Мартин Линдау
Яд Борджиа [Злой гений коварства]

– Спросите у Реджинальда. Он может сообщить вам, куда он последовал за посланною Лукрецией, Фаустиной, и где и как провел ночь, – ответил Альфонсо, бледнея от собственных слов.

– Он в самом деле не был дома и уклончиво отвечал на мои расспросы, – задумываясь подтвердил Паоло. – Но ведь не хотите же вы сказать, не можете же...

– Думаю, вам станет понятно, если я скажу, что накрыл Реджинальда врасплох на тайном свидании в Ватикане, и он сознался мне, что приглашен для интимного разговора с Лукрецией о ваших делах.

– Это – ложь, чистая ложь, – воскликнул Паоло, – все тогда уже миновало, и ему это было известно лучше всякого другого! В тот же день изменник сказал мне, будто решил покинуть Рим, чтобы вернуться в свое отечество. Он часто усыплял в последнее время мою подозрительность подобными уверениями, я же полагал, что он замедлил свой отъезд ради меня, так как я сообщил ему все свои планы и сказал, что он может оказать мне большие услуги, помешав намерениям Цезаря.

– Ну, тогда будьте настороже. Ведь Лебофор мог открыть все ваши замыты Лукреции, своей любовнице! – сказал Альфонсо, вне себя от досады на такую измену. – Я могу сообщить вам более того, – прибавил он и рассказал, как ему случилось застать Реджинальда в лабиринте Минотавра в момент признания в страстной любви к Лукреции.

– О, как мало подозревал я его и все сваливал на вас! – воскликнул сбитый с толку Орсини. – А между тем, Реджинальд как будто вечно боялся вас. О, неужели он, мой друг, любимый мною всем сердцем, мог по отношению ко мне стать таким мрачным злодеем? Нет, я не могу верить этому!.. Нет, нет, все, сказанное вами – лишь обман.

– С какой стати обманывать мне вас на словах? – возразил Альфонсо. – Ведь мне достаточно возвысить голос, чтобы вас схватили и чтобы вы очутились во власти своих заклятых врагов! Но, когда я публично заклеймлю Лукрецию, неужели вы все-таки не измените своего решения соединить старинную славу своего имени с ее позором?

– Неужели мне могут приписывать такое недостойное безумие? – воскликнул Орсини. – Я хотел выждать завтра вашего предложения и согласия папы, чтобы разоблачить вероломное поведение Лукреции, а затем покинуть Рим и решительным шагом снова восстановить наш союз... А Реджинальд оставался у изменницы Борджиа!

– Ну, а если так, то мы дадим взаимную клятву мести! – сказал Альфонсо, сверкая от ярости глазами. – Действительно, в виду опасного положения дел Борджиа Лукреция, должно быть, помышляет о том, чтобы запугиванием и ласками склонить меня к измене моим повелителям или, если я в состоянии доказать ее непорочность, воспользоваться данным мне полномочием просить ее руки. Скажите, зачем пожелала она поговорить со мною об этом деле наедине, зачем согласилась со мною, когда я, смутно намекнув на боязнь шпионства, осмелился высказать просьбу, чтобы наш разговор, если можно, происходил ночью и без свидетелей? Зачем Лукреция обещала, что Фаустина проведет меня к ней в комнату в такой час, когда нам нечего бояться нескромных ушей?

– А, это было в тот момент, когда она покраснела и кинула на вас пламенный взор, – пробормотал Орсини, оправляясь от потрясения, вызванного словами Альфонсо.

– Но, будь что будет, я пойду, – продолжал иоаннит, – я хочу воочию убедиться в ее низости, потому что все прочее могло бы оказаться обманчивым. Не смотрите на меня так свирепо! Клянусь, я иду лишь с намерением усилить свое презрение, чтобы оттолкнуть от себя ее – красавицу Борджиа – даже в тот момент, когда она унизится до того, что станет задабривать меня, когда она будет заранее уверена в своей победе. Именно с этой целью я прикинулся сегодня, будто поддался ее чарам.

