Лия Молокова
От Бога, от свечки, от мамы, от печки

Есть хорошее стихотворение Е. Мисюрева:

 
Тракт Сибирский, тракт старинный
режет надвое Урал.
Путь его безмерно длинный,
Да и век его не мал.
 
 
Пугачева Емельяна тракт Сибирский
повидал.
Здесь ямщик счастливо-пьяный тройку
лихо погонял.
 
 
Были помыслы их чисты, но, познав
России ширь,
В кандалах шли декабристы в
Забайкалье и Сибирь.
 
 
Тракт лежал, скорбел, несчастный,
в обрамлении берез.
Он вплетал очей прекрасных горечь,
соль обильных слез.
 

А моя мама любила петь русскую народную песню «Колодники», автор стихов – А. К. Толстой (1817-1875):

 
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль.
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
 

Припев:

 
Динь-бом, динь-бом, –
Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом, –
Путь сибирский дальний.
 
 
Динь-бом, динь-бом,
Слышно там и тут:
Нашего товарища
На каторгу ведут.
 
 
Идут они с бритыми лбами,
Шагают вперед тяжело.
Угрюмые сдвинуты брови,
На сердце раздумье легло.
 
 
«Что ж, братцы, затянемте песню,
Забудем лихую беду!
Уж, видно, такая невзгода
Написана нам на роду».
 
 
Поют про свободные степи,
Про дивную волю поют…
День меркнет все боле,
А цепи дорогу метут да метут.
 

Белоярка. Наш казенный дом

С 23 февраля 1941 г. решением 8-й сессии районного совета депутатов трудящихся отец назначается заведующим районным земельным отделом. Мы переезжаем в Белоярку, где ему выделили по деревенским меркам большой хороший дом на высоком фундаменте по адресу ул. Комсомольская, 5. Мама работает библиотекарем в Белоярской школе, которая с сентября 1941 г. стала средней. Я училась в этой школе с 1945 по 1947 год – 1-2 классы Мамину библиотеку я помню очень хорошо. Художественное оформление книг тех лет не сравнить, конечно, с сегодняшним. Но и тогда были красочные книги. Я помню, как с замиранием сердца я рассматривала цветной портрет Ивана-царевича, как любовалась замечательными рисунками Чарушина в его книжках о животных. «Мышонок Пик» Бианки также иллюстрировал Чарушин. Одна из любимых книг – Аркадий Гайдар «Тимур и его команда» с его умницей-собакой. Все-таки у нас замечательная детская литература! Этот дом жив по сию пору и по-прежнему возвышается над соседними домами. Но все дело было в том, что дом был казенный. Он принадлежал райсовету и переходил от одного руководителя к другому. Когда отец погиб, маме предложили освободить дом, предоставив при этом другое жилье в какой-то дальней деревне.

И вот в один прекрасный день мама и бабушка сложили часть нехитрого домашнего скарба на двухколесную тележку, и мы пошли смотреть тот дом. Нашим глазам открылась печальная картина. Избушка оказалась очень маленькой однокомнатной халупой. Внутри и снаружи – все закопченное, черное. Мама заплакала, и мы повернули назад. От переживаний мама слегла. На следующий день пришел уполномоченный с вопросом, почему не освободили дом. У мамы на табуретке около кровати стоял стакан с водой. Она бросила его в уполномоченного. Тот ретировался. Но было ясно, что рано или поздно все равно придется куда-то уезжать. Куда?! Здесь быт был налажен: огород кормит, кое-какая живность есть, есть работа. Куда уезжать сердечнице с двумя детьми и матерью на руках? Представляю себе, как переживала мама! но вернусь к дому. Через высокие ворота входили во двор и видели по левой стороне сарай – тогда его только построили, и он приятно желтел новеньким тесом. В сарае был погреб, где хранилась картошка. По мощеной большими плоскими камнями дорожке подходили к невысокому крылечку и входили в сени. В сенях по верху над входом были устроены полки, на которых стояли кринки с молоком. Как сейчас вижу кота, слизывающего сливки с одной из этих кринок.

