуться домой. В свой настоящий дом, в Йоханнесбурге, где кошка и знакомые соседи.

Но тут его хватает за руку солдат-медсестра.

– Стой! Остановись! Ты должен лежать в кровати!

И он не плачет. Не плачет.