Анатолий Папанов. Холодное лето последнего года
Театральный критик Нина Велехова видела его в студенческую пору и так написала об этом: «Хорошо помню, как совсем юный Папанов впервые выходит на сцену со студенческой работой в водевиле „Спичка между двух огней“. Водевиль как водевиль, очень смешно, но видно, что студент Папанов играет шире фарса, непонятно как пронося через условности водевиля подлинные моменты драматизма состояния человека, попавшего в затруднительное положение. Все жизненно остро – в жесте рук, судорожно комкающих котелок, в танце испуганно скривленных ног, даже в куплетах, спетых богатым красками басовитым голосом. Почему-то приходило в голову, что… ему необходимо играть Леонида Андреева, Флобера, что перед нами актер на роли Достоевского, а если ближе – Леонида Леонова (который тогда еще шел по сценам) с его символически сгущенной гротескностью быта, где есть именно та перемешанность несовместимых психологических красок, которые заложены в творческой палитре молодого артиста. И вдруг я узнаю в те же дни, что Анатолий Папанов был ранен в ногу на фронте и что танцевать ему очень, очень больно!..»
Я уже говорил, что в институте встретил свою будущую жену, Надю Каратаеву. Она сначала привлекла мое внимание тем, что на ней была военная форма – как и на мне. Оказалось, Надя тоже была на фронте, работала в санитарном поезде. Фронтовое прошлое сблизило нас, мы стали общаться, вместе сидели в библиотеке, готовясь к занятиям. В общем, эта красивая и талантливая девушка пошла рядом со мной по жизни. Мы поженились в 1945 году, вскоре после Дня Победы.
«Наша любовь началась с трамвайных поездок, – вспоминает Н. Ю. Каратаева. – Мы ездили в одном трамвае в институт, общались. Шел 1942 год, в Москве был комендантский час – разрешалось лишь до 23 часов находиться на улице. Толя меня проводит, а потом дворами и закоулками бежит домой. Рисковал – его же мог задержать патруль! Когда я привела его к нам домой знакомиться, мама моя сказала: „Толя, наверное, хороший парень, но больно уж некрасивый…“ Он ходил в линялой гимнастерке – больше не в чем было, – вел себя очень скромно. Слова мамы на мое решение не повлияли, я знала Толю, знала, каким незаурядным, талантливым он был. Расписались мы с ним в 1945 году: 9 мая был День Победы, а 20 мая – наша свадьба. Со всех родственников собрали карточки на водку, сервировали стол. Я была в беленьком платьице, он – в каком-то костюмчике, принес букетик незабудок. Жить Толя перебрался к нам в коммуналку: в длинный коридор выходило одиннадцать комнат. В еде и одежде оказался неприхотливым».
В институте я играл комедийные роли (например, господина Дюроше в водевиле Д. Ленского «Честный вор»), но не только. Я уже говорил, что педагоги работали со мной над ролью доктора Астрова в «Дяде Ване».
11 ноября на государственном экзамене я в спектакле «Дети Ванюшина» играл Константина, который был по возрасту младше меня, а в комедии Тирсо де Молины «Дон Хиль Зеленые Штаны» – глубокого старика. Вот так забавно заканчивались годы ученья.
В 1965 году, в день двадцатилетия Победы, мы встретились с товарищами по институту. Вспоминали годы ученья, работу в фронтовых бригадах. Трудности уже не вспоминались, хотя голодными и холодными были наши студенческие времена. Но было у нас общее дело тогда, общий душевный настрой, мы были молоды, верили в будущее. Поэтому вспоминаются те времена только как счастливые!
В 1947 году я окончил ГИТИС и был приглашен в несколько театров, в том числе в любимый МХАТ и Малый. Мне представлялась возможность дублировать обожаемого мной Хмелева в «Дядюшкином сне». В Малый театр я целый месяц ходил на репетиции к Алексею Денисовичу Дикому, который ставил «Ревизора». Но я все же решил, что нельзя отрываться от товарищей, да и рано мне еще подыматься на такие высоты. И моя жена ехала в Клайпеду, где создавался русский драматический театр. Поехал туда и я. Главным режиссером театра был Борис Ниренбург, ставший позже известным постановщиком телевизионных фильмов.
Нелегко было расставаться с Москвой, с домом. Клайпеда потрясла нас: она была почти полностью разрушена. Трудно было представить, что в этом разбитом, сожженном городе теплится жизнь. На другой день после приезда мы с тысячами людей работали на субботнике по расчистке главной площади от развалин. А вечером был дан первый концерт.