Здесь же был чулан, в котором стояли ларь с мукой и небольшая лежанка. Летом здесь было прохладно, и я иногда спала там. Но пугали большие черные тараканы, которых не было видно, но очень хорошо было слышно, как они чем-то хрустят. Казалось, что они что-то жуют. Бабушка говорила, что это хруст крылышек. Было страшновато и неприятно. Затем входили в большую переднюю со столом и широкими некрашеными лавками, которые чистили время от времени ножом, поставив вертикально лезвие, нажимая на него и соскребая верхний загрязнившийся слой. Точно также скребли некрашеный пол, по которому было так приятно ходить босиком. Направо от двери были прибиты крючки для одежды, налево – рукомойник, который состоял из умывальника, полочки для мыла, ведра для использованной воды. (Ну, Мойдодыр – вы знаете). Но я больше всего любила умываться на речке.

Ностальгия по родной деревне, по детским годам, меня никогда не оставляла. Память детства настолько сильна, что в 80 лет я все помню, как будто это было вчера. Набоков как-то заметил, что детство самая лучшая пора, а вся оставшаяся жизнь – лишь воспоминания о ней. И сколько бы ты ни прожил, лучше всего ты помнишь детство. Это действительно так! в 1979-1999 годах, когда мы жили в Ужгороде, я устроила над ванной рукомойник. Он выручал, когда летом не было горячей воды. В большой комнате на стене повесила ходики, очень похожие на те, что висели у нас в передней. Само собой, что тогда мы с Мишкой подтягивали гирю, когда надо и не надо. Баловались. И в этот момент, когда я записываю свои воспоминания, которые столько лет просились на бумагу, я испытываю настоящую радость, а слезы так и катятся, и горло перехватывает…

Эта первая проходная комната была отделена от кухни дощатой перегородкой, обклеенной сверху донизу красочными листами из журнала «Огонек». Мы могли подолгу стоять около этой стенки и рассматривать картинки. Здесь я впервые увидела фотографии знаменитых балерин: Галины Улановой, Натальи Дудинской, Ольги Лепешинской. Они меня поразили совершенно, и все мое раннее детство прошло в хождении на цыпочках и в имитации взмахов крыльев руками.

Такая же дощатая стенка, выкрашенная бледной голубой краской, отделяла переднюю от горницы. Эта стенка служила нам с братом классной доской. Я, как старшая, изображала учительницу, а Миша – ученика. На стенке хорошо писалось мелом. Кроме ходиков в передней, в правом углу, висела божница. Считалось, что родители мои – неверующие, поэтому нас с братом не крестили, а божница принадлежала бабушке.

Два окна в горнице выходили на улицу. Два окна поменьше в прихожей – во двор. Зимой окна промерзали насквозь. Мороз рисовал на них удивительные белые цветы. Когда надо было посмотреть в окно, дыханием подтапливали снег, а потом расширяли окошко по кругу пальцами.