Его речь прервал едкий смех Орсини, и затем, внезапно перейдя к серьезности, Паоло заговорил опять:

– И неужели вы действительно воображаете, что один среди всех прочих ее людей можете похвастаться такою сверхъестественной стойкостью? Или вы надеетесь уйти живым из Рима после того, как нанесете женщине, да еще Борджиа, столь тяжкое оскорбление?

– На что осмелится она посягнуть, когда у меня в руках такая тайна? – краснея возразил иоаннит. – А искус я уже выдержал. Вдобавок Лукреция обманула и своего отца, так что не решится принести ему жалобу на меня. В худшем случае она пощадит меня до завтрашней аудиенции. А теперь потолкуем о мщении. Если вы обещаете мне свою могущественную защиту для того, чтобы я мог покинуть этот дворец и Рим, то завтра я публично объясню настоящую цель своей миссии и скажу, что я достиг ее, открыв страсть Лукреции к Лебофору. Этим я нерасторжимо заключу ваш союз с могущественным государем Феррары.

– Доставьте мне это мщение и берите за него все, что я имею, даже мою жизнь! – в порыве ярости воскликнул Орсини. – И для того, чтобы ваши повелители не обвинили вас в необдуманной поспешности, узнайте, какого рода планы построены родом Борджиа относительно Феррары.

И в пылу разыгравшихся страстей Орсини открыл заговор против Феррары, в который вовлек его Цезарь своими вероломными клятвами. Эти неизвестные ему факты утвердили Альфонсо во мнении, что для него было бы выгодно довести до явного разрыва между его врагами, так как всякая надежда на супружество с Лукрецией исчезла. Он возобновил свои обязательства и привел столько новых доказательств, что в душе Паоло не осталось больше никакого сомнения. Кроме того, он знал, что Альфонсо не мог избегнуть мести Цезаря после открытия, вызванного любовным напитком. Они расстались со взаимными клятвами неизменно выполнить свой договор.

ГЛАВА IX

Приближалась полночь. Альфонсо сидел один в комнате дворца Лукреции. Фаустина привела его туда и удалилась, чтобы доложить своей госпоже о приходе посетителя. Альфонсо находился в комнате, называемой «каприччио мацама». Любовь и роскошь применили здесь все свои силы, чтобы украсить это святилище, казавшееся созданием волшебниц. Стены были украшены красочными арабесками, с террасы под окнами доносился аромат цветов. Кроме яркого лунного сияния, смягченного шелковыми занавесами, свет получался от прекрасной мраморной группы, представлявшей Психею, нашедшую спящего Амура. Повсюду виднелись принадлежности женских рукоделий или утонченных занятий Лукреции: тут были позолоченное веретено, драгоценные вышивки, ноты, музыкальные инструменты, рукописи с прелестнейшими миниатюрами. Тишина ночи, мелодичный плеск фонтана вдали, сочетавшийся с голосами бесчисленных соловьев, мечтательный лунный свет, таинственный шепот листьев в метком воздухе – все это затрагивало нежнейшие струны любви и желания в груди Альфонсо. Но даже в такой соблазнительной обстановке тревога и ярость, казалось, с каждой минутой только сильнее овладевали им, и все его помыслы сосредоточились наконец, на мрачной решимости отомстить ненавистной женщине, чтобы навсегда избавиться от жестокой ревности, державшей его душу, вырвать красавицу Лукрецию из объятий счастливого соперника, даже обречь ее на смерть. Эти черные думы обуревали принца, когда отворилась дверь, и в комнату вошла Лукреция в сопровождении Фаустины.

Альфонсо, ожидавший встретить ее в ослепительном наряде, был невольно обезоружен при виде соблазнительно-скромного белого платья и бледности ее прекрасного лица, которое лишь слегка заалело, когда она почувствовала устремленный на нее взор рыцаря. Ее глаза оставались потупленными, а на их длинных ресницах трепетали слезы. Но ее голос дрожал от волнения, когда она перебила смущенное приветствие посетителя и приказала своей кормилице удалиться, чтобы ее гость мог без стеснения высказать волю своего повелителя.

