Лиана Давидян
Путешествие по вложенным мирам

Гиж Гаго

В доме напротив на первом этаже жил гиж^[1] Гаго. Мало кто мог сказать, сколько ему лет. Все мое детство его внешность не менялась.

Впрочем, как и поведение. Он был этаким одутловатым добродушным увальнем, который часами играл на дхоле^[2], бегал с улыбкой за играющими детьми, разбегавшимися от него врассыпную и дразнившими его из-за угла. Он обижался, злился, и эта злоба выражалась в громких криках и битье по голове. Своей. Никогда за всю свою жизнь он не причинил никому вреда.

А еще в минуты апатичной задумчивости он крутил локон у правого уха.

Им взрослые пугали отлынивающих от учебы детей: будешь плохо учиться – станешь как гиж Гаго. Никому не хотелось быть предметом насмешек, и шаловливые соратники по играм во дворе старательно учились. В какой-то момент он неожиданно исчез со своего неизменного поста на балконе первого этажа дома напротив. Во многом это было благо для окружающих. Стало тише, нет бесконечных удивительно ритмичных барабанных звуков, никто не маячит немым укором и страхом ненормальности.

Дети, лишившись привычного объекта насмешек и дразнилок, задавали вопросы прятавшим глаза взрослым. Но не запоминали размытые ответы.

В активном детском уме «скоро» – это или сейчас, или никогда. В этот раз было именно никогда.

Те дни остались в другой жизни и в другой стране. Это уже потом произошли развал строя, война одна, вторая, третья. Потери и необратимые изменения на географической карте и в умах людей.

Высокообразованные дипломированные персоны затевали конфликты, разыгрывали комбинации и говорили «упс», если план срабатывал иначе. Или просто с театральной маской на лице твердили «фейк, фейк, фейк». Для нашего мира злиться и обиженно вредить – словесно отрицаемая и стойкая норма. В этом «здоровом» мире не принято бить по своей голове, все больше по чужой, сохраняя при этом «нормальное» выражение лица.

А я иногда ловлю себя на том, что задумчиво кручу локон у левого уха…

Ребенок в себе

В прошлом году к 1 июня мы развесили в клинике фотографии сотрудников. Черно-белые. Увеличенные. Детские. Придумка была из серии «просто так, для настроения». Трогательные детские лица на слегка затуманенных снимках вызвали умиление и фурор. Было в этом что-то соревновательное. В попытках угадать, кто есть кто, развернулась настоящая борьба. Но еще более ощутимым стало то самое настроение, в котором искренняя улыбка была припорошена грустью ностальгии.

Как бы мы себя ни называли, чем бы ни занимались, каких социально-финансовых высот ни достигли, все равно иногда мы ведем себя абсолютно по-детски. Чем старше мы становимся, тем реже позволяем себе неприкрыто выражать эмоции, бесстрашно исследовать неизвестное, бесхитростно проявлять свои желания, мгновенно забывать причину печали и крайне оптимистично смотреть на мир.

Он, этот самый мир, одновременно и деспотичный властитель, и добрый учитель. Ограничивает нашу свободу и дает советы, как жить в этом ограничении. Он бескомпромиссно заставляет нас личностно созревать и раскрывает ранее неизвестные преференции. Запутанность и сложность нашего пути взросления время от времени подмывает все бросить и впасть в детство. Ведь совсем неплохо жить одним днем, испытывать односложные эмоции и пребывать в полной уверенности, что все еще впереди. Воспринимать как само собой разумеющееся пронзительное чувство защищенности и безусловной родительской любви. Некоторые, избегая реальности, навсегда застревают в детстве. Другие ведут себя так, словно у них его вовсе не было.

Наверняка в жизни каждого из нас встречались люди, настолько «закостеневшие» в своей взрослости, что даже человеку, обладающему богатым воображением, трудно представить его маленьким ребенком. Утратив, а на самом деле глубоко закопав ребенка в себе, мы лишаемся части себя. Той самой части, которая в самых грустно-безвыходных ситуациях умудряется видеть положительное. Той части, которая в сковывающих условностях заставляет мечтать. Той нашей бесценной части, которая заливает игривым светом солнечных зайчиков рутинный пасмурный день.

У меня было абсолютно счастливое детство. И я долгое время была уверена, что оно такое у всех. Мне даже в голову не приходило, что не у всех детей есть любящие мама и папа.

Или что братья и сестры, оказывается, могут между собой не только ссориться, но и даже (о ужас!) драться. Или что дети могут серьезно болеть.

Все эти реалии жизни открывались мне постепенно. Каждое такое знание отщипывало от гигантской восторженности маленький кусочек. Очень надеюсь, что осталось больше, чем ушло.

Лоскуток к лоскутку

Знаете ли вы, каково на ощупь послевкусие?..

Не то, которое учат искать на небе в школах сомелье. Не то, которое закрепляется кусочком сыра с плесенью после чревоугодного ужина. И даже не то, которое оставляли любимые бабушкины пирожки, схваченные первыми со сковородки. У каждого свой безошибочно угадываемый вкус и аромат, но… можете ли вы его осязать? Закрыть глаза, представить, что вы медленно ведете рукой по поверхности. Какая она? Шелк? Мягкий ворс? Проведя ладонью в одну сторону, вы встречаете сопротивление, обратно вы скользите, погружаясь в негу мягкости. Бархат? Бархат!

С некоторых пор я стала оценивать происходящее в жизни по послевкусию, которое оставляют беседы, люди, события. Можно их, конечно, складывать в воспоминания, рисовать выводы, плести мечты. Но память удивительным образом смазывает и утрамбовывает информацию, оставляя в чистом виде ощущение. Было ли оно приятным? Обволакивало ли мягко и достойно так, как это может сделать только бархат? Или оно только с виду бархатное, а с тобой остается скрипучий привкус синтетики? Как часто, подчиняясь выбранно-навязанной жизненной роли, мы притираемся в суррогатных, с претензией на естественность, отношениях, после которых единственно верное решение – прийти домой, принять душ, смыть наэлектризованность и густо пропитать кожу кремом, до бархатного состояния. Искусственность, недосказанность, притворство, умалчивание, зависимость – да мало ли разноцветных и разнофактурных тканей лоскутками вшивается в наше покрывало жизни. Бессмысленно пытаться их игнорировать, а тем более вырывать узелками связанные нити. Покрывало разойдется по швам, и незащищенность, неуютность, нелепость оголят бережно выстилаемый второй слой – бархатный.

Бархат – это волосы матери, с которыми играет младенец, устроившись на ее груди. Бархат – это пузо домашнего любимца, который довольно урчит от поглаживания. Бархат – это теплое утреннее солнце, которое обнимает тебя на прогулке. Бархат – это ленивая беседа с другом ни о чем и обо всем.

Бархат – это беспричинная улыбка прохожего. Бархат – это музыка Чайковского, которая идеально аккомпанирует скорости сто двадцать. Бархат – это чашка кофе на высоте три тысячи метров в окружении цветочного ковра. Бархат – это молчаливая прогулка вдоль моря в нетуристический сезон. Бархат – это хорошая книга, которую взапой читаешь до утра…

И вечерний час в розовых оттенках неба, когда я пишу эти строки, – это бархатное время. Складывая лоскуток к лоскутку, минуту к минуте, час к часу, воспоминание к воспоминанию, послевкусие к послевкусию, я погружаюсь в бархатный сезон жизни. Он может идти параллельно с обычным, дерганым, интенсивным, ярким, тревожным, прагматичным. А бархатное послевкусие следует как тень. Незаметно и постоянно.

Попробуйте его ощутить