В горнице стояли изящная горка для посуды, которую в трудные времена мама выменяла на два килограмма сливочного масла. Здесь же был комод с бельем, мамина кровать с железной сеткой и блестящими металлическими шариками на спинках, наши с Мишей кровати и стол. На стене – светло-коричневый репродуктор, из которого звучали голоса И.В. Сталина, В.М. Молотова, Ю.Б. Левитана, сводки военных действий, песни военных лет. «Вставай страна огромная, / Вставай на смертный бой/С фашисткой силой темною, с проклятою ордой. / Пусть ярость благородная вскипает, как волна./ Идет война народная, священная война» (стихи В. Лебедева-Кумача, музыка – А. Александрова). До сих пор, когда слышу эту песню – мороз по коже. Но самым примечательным предметом в этой комнате была черная блестящая печка-голландка с небольшой топкой с дверцей – первый вид деревенской печи. Это отопительная печь, основная задача которой – обогрев помещения, в котором она установлена. Выполняет эту задачу максимально эффективно. На боковой стенке печки была вьюшка, которую можно было закрывать только тогда, когда угли от прогоревших дров перестанут выделять голубые огоньки, то есть угарный газ. Печка, конечно, топилась только зимой. Как мне нравилось придти с мороза, снять пальтишко и, пройдя в горницу, обхватить круглые бока печки, насколько хватало рук, прижаться к ней щекой, впитывая тепло и испытывая самое настоящее блаженство. Кроме этого, печка являлась нашей игрушкой. Она стояла в углу, в некотором удалении от стен. Мы беспрепятственно бегали вокруг нее друг за другом. Однажды мне пришло в голову забраться повыше, упираясь с одной стороны в стенку, в пазы от бревен, а с другой – в печку, на которой было как бы несколько выступов-обручей. Маленький Мишка никак не мог сообразить, почему он не может меня догнать. А я давилась от смеха, глядя, как он безрезультатно бегает вокруг печки. Может быть, за эту проделку меня однажды наказала бабушка. Угол за печкой из места веселой игры превратился в место заточения. Строгая, но справедливая бабушка сказала: «Пока не попросишь у Миши прощения, из угла не выйдешь». Ох, и тоскливо было отбывать наказание. Мишка тут же бегал, теребил меня. Но сказать покаянные слова было невероятно трудно. Со временем я научилась виниться, когда бываю не права. После этого всегда чувствуешь большое облегчение. Но в детстве эти слова почему-то застревали в горле. И еще одно воспоминание связано с этой печкой. Однажды, единственный раз за все детство, мама отстегала меня вицей (розга, ветка без листьев). За что, я не помню. Возможно за то, что в отсутствие взрослых напоила теленка, который зимой находился в углу в передней, среди охапок сена и за импровизированной перегородкой, – сырой некипяченой водой. Теленка разобрал понос. Мама несколько раз стеганула меня по голой попе. Было ощущение ожога. Не так больно, как ужасно обидно и унизительно. После экзекуции, глотая слезы, я пошла в горницу. Там перед раскрытой дверцей печки, в которой полыхал огонь, на медвежьей шкуре лежала большая овчарка чепрачного окраса. Я прилегла рядом, обняла ее за шею, прижалась – как бы пожаловалась, справилась со слезами, и мы стали вместе смотреть на бушующее пламя. Эту овчарку я помню и в другой ситуации, когда ее уводил с собой мужчина в кожаных куртке и кепке, в синих галифе и белых бурках. Бурки – примета времени, обувь начальства. Это такие войлочные белые сапоги с кожаным низом и с кожаными же отворотами. Собака с поводка не рвалась, шла спокойно. Но вот она обернулась и долго-долго смотрела на нас. Мужчина ее не торопил, дал попрощаться. А потом они пошли, и собака уж больше не оглядывалась. Если бы не наказание, вряд ли я бы запомнила эту собаку. И здесь же еще раз о медвежьей шкуре. Зимой мы спали на печке, которая одним боком выходила на кухню, а другим – в переднюю. Там была постелена все та же медвежья шкура, а на ней уже была постель. Однажды утром Мишка проснулся и солидно сообщил, что к нему ночью приходил медведь. Ему стали все говорить, что это был только сон. Но переубедить его было невозможно. Он остался при своем мнении. Это говорит о впечатлительности брата, собственно, такой же, как и у меня.

Мне осталось описать только кухню. Кухня была небольшая. Сюда вошли буфет, стол круглый, под ногами была крышка от голбца (погреб). Но царила здесь, конечно, русская печь – второй вид деревенской печи. Русская печь – традиционное отопительное устройство. Она несколько столетий согревала наших предков, в деревнях она жива и по сей день. На печи и спали, в ней и мылись. Она и обогревала, и кормила, она и лечила. Так, больных рахитом детей сажали на теплую деревянную лопату и 3 раза засовывали в теплую печь. Поэтому печь воспринималась как центр дома. Неслучайно выражение «танцевать от печки», то есть жизнь начинается с нее матушки.