С улыбкой, не выражавшей особенной благосклонности к рыцарю, Фаустина повиновалась, однако не затворила за собою двери, из которой открывался вид на анфиладу комнат. Смежная комната была та самая, где Альфонсо видел раньше потолок с изображением Авроры, встречающей Ночь. Его взоры обратились тогда снова к Лукреции, и он едва сдерживал свою страсть. Между тем, молодая женщина следила глазами за фигурой удалявшейся кормилицы. Когда же та исчезла в отдаленной прихожей со своей лампой, она сказала:

– Фаустина будет наблюдать, чтобы не поднялась тревога из-за необычного часа этой аудиенции. Садитесь, прошу вас.

Лукреция указала рыцарю на место, довольно далекое от дивана, на который села сама, причем приняла позу скорее королевы, собирающейся выслушать просителя, чем женщины, оказавшей опасное снисхождение влюбленному. Альфонсо, успев оправиться от своего первоначального замешательства, поблагодарил ее низким поклоном, но остался на своем прежнем месте, гораздо ближе указанного ему.

Протекло несколько секунд смущенного молчания. Принц, мучимый ревностью, не решался начать разговор, так что Лукреция заговорила сама.

– Вы пожелали, чтобы ваша аудиенция была тайной, – сказала она, – и я согласилась на это, зная, что ваши настоящие побуждения и ваша миссия совершенно противоречат тому, о чем думает папа, и что ожидает он завтра услышать от вас. Я не забываю, что обязана вам жизнью, и хотела бы воздать вам тем же, а потому прошу вас принять средства к безотлагательному бегству, которые я приготовила и отдаю в ваши руки.

Альфонсо был глубоко тронут этой великодушной заботливостью, однако, поддавшись ревнивым нашептываниям своей фантазии, не отступил от задуманного плана мщения.

– Синьора, – ответил он вкрадчивым тоном, – даже падшие ангелы не были так внезапно изгнаны из рая, как вы удаляете меня из Рима, ставшего раем для всех благодаря вашему присутствию. К тому же ангелов не осудили, не выслушав сначала, а кто же обвинил меня настолько, что я должен понести столь же суровую кару?

– Помните танцовщицу-сицилианку? Так вот, она созналась мне во всем, что произошло между вами. Не служит ли это для вас достаточным ответом?

– На свою беду я оскорбил эту женщину, оттолкнув ее нежность. Не могла ли она после этого выставить мой проступок в ложном свете или преувеличить происшедшее? – сказал рыцарь, устремив взор на Лукрецию при воспоминании о гроте Эгерии.

– Значит, вы сознаетесь, что с вашей стороны было преступно подумать обо мне что-нибудь столь дурное? – спросила Лукреция, устремив на Альфонсо испытующий взор, но тотчас отвела его в смущении в сторону, когда встретилась с ним глазами.

– Я еще раз требую, чтобы мне сказали, в чем меня обвиняют! – воскликнул он.

– Хорошо, я буду с вами откровенна, – ответила Лукреция с явной досадой. – Для меня невозможно усомниться в словах танцовщицы.

– Танцовщицы? Ах, зачем она относится так враждебно к тому, кто, имея все основания питать к ней противоположные чувства, даже при слабом воспоминании о ее дивных прелестях пылает и всегда будет пылать страстью к ней? – с пылом и искренностью воскликнул принц.

Лукреция как будто почувствовала ревность к собственной сопернице, потому что поспешно ответила:

– Нет, она не питает к вам враждебных чувств, не оклеветала вас, и вы не осмелитесь утверждать это, когда я вам скажу, что та танцовщица была я, Лукреция Борджиа.

– О, эта несравненная прелесть! И я знал об этом! – воскликнул Альфонсо.

– И вы осмеливаетесь спрашивать про это у меня, у меня самой? – запальчиво продолжала Лукреция. – Как могли вы решиться на это даже здесь? Ведь, будь я тигрицей, как вам хотелось выставить меня, то каким образом могли бы вы осмелиться стоять перед Лукрецией Борджиа, подтверждая свои наветы?