Мы и потом участвовали в восстановлении города, убирали завалы, сажали деревья, цветы. Но не это было главной нашей задачей. Ведь в Клайпеде с 1938 года хозяйничали фашисты, проводилась политика онемечивания населения, так что восстанавливать нужно было не только дома.
Первой нашей премьерой в этом городе был спектакль «Молодая гвардия» по роману А. Фадеева. Я играл в нем Сергея Тюленина. Надо ли говорить, что я любил эту роль, что много вложил в нее своей души – ведь фронтовой опыт был в совсем недавнем прошлом. Мы с моим героем были почти ровесники. Оба любили фильм о Чапаеве, оба ненавидели фашистов. Я очень полюбил этого героя, паренька из шахтерского поселка, смелого, отчаянного, бескомпромиссного.
Мне просто физически не хватало кепки – в романе часто упоминается задиристая кепка Сережки – я все искал ее, но не мог найти ничего подходящего. И вдруг, идя однажды по улице, увидел мальчишку как раз в такой видавшей виды кепке, которая была мне нужна. Я так и замер! Остановил мальчика, попросил у него эту кепку, а ему новую купил. Так и сросся этот головной убор с моим героем. В сцене гибели молодогвардейцев. Сережка до боли сжимал ее в руке.
Между нами даже находили большое портретное сходство. А сам я считал, что похож на Сергея задиристым характером, бескомпромиссным отношением к жизни. Но главное, что нас объединяло, – это лютая ненависть к врагам нашей Родины, которую мы оба защищали с оружием в руках.
Конечно, нельзя сказать, что в этом спектакле я играл самого себя. Но в Тюленине я стремился передать все самое лучшее, светлое и героическое, что было присуще нашему поколению. Помогала мне и память о фронтовых товарищах, для которых, как и для Сергея, яростный девиз «Победа или смерть!» составлял смысл их тогдашнего существования – борьбы до последнего дыхания, до последней капли крови. Больше всего меня радовало то, что зрители, особенно молодые, близко к сердцу приняли моего Сережку: он был понятен и близок, они им восхищались. А ведь подавляющее большинство из них родились и выросли в Литве и далеки были в своих убеждениях от нас. Мне до сих пор приятно вспоминать, что учащиеся гимназии (так в тогдашней Клайпеде назывались школы), побывавшие на нашем спектакле, написали, что им очень понравился мой герой.
В ноябре 1947 года появилась первая в жизни Анатолия Дмитриевича рецензия. В ней давалась высокая оценка спектакля «Молодая гвардия», и особенно отмечалось исполнение роли Сергея Тюленина артистом Папановым.
Постановщик спектакля Б. Ниренбург вспоминал: «Все зарождалось, шло изнутри, выплескивалось с невероятным темпераментом и самобытностью. Уже тогда у этого начинающего актера было твердое собственное видение, собственная точка зрения, с которой его никто и ничто не могло сбить».
В Клайпеде мы должны были каждый месяц показывать новый спектакль, так что это была неплохая школа для артиста. Я играл Городулина в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты», Тристана в «Собаке на сене», Леонида Борисовича в «Машеньке» А. Афиногенова, Рекало в спектакле «За тех, кто в море!» Б. Лавренева. А еще ездил с концертами по маленьким городам и селам Литвы, вел в школе кружок художественной самодеятельности. Вот такая насыщенная была жизнь. Я тепло вспоминаю ту пору – первые роли, первые успехи, первые цветы. Мы были молоды, работали очень увлеченно.
Наш театр в Клайпеде просуществовал недолго. Видимо, создание театральной труппы из актеров-ровесников – дело не всегда плодотворное, хотя в ту пору многие увлекались созданием молодежных театров на основе выпускного курса актерского факультета. Но все же молодым артистам необходим опыт старших, нужно вхождение в ту или иную театральную традицию. Да и мало пьес, которые могли бы исполнить актеры одного возраста.
Русский драматический театр довольно скоро расформировали, но дело свое он, думается, сделал: в городе стали появляться другие театральные коллективы. А нам нужно было решать, куда двигаться дальше. И тут мне помог случай.
Я вернулся в Москву с намерением поступить в Малый театр. Но дело было летом, театр был на гастролях, надо было ждать. И в эти дни я встретил А. А. Гончарова. В годы моей учебы Андрей Александрович преподавал в ГИТИСе, ставил концертные программы для студенческих фронтовых бригад, а позже работал очередным режиссером в Театре Сатиры.
К тому времени наш театр в Клайпеде был практически расформирован. Узнав об этом, Гончаров сразу предложил:
– Приходи к нам в театр.
С тех пор моя жизнь связана с Московским Театром Сатиры.