В деревнях особо почитались печных дел мастера. В нашей семье сохранилась такая байка. Дедушка моей матери по отцу – Мосейка (так его звали в деревне Рябково Багарякского района Челябинской области, куда бабушка Елена из Огневки вышла замуж за Петра Бочегова), был мастер на все руки – и парикмахер, и плотник, и на грибы охотник. Но более всего он прославился в своей деревне кладкой печей. Это был целый ритуал. Долго дед колдовал над печкой. Но вот дело окончено, печка готова. Дед и так и этак пытается зажечь лучину, но тяги нет, лучина не загорается, только дым из печки валом валит. Наконец, хозяева понимают, в чем тут дело, и подносят деду чарку водки. Дед выпивает, крякает и снова подносит огонь к лучине и ура – все в порядке! Печка весело гудит, пламя пляшет и шипит. Русская печь с камином – варочная печь – наиболее универсальный вид, который имеет две главные функции, первая – это отопление помещения, в котором она находится, а вторая – приготовление пищи различными способами. Функциональности добавляет наличие в верхней части хорошо прогреваемой лежанки.

Основная особенность печки – туннелеобразная варочная камера – горнило, которое разогревается до 200 градусов. В нем выпекается хлеб. Разогретое горнило часами хранит тепло, а значит, в нем можно томить молоко, варить рассыпчатые каши, готовить жаркое, печь картошку. Вся пища получается необыкновенно вкусной. А после того, как варка закончилась, под занавес, когда основная часть жара ушла, а угли начинают чернеть, в печке, можно, например, искупать ребенка, поставив таз с водой прямо на угли. Так поступала и бабушка Елена – купала нас в печке. Я помню это ощущение умеренного жара, который окутывает тебя со всех сторон, нисходит с потолка, со стенок горнила. Ты сидишь в теплой воде, а добрые руки бабушки мылят тебе голову, трут тебя мочалкой, потом обливают теплой, чистой водой и вынимают из печки прямо в большое чистое полотенце. Такое разве можно забыть! Когда все работы окончены, варочную камеру закрывают заслонкой из железа. Над шестком располагается вьюшка, которая при растопке открывает дымоход, а закрывается после того, когда печь протоплена и в ней нет ни одного красного уголька.

Рядом с дымоходом русская печь имеет перекрышу (см. рисунок). Зимой это спальное место или лежанка. Всю ночь печка отдает нам свое тепло. Утром на печке уже прохладно. Лежанка у нас была удлинена узкими деревянными полатями, а через небольшой промежуток были полати уже пошире – до другой стены. Это тоже было место для сна, но только летом. Здесь было прохладнее. Мы перебирались на большие полати по крепежным толстым брусьям, встав на четвереньки, или просто, повиснув на руках, перекидывали ноги с маленьких полатей на большие.

В наших краях русская печь всегда имела сбоку камин с чугунной плитой и двумя наборами чугунных колец, снимавшихся под размер нижней части чугунка. На нем тоже готовили пищу, «варили» белье. На чугунной плите с четырьмя конфорками бабушка пекла «рябчики» – круглые картофельные ломтики, которые покрывались коричневыми пузырями с обеих сторон, а потом слегка подсаливались и перекладывались в тарелку. Мы с братом очень любили эти «рябчики». Не являются ли они предшественниками современных чипсов? к русской печке прилагалась следующая утварь: бадья, веник, сметник, чугуны, ухват, гусятница, кринки, сковородник, сковорода, садник, совок, противень, кочерга (см. рисунок). Вот она какая – русская печь. Только тот, кому приходилось осенним или зимним вечером, намерзнувшись за день, забраться на лежанку русской печи, мог в полной мере оценить ее достоинства. Писатель Ю. Нечипоренко так писал о русской печи: «…когда вечером на печь залезешь, растянешься, как следует – чувствуешь, как твою спину тепло согревает, все ее морщинки разглаживает, запасается в ней энергия березовых поленьев – в позвоночник входит, косточки теплом моет, словно дует тебе в спину теплый ветер, поднимает вверх, будто спина твоя – это огромный парус, и вот ты летишь уже в струях на своей спине, как на ковре-самолете, и привольно и ласково от тепла этого и от свободы расправить спину и полететь, в то время как за окном серенький вечер, и дождь сечет в стекло, и скука смертная, а ты паришь, летаешь, и сны приходят к тебе, грезы и гадать начинаешь, ворожить о судьбе…».