– На моих устах все еще горит огонь, оставленный на них танцовщицей. Как я, считая себя смертным, мог бы бояться, если пережил блаженство той минуты? – горячо промолвил Альфонсо.

Этот тон отдался в любящей душе Лукреции, однако, ее черты выражали только стыд и досаду, когда она ответила:

– О, даже теперь вы льстите мне! Однако, вы не сомневались в своей смертности, когда говорили сестре милосердия, будто я, Лукреция, прибегла к яду, покушаясь на вашу жизнь. О, Пресвятая Дева, покушаться на вашу жизнь! Впрочем, дело не в этом! Возвращайтесь на свой суровый север и берегитесь страшного гнева моего отца! – ответила Лукреция.

– Да с какой же стати мне бояться этого гнева, если с помощью доказательств, добытых мною путем жесткого риска, я убедился, что вы не заслуживаете всех тех обвинений, которые со слезами были выслушаны танцовщицей? – возразил принц. – С какой стати мне бежать? Почему не исполнить поручения моего повелителя и не просить для него перед целым светом вашей руки?

– Я сейчас объясню вам, – с живостью ответила Лукреция. – Герцог Феррары, кажется, – весьма гордый человек и, как я слышала, вы не хотели подвергнуть его унижению отказа, который последует с моей стороны на ваше сватовство, если вы рискнете заявить о нем вопреки моему предостережению. Клянусь этим священным изображением Богоматери, – и она, почти забывшись, показала на серебряное изображение Богородицы, висевшее над альковом в смежной комнате.

Иоаннит был поражен, однако, в нем тотчас шевельнулось ревнивое подозрение.

– Очевидно, вы обещали кому-нибудь, кто имеет над вами больше власти, чем интересы политики или честолюбия, отказаться от этого брака с принцем Феррарским, обещали, пожалуй, на этом же месте, – запальчиво воскликнул Альфонсо. – Ведь не могли же до такой степени вооружить вас против моего повелителя его разведки и сомнения...

– Нет, я скорее уважаю его за благородное нежелание связывать себя с позором, – тоном воодушевления ответила Лукреция. – Но позвольте спросить вас, удовольствовался ли бы он ларчиком драгоценностей любви, откуда вынуть драгоценный камень?

– Что вы хотите этим сказать? Что вы полюбили другого? – в волнении воскликнул Альфонсо и прибавил с горечью и скорбью: – Ах, я, глупец! Ведь я мечтал, что вы любили, но не так, как мне пришлось увидеть, когда я был в гроте Эгерии, следя за вами, пока вы поджидали кого-то, вместо которого явился герцог Романьи.

– Вы... вы видели меня? – воскликнула Лукреция и закрыла руками лицо, вне себя от стыда, но в то же время ее губы нежно прошептали: – Да, я любила однажды... но любовь обменивает свой товар, а не продает его... Все это миновало.

– Ну, если любовь обменивает, – пылко подхватил принц, опускаясь к ее ногам, – то люби меня всей силой любви своего пола, как я люблю тебя всею силой своего. Лукреция, ты обманула меня, я же не переставал обожать тебя с первой минуты, как увидал твою красоту, и даже в тот момент, когда мне казалось, что ты хотела отнять у меня жизнь и мою честь, когда я считал тебя чудовищем злобы, хотя на самом деле ты была только чудом доброты и прелести.

– Да, да, я некогда любила вас, но теперь вы оскорбляете меня хуже моих самых ожесточенных клеветников, если думаете, что я любила мужчину, а не героя!.. Как же я могу любить вас теперь, когда вы изменяете таким образом своему государю и повелителю? – сказала Лукреция, резко отнимая руку, которую Альфонсо покрывал поцелуями. На один миг ее лицо выражало только презрение и досаду, однако, они внезапно были смыты потоком слез, и она, тщетно стараясь сдержать их, воскликнула: – Нет, я не могу не признаться вам во всем. У меня было намерение довести вас до этого взрыва страсти своими ласками, чтобы потом насладиться удовольствием, которое мы, Борджиа, как уверяют, находим в мщении... Да, да, я хотела добиться этого, чтобы презрительно оттолкнуть вашу любовь и подвергнуть вас упрекам совести за то, что вы обманули оказанное вам доверие и позорили свою до сих пор незапятнанную честь. Впрочем нет, это не то: проклятый любовный напиток в вине, выпитом мною за ваше здоровье, действует в ваших жилах! Оставьте меня... бегите! Вы видите, я такая дурная, что вы не можете себе представить.