Снимайте шляпу, вытирайте ноги
(«записная книжка»)
К аждая новая роль для артиста – «езда в незнаемое». Конечно, не следует обольщаться и думать, что возможностям нет границ. Но беда, когда режиссер постоянно использует лишь какие-то определенные грани актерского дарования, какие-то привычные краски. Это обкрадывает, обедняет артиста, да и режиссеру не приносит большой творческой радости. Какая уж тут радость – идти проторенной дорогой! Ведь искусство – это открытие. И, как всякое открытие, дается нелегко.
Мне кажется, жизнь артиста немыслима без арсенала средств, в основе которых лежат наблюдение и накапливание деталей. Неизвестно, в какой роли они пригодятся, но они всегда должны быть под рукой. Беден тот актер, который не наполнен деталями. В этом отношении актера можно сравнить с сапожником. Неизвестно, какие сапоги он будет тачать, но все необходимое всегда должно быть наготове. Вообще хороший мастер ценится по количеству и состоянию инструмента. Я как-то пригласил водопроводчика, а у него сверло не заточено, дюймового ключа нет. Что это за мастер? Он и не смог ничего починить.
Наблюдать жизнь очень интересно. А у актера увиденное возрождается в сценических образах. Вот обыденная ситуация – рыболов на реке. Но посмотрите, как он насаживает червяка, как держит удочку, как сидит, – и увидите характер. Я не пройду мимо, остановлюсь обязательно. Все собираю: жесты, взгляды, голоса.
Актер в любой момент готов что-то интересное схватить, перенять, запомнить – и зрительно, и эмоционально. Это становится действием автоматическим, даже не надо настраивать себя на волну наблюдения. Отправляясь на футбол, не нужно говорить себе: «Сегодня я буду искать на трибунах типаж для будущего фильма». Просто, выработав привычку наблюдать, невольно подмечаешь все увиденное.
Люди, знавшие Папанова, говорят, что подмечал Анатолий Дмитриевич и то, на что не всем свойственно обращать внимание. Марк Захаров вспоминает, как поразил его рассказ Папанова о деревенской свадьбе, где ему случилось побывать. Там подпоили пса, и он подходил к каждому из гостей, клал голову на колени и подвывал, будто жалуясь. Папанов показывал, как это происходило, и была в этом его изображении собаки глубокая тоска…
Для исполнения комедийных ролей необходимо очень точно выверить все детали. Деталь решает судьбу характера. Вот, например, мне надо сыграть застенчивого человека. Как это показать? А оказывается, можно только приподнять бровь.
В фильме «Порожний рейс» я сыграл нудного, бесцветного человека. А он запоминается. И это одна из любимых моих работ. Когда я взялся за эту роль, у меня всплыли не только отдельные впечатления – вспомнился конкретный человек. В молодости я работал на дровяном складе, и начальник мой был страшный демагог. Вспомнилось, как веско он говорил, как смотрел в лицо собеседнику, как держал голову.
Смешным мне его и не пришлось делать. Он и в жизни был смешон. Что же касается бесцветных характеров, то актер может их расцветить. Вот, скажем, я читаю пьесу. Там сказано, что в кабинет начальника входит посетитель. И тут начинает работать фантазия. Как одет посетитель, как причесан, носит ли он усы? А может быть, он давно не ел? Тогда у него будет уже другое выражение лица. А может быть, он плохо воспитан и на ходу закусывает, хрустит огурцом? А может быть, начальник – женщина, и посетитель в нее влюблен? У наблюдательного артиста появится целый список способов сделать этого человека выразительным.
Я думаю о «записной книжке» художника… Она должна быть у каждого актера. «Записная книжка», в которую мы должны записывать жизнь. И неважно, в памяти ли мы храним все факты, события, встречи или же заполняем записями чистые листки блокнота. Нельзя быть актером, нельзя быть художником без любопытства к жизни.
Помните, как начинается повесть Л. Толстого «Хаджи-Мурат», что заставило писателя вспомнить эту историю? Репей, растущий у дороги. Так иногда начинается творчество.
И когда артисты Художественного театра ходили в московские ночлежки, спускались на дно жизни, трудно и буднично готовясь к своему взлету, к постановке знаменитой горьковской пьесы, – это тоже было ремесло.
В Москве множество приезжих – из самых разных мест, самых разных профессий. Море индивидуальностей, море человеческих типов, море разных характеров. Почему же мы не всегда наблюдательны и любопытны?