А вот стихи о русской печи поэта ХIХ в. Ивана Сурикова:

 
Весь ты перезябнешь,
Руки не согнешь,
И домой тихонько,
Нехотя бредешь.
 
 
Ветхую шубенку
Скинешь с плеч долой;
Заберешься на печь
К бабушке седой.
 
 
И начну у бабки сказки я просить;
И начнет мне бабка
Сказку говорить,
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку.
Сердце так и мрет;
А в трубе сердито
Ветер злой поет…
 

В этом стихотворении и моя история. Сказки мне рассказывала бабушка Таисья, когда мы жили в Бруснятах. Еле-еле дождусь, пока бабушка вечером залезет на печку, где мы с ней спали. И начну у бабки сказки я просить, и начнет мне бабка сказку говорить….. Рассказывает бабушка хорошо, но усталость берет свое, и она говорит все тише и медленнее, глаза у нее закрываются, и бабушка начинает засыпать… Я ее тормошу: «Бабушка, ну не спи, рассказывай дальше!». Так повторяется несколько раз… А еще я вспоминаю эту свою бабушку каждый раз, как закашливаюсь, когда пища попадает в дыхательные пути, и повторяю ее слова, сказанные по такому же поводу: «Горло узко». Так я опять и опять вспоминаю свою бабушку.

Русской печи посвящено немало поговорок. Вот некоторые из них:

– хорошо лежать на печке

– ножки в тепленьком местечке;

– на стол мечи, что есть в печи;

– в октябре с солнцем попрощайся и ближе к печи подбирайся;

– хлебом не корми, только с печи не гони;

– хоть три дня не есть, лишь бы с печи не лезть;

– как ни мечи, а лучше на печи;

– бабья дорога

– от печи до порога;

– постился, постился, обессилел, да и с печки скатился;

– хочешь есть калачи

– не сиди на печи;

– врал – черт с печки упал (о заядлом лгуне).

Еще мне хочется процитировать стихотворение Иосифа Бродского о деревне, по-моему, очень точное.

 
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
 
 
В деревне Он – в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
 
 
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
 
 
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.
 

Мне осталось вспомнить наш двор. Кроме пристройки с погребом здесь были хлев для коровы, птичник. Над хлевом был сенник, на который можно было залезть по приставной лестнице. Во дворе росли огурцы и помидоры. Из двора выходили на огород. Здесь росли картошка, капуста, морковь, свекла и репа. О репе надо сказать отдельно. Репа является близким родственником капусты и происходит из Сибири. На Руси до Екатерины II (когда в Россию был завезен картофель) репа была одним из основных пищевых продуктов на столах наших предков. Ее варили, парили, делали кашу, жареную репу ели с квасом, с маслом, ели сырую. Репа очень полезна для организма, так как является низкокалорийным продуктом и очень способствует снижению веса. Также ее рекомендуется употреблять при сахарном диабете, заболеваниях печени и желчного пузыря. Она помогает нормализовать обмен веществ и стимулирует деятельность желудочно-кишечного тракта. Репа была самым любимым нашим овощем. Сорвешь репку, вымоешь и зубами легко снимаешь кожуру, – и ешь на здоровье. К сожалению, я не встретилась с этим овощем ни в Казахстане, ни на Закарпатье, ни тем более в Израиле. Моя знакомая из Узбекистана Роза утверждает, что белая редька – это и есть репа. И я никак не могу ей доказать, что это не так. Белая редька не такая горькая, как черная, но и не такая сладкая, как репа. Вкус у нее нейтральный, очень похож на вкус турнепса. Обычно я натираю ее на терке, слегка присаливаю, добавляю немного сахара, поливаю растительным маслом. А репа осталась только в воспоминаниях.