– Нет, – пылко возразил Альфонсо, – хотя в моих жилах течет огонь, но мою душу заполнили божественные и нежнейшие чары твоей красоты. Цезарь сам подослал к тебе двух колдуний Нотту и Морту, чтобы возбудить во мне смертельную ненависть к тебе и открыть настоящий предмет твоей любви. Но, кажется, это был обман и ты выпила за меня с единственной целью позабавиться и посмеяться над моим безумием.

– Нет, нет! Оставьте меня, но я готова дать самую страшную клятву в том, что любила только раз в жизни, любила именно тебя! – плача сказала Лукреция, поникнув прекрасной головной.

– Ну, если ты любила меня, то неужели мы должны расстаться так навсегда? Я хочу вернуть тебе тот твой поцелуй, яд которого остался в моей крови! – пылко воскликнул Альфонсо, заключая ее в безумные объятия.

– Да, я люблю тебя, действительно люблю, но не пугай меня! – воскликнула она. – Прости меня только на этот раз. Ведь я не оскорбила тебя, признавшись в своем злобном колдовстве. Но поклянись, что ты немедленно оставишь меня!..

Но в этот момент Альфонсо в порыве ревности воскликнул, почти швыряя ее из своих объятий, которым она отдалась в порыве страсти и нежности:

– Чародейка! Перестань! Будь, по крайней мере, верна своей измене. Эти губы еще не остыли от лобзаний, перед которыми мои покажутся слишком холодными!.. Ты велишь мне покинуть тебя! Но для чего? Конечно, для того, чтобы нашелся лучший преемник Реджинальду Лебофору, когда он успеет наскучить тебе.

– Преемник? Реджинальду Лебофору? – почти машинально пролепетала Лукреция, подавленная стыдом и удивлением.

– Нет, нет, тебе не удастся завлечь меня в погибель, красивейшая змея, – с отчаянием продолжал Альфонсо. – Моим намерением было склонить тебя к сегодняшнему свиданию, вырвать у тебя признание в любви ко мне, но лишь для того, чтобы я мог высказать тебе, до какой степени противна мне твоя нечистая любовь, как я презираю ее и насколько бессильны надо мною ее искушения.

– Искушения... преемник... – в раздумье промолвила молодая женщина, как будто сознание медленно возвращалось к ней, и вдруг сказала самым спокойным тоном, но со скорбной улыбкой: – Значит, ты не заметил, что Фаустина если и не может нас слышать, то все-таки видит? – и она указала на свою старую кормилицу. Кормилица, находясь в конце анфилады комнат, прикидывалась спящей, но на самом деле зорко следила за ними.

– Это – лишь мастерская уловка твоей хитрости, вероломная женщина! – воскликнул иоаннит. – Своими лживыми отпирательствами, своим притворным целомудрием ты думала склонить меня к тому, чтобы я связал сияющую и незапятнанную честь дома Эсте с твоим позором.

– А ты все еще притворяешься, что не веришь моей невиновности! – воскликнула Лукреция с досадой и запальчивостью.

– Невиновность! Ну, значит, мои чувства обманули меня, когда я слышал в лабиринте Минотавра, как лицемерный английский рыцарь признавался тебе в любви и не навлек на себя этим ни порицания, ни отпора с твоей стороны. Бембо описал мне вашу трогательную встречу после войны.