И еще: я не верю в большого человека с маленькой эрудицией. Мне кажется, талант приносит плоды только в совокупности с опытом, культурой, постоянным расширением знаний. Примером может служить очень уважаемый мною С. Юрский, глубоко эрудированный, крайне пытливый, постоянно ищущий, постоянно недовольный собой художник. Актер с «записной книжкой». А всегда покоряющая А. Фрейндлих, точности искусства которой можно позавидовать! Хочется назвать и А. Миронова, очень трудоспособного и ищущего актера, вспомнить А. Демьяненко.
Вот что еще нередко бывает с молодыми актерами.
Он снялся в главной роли в фильме. Выпала такая удача – подошли внешние данные. Режиссер и оператор, вдохнув душу в это юное и прекрасное, хотя и не обремененное заботами создание, обливаясь потом, сняли его.
И вот актер готов.
О нем пишут статьи. Поклонницы присылают ему письма. Его снимают в новых фильмах. Его приглашают в театр. На телевидение. На радио.
С театральной репетиции он приезжает на студию. Сбрасывая пальто на руки костюмеров, на бегу читает текст, услужливо подсунутый ему помрежем.
Мне приходилось сталкиваться с такими «звездами», мечущимися между десятью музами. Боюсь, что большинство из них так и не станут настоящими актерами. Им некогда смотреть по сторонам, чтобы увидеть в жизни что-то, кроме самих себя. А вот я убежден, что нужно многое претерпеть, выстрадать по-настоящему, прежде чем стать актером. Разнообразный (в том числе и тяжелый, не всегда радостный) опыт – необходимая часть нашего профессионального багажа.
Но ведь порой то, что составляет слабость театральной молодежи, мы еще и возводим в силу. «Эта непосредственность! Эта непринужденность! Эта импровизационная манера игры!» Не дай бог – перевоплощение…
А ведь артисту нужно не только уметь произносить текст и вовремя приходить на репетицию – в искусстве необходимо мыслить. Актер должен приносить в искусство не только свои «данные». Он должен приносить свою тему. У нас иногда эти понятия путаются. Актер играет самого себя, и только самого себя в предлагаемых обстоятельствах. А критики утверждают – это его тема.
Актер всегда виден. Талант, позиция, тема – все на виду, просвечивается, как через рентгеновский аппарат. Каждый художник – это отдельный мир. Каждый несет в искусстве свою тему, свое отношение к ней. Это может быть ярко выраженная гражданская тема, как у М. Ульянова, или разоблачение цепкой психологии обывателя, как у Е. Евстигнеева, мотивы женской силы, выражаемые Т. Дорониной эмоционально и тонко, или тема становления человеческой личности, которая вырисовывается у Н. Теняковой. Но тема – это не внешнее. Это обдуманное, пережитое.
Набором приемов, очень скоро превращавшихся в штамп, пытаются иногда подменить существо искусства, сыграть талантливость, интеллект по внешним признакам, не познав, что стоит фунт лиха, не испытав тех страданий и радостей, которые переживает подлинный талант и глубокий интеллект на пути к успеху. Да еще противопоставляют это «традиционному искусству»! Искусство либо есть, либо его нет, а настоящий актер – целый мир, что всегда шире понятия манеры.
Я думаю, в любой области деятельности неправильное отношение к своей популярности может превратить человека из профессионала в ремесленника: он перестанет совершенствоваться. Тем более что популярность бывает разная – настоящая и случайная. Например, первая роль артиста на сцене удачно совпала с его индивидуальностью или на киносъемке после нескольких дублей получились нужные жест и мимика, приятный ракурс – и об актере заговорили как о явлении в искусстве (и уже гроздьями висят его фотографии в киосках «Союзпечати»). А дальнейшие работы не подтверждают этого. Такая популярность разрушает, расстраивает актерский духовный инструмент, ведет к разочарованиям. Артистом сейчас стать нетрудно, но очень трудно выдержать заданный режим жизни и творчества.
Бывает и другое – нераскрытые возможности актера, неверное использование его индивидуальности. И хотя большая доля ответственности за это ложится на режиссера, разобраться в причинах своих удач и неудач обязан прежде всего сам актер. Но верная оценка вряд ли возможна до тех пор, пока актер не изучит себя. Надо знать свои возможности – голос, внешность, физические данные, черты характера – и уметь этим пользоваться. Евгений Вахтангов говорил Мансуровой: у вас от природы некрасивые руки, работайте над ними, сделайте их эластичными, пластичными, они должны быть как звук скрипки. Неизвестно, сколько времени понадобилось актрисе, но она добилась этой пластики. Я знаю, например, что не могу повторить манеру игры Чаплина, подражать голосу Смоктуновского, заимствовать психологический рисунок Жана Габена. Изучая людей, не всегда можешь воспользоваться их особенностями. Но надо изучать – и других, и себя.