На задах (так говорят в деревне) у нас, в конце огорода, стояла небольшая банька, в которой находился третий вид деревенской печи – каменка. Банька топилась по-черному, то есть, трубы не было, дым выходил через двери, пока горели дрова. Каменка используется для прогрева парного помещения в бане. Она выложена камнями. Разогретые камни поливаются водой для создания пара. Также в бане установлен котел для нагрева воды для мытья.

 
«Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
я сомненья в себе истреблю.
 
 
Разомлею я до неприличности,
ковш холодный – и все позади.
И наколка времен культа личности
засинеет на левой груди…»
 

– поет Владимир Высоцкий.

В Белоярке мы прожили с февраля 1941 года по сентябрь 1947 года, год – с папой и пять с половиной лет – без него. Белоярка и есть наша с братом малая родина. Ну а родовое гнездо – это дом бабушки Таисьи в селе Некрасово.… Даже не знаю, жив ли он еще?

В 1977 году, спустя 30 лет после отъезда из Белоярки, мы с братом Михаилом Молоковым списались и договорились встретиться в Свердловске. Он ехал из Ташкента, а я с детьми – Аллой (1961 г.р.) и Мишей (1973 г.р.) – из г. Ленинска (с 1993 года – г. Байконур).

Поехали в Белоярку. Двоюродный брат Владимир Базыгин поехал с нами. Свой дом на высоком фундаменте по улице Комсомольской, 5 нашли безошибочно, попросили разрешения войти. Хозяйка разрешила, но долго ворчала, зачем мы ходим и тревожим людей, потом стала говорить, что это вовсе не тот дом. Но Миша узнал даже щеколду на воротах изнутри. Память у него с детства была очень хорошая. Во дворе – дорожка из больших плоских камней, в горнице до потолка черная печка-голландка. Только печь на кухне переделана, а перед домом появился палисадник. Белоярский краевед Аркадий Коровин, с которым я переписывалась в этот период, собирая материал об отце, показал нам небольшой Музей славы, посвященный белоярцам – участникам Великой Отечественной войны. Он сказал также, что в здании сегодняшнего универмага в годы войны находился военкомат, из которого наши отцы уходили на фронт.

Потом мы сфотографировались около нашего дома, около памятника погибшим. На нем есть фамилия и нашего отца. Перешли на левый берег Пышмы, походили немного по лесу, пообедали в столовой (еда была домашней – отличные повара), посидели на мостках (когда-то на похожих мостках мы с бабушкой Еленой стирали белье), и вернулись в Свердловск. Впечатление от этой поездки осталось щемящее – через 30 лет после нашего отъезда улицы и дома в Белоярке те же, никаких изменений, во всяком случае – в центре, только люди совсем другие, прежние пожили здесь как гости, и ушли, исчезли, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Умерли? Как мы, уехали? Геннадий Шпаликов написал так:

«По несчастью или к счастью, /Истина проста: / Никогда не возвращайся/В прежние места.

Даже если пепелище/Выглядит вполне, / не найти того, что ищем/Ни тебе, ни мне.

Путешествие в обратно/Я бы запретил, /Я прошу тебя, как брата, /Душу не мути.

А не то рвану по следу -/Кто меня вернет? – /И на валенках уеду/В сорок пятый год.

В сорок пятом угадаю, /Там – где – Боже мой! – /Будет мама молодая/ и отец живой…».

«Проходя мимо матери – встань».

Из Правил жизни царя Соломона