– Реджинальд! – промолвила Лукреция со странным злорадством, мелькнувшем на ее лице, мрачном, как грозовая туча. – Нет, я не оставлю тебе ни малейшей лазейки для самооправдания. Припомни всю свою суровость ко мне, несмотря на то, что я любила тебя. Ты сам довел меня до кокетства с Лебофором. Ведь я полюбила тебя с первого момента, когда на меня упал твой гордый и презрительный взор, а страх, внушенный мне твоим резким и непримиримым нравом, еще сильнее подчинил тебе мою рабскую натуру женщины. Я была готова плакать при воспоминании об этом, но так как малодушие порадовало бы тебя, то я не пролью ни единой слезы! Однако, если действительно было хитростью с моей стороны с помощью ревности разжечь в пламя ту искру любви, которая, по твоему признанию, запала в твое холодное сердце, то обвиняй природу, создавшую меня женщиной. Ты слышал, как бедный Реджинальд открыл мне свою любовь, но знай – к этому я привела его против его собственного желания. Я хотела только помучить тебя его присутствием, но не поколебалась резко охладить его, и он не замедлил принести повинную. Великодушная натура этого юноши благородно боролась до тех пор с моими жестокими ухищрениями, но как же зато горька моя расплата за них!

– Ну, это – отлично придуманная басня! – сказал Альфонсо, – твой импровизаторский талант признан всеми. Но какою убедительною ложью оправдаешь ты то обстоятельство, что Реджинальд был тут прошлой ночью и имел тайное свидание с тобою в этих самых комнатах, причем свидетелями этого были лишь звезды на небе да заспанные глаза Фаустины?

– Здесь, в этих комнатах? Прошлой ночью? Кто из нас сошел с ума: я или ты? – бледнея, спросила Лукреция.

– Хочешь знать подробности? Ну, так слушай! – сказал Альфонсо, пылко схватив руку молодой женщины, которая отвернулась, точно готовая обратиться в бегство, а затем рассказал ей свое приключение с Реджинальдом, происшедшее прошлой ночью.

– Как, даже моя старая кормилица предает меня? – воскликнула Лукреция, внезапно залившись слезами. – Но это невероятно! Лебофор неспособен оклеветать меня таким образом... Нет, нет! Не имея в запасе иной клеветы, чтобы окончательно очернить меня, ты выдумал эту в угоду своему повелителю!

– Ну, если у тебя нет другой басни, поинтересней, то этой ты нам не отведешь глаз, – с горькой иронией возразил иоаннит, выпустив ее руку и скрестив на груди свои, точно в знак бесповоротного решения.

– В таком случае, я действительно поплатилась за свою жестокую игру, но Реджинальд все же сделался жертвой низкого обмана! – воскликнула Лукреция, ловя несомненные признаки жестокой душевной борьбы в чертах Альфонсо.

Однако, он с горьким смехом и язвительной иронией стал откланиваться и сделал шаг назад.

– Остановись! – воскликнула Лукреция, кинувшись вперед и удерживая его за рукоятку меча. – Да как же могло это случиться, если те часы, когда, по-твоему, у меня происходило свидание, я провела не в этих комнатах и не с Реджинальдом, а с тобою в катакомбах, где я сыграла ужасную роль в ужасном зрелище, и где ты сам получил бы полное подтверждение моей невиновности, если бы на твою суровость могла подействовать хотя бы сверхъестественная клятва?

Альфонсо смотрел на нее с величайшим изумлением.

– Я не хочу, чтобы у тебя оставались хотя бы малейшие отговорки и сомнения, – с жаром продолжала она. – Когда я плакала втихомолку из-за твоего мнимого увлечения возлюбленной султана Зема и из-за окружавших меня угроз и ужасов, кто-то пожелал видеть меня. Мне доложили, что это – несчастная просительница, пострадавшая в Капуе. Оказалось, что это Фиамма Колонна. Она рассказала о всех перенесенных ею оскорблениях, о твоем великодушии, о клевете Цезаря на меня, о его преступлениях, которые, впрочем, и без того давно мерещились мне, как страшные призраки. Далее я узнала от Фиаммы о той роли, которую она сыграла по приказу Цезаря во время карнавальных празднеств, чтобы очевидными фактами подкрепить его поношения моего доброго имени. Она упомянула также о том, что моя невиновность будет доказана, и Цезарь понесет заслуженное возмездие, а твои подозрения будут рассеяны, вследствие чего мне достанется герцогская корона твоего повелителя. Но – поверь – у меня была только одна побудительная причина, давшая мне мужество повиноваться Фиамме и рискнуть тем, на что я рискнула. Это не было жадным стремлением женщины к господству, потому что, если не совершится невозможное, и ты не окажешься самим герцогом Феррарским, никакая сила, никакие просьбы не заставят меня разделить его корону, будь она даже императорской!

– Ну, это также удивительно, как и прочее, – задыхаясь ответил иоаннит. – Расскажи мне, однако, все без утайки, чтобы мой сладостный сон не рассеялся раньше, чем я успею почерпнуть в нем достоверное утешение.

– Фиамма чем-то подкупила колдуна, пользующегося доверием Цезаря, чтобы он действовал в твоих интересах, а вместе с тем в это дело был замешан и ты, и вот в своем безумном отчаянии и досаде, под влиянием надежды пресечь козни против меня моего врага Цезаря, а также горячей речи Фиаммы, я решилась помочь колдуну. Может быть, тут и прежде действовало колдовство, но, вернее всего, чародеи достигали своей цели при помощи диковинных зеркал, а также чудесного портрета моего покойного брата Джованни, висевшего до тех пор в этой комнате. Для того, чтобы устранить Цезаря, было решено устроить все в катакомбах и я, подчиняясь дону Савватию, согласилась, при вызове тени моего погибшего брата Джованни, подражать его голосу и произнести слова, которые Цезарь поднял на смех, хотя и поверил, будто могила отверзлась, чтобы обличить его. Неужели ты и теперь не веришь мне?

– О, не давай мне проснуться от этого сна, иначе я могу умереть, – воскликнул иоаннит, не решаясь верить даже при этом избытке радости, охватившей его душу. – Лукреция! Моя Лукреция! Моя жизнь! Моя любовь! Но скажи, когда ты требовала, чтобы Цезарь предоставил тебе свободу выбирать мужа, думала ли ты обо мне?

– Я знала, что это невозможно, – ответила Лукреция, – и хотела только навсегда избавиться от всякого сватовства, чтобы из-за тебя влачить свои дни без любви, в одиночестве...

В ответ на это Альфонсо воскликнул:

– Ты любишь меня, я обожаю тебя. Будь же моею и – клянусь всем, что есть святого и дорогого для человека, – ты сделаешься также и супругою Альфонсо д'Эсте.

– Что ты говоришь, изменник? – воскликнула Лукреция, с гневом отталкивая его. – Эти слова разрушили чары, против которых были бессильны и голос чести, и гордость, и всякое оскорбленное чувство моего сердца. Оставь меня навсегда сию же минуту, иначе твой повелитель узнает, каким послом выказал ты себя!

– Как бы ни бранил меня Альфонсо, он все-таки будет любить меня больше самого себя, а тебя еще в десять раз сильнее, – возразил иоаннит, отказавшись теперь от всех своих сомнений и всей своей ревности. – Узнай же, дорогая: ведь я – сам Альфонсо д'Эсте!

Лукреция смотрела на него, словно боясь, что он внезапно помешался, но тотчас же убедилась в справедливости его слов, когда в ее памяти промелькнули все противоречия в его поведении. Однако, вместо того, чтобы обрадоваться, она мгновенно побледнела, как мертвец, и, если бы Альфонсо не заключил ее в объятия, когда она опускалась на диван, она упала бы на пол.

– О, теперь небеса карают в моем лице греховную кровь нашего рода! – тихо и боязливо промолвила она. – Я приучила себя к терпению, считая невозможным когда-нибудь принадлежать тебе в честном супружестве, а теперь... О, ты не знаешь того, что проклятие тяготеет на тех, кого я полюблю, а также на мне самой! Отец Бруно был чудесным образом освобожден из своей темницы, чтобы возвестить мне это.

– Отец Бруно? Успокой свою тревогу, отгони страх! Бруно не что иное, как обманщик, или – в лучшем случае – сумасшедший, – возразил Альфонсо. – Разве ты не заметила, что колдун Савватий и Бруно – одно и то же лицо? Цезарь обнаружил это, в то время, как Бруно лежал без памяти, лишившись чувств, когда случай открыл им меня как раз в момент вызова ими злого духа или того, который показал бы им образ человека, любимого тобою.

Услышав это, Лукреция сообразила, что ей это было неизвестно, так как она сама в тот момент упала в обморок и была унесена Фиаммой, а потому дальнейший ход ворожбы был для нее новым чудом. Тогда Альфонсо высказал свое подозрение насчет страстной любви к ней Бруно и изложил все свои доводы против несчастного монаха. Досада Лукреции достигла крайних пределов, когда она услышала от него, что монах, ее духовник, свидетельствовал против нее и пытался отстранить Альфонсо от участия в турнире с помощью отравленного напитка, в то же время свалив вину на нее. Однако, принц не дал ей задумываться над этим, приступив к рассказу о своей душевной борьбе и о тех опасных хитростях, на которые он пускался, чтобы найти выход из своих затруднений. Лукреция слушала его с улыбкой и слезами на глазах и не раз под влиянием искреннего сострадания ласково поглаживала его своей рукой, на что он отвечал жаркими поцелуями.

Наконец, Альфонсо перешел к обсуждению дальнейших действий и высказал смелый план открыть папе преступление Цезаря.

Однако, Лукреция не одобрила этого. По ее словам, такое открытие могло привести папу в яростный гнев. Вдобавок для обвинения не хватало осязаемых улик, и можно было опасаться, что доведенный до отчаяния Цезарь, пустив в ход свое тайное влияние, свою силу и всю редкую изворотливость своего коварного ума, вызовет какую-нибудь гибельную катастрофу. Единственным триумфом для жениха Лукреция допускала его радость от того смущения рода Орсини, которое он мог вызвать, неожиданно выступив на следующий день открыто с предложениями повелителя Феррары. Правда, она тут же высказала свою тревогу о его безопасности, однако Альфонсо удалось успокоить ее клятвенным обещанием, что он уедет тайком в Ломбардию, а потом официально попросит ее руки и займется необходимыми приготовлениями, чтобы оказать поддержку папе, если в ней встретится надобность. Альфонсо настойчиво желал тотчас открыть свое имя и сан и немедленно обвенчаться с нею. Однако, это возбудило в Лукреции страх, как бы Цезарь не погубил его также, как он сделал со многими, павшими жертвою его противоестественной ревности. Она успокоилась лишь после того, как Альфонсо дал слово отказаться от своего рискованного намерения. Она даже не разрешила ему сообщить папе об истинном положении дел, прежде чем Альфонсо будет в полной безопасности, и указала ему на многочисленных шпионов Александра, донесения которых сильно действовали на него.

Наконец, Лукреция стала уговаривать Альфонсо для доказательства того, что он оставил всякую ревность, предоставить ей самой высказать порицание Реджинальду. Она высказала свое убеждение в том, что Лебофор был обманут предательством Фаустины точно также, как сам Альфонсо в долине Эгерии, привела много трогательных примеров тому, как честно боролся Реджинальд со своею страстью, как сама она жестоко пользовалась ею, чтобы наводить его подозрения на ложный след.

Однако, все эти речи Лукреции вместо того, чтобы успокоить Альфонсо, только вновь возбудили его ревность, и он наконец, воскликнул:

– Нет, моя Лукреция, пока я не получу уверенности, на которую может положиться моя душа, я не потерплю, чтобы кто-нибудь завидовал мне в обладании таким сокровищем, как ты!.. Будь вполне моею, и я призову в свидетели землю и небо, что ты – моя невеста, моя супруга, моя душа, мое блаженство. Только будь моею, и тогда я поверю тебе даже против свидетельства ангелов.

– Нет, нет, мой любимый, теперь ты доказываешь мне, что не любишь меня, а ненавидишь и глубоко презираешь, – с плачем ответила Лукреция, стараясь в испуге вырваться из объятий Альфонсо и обращая на него молящий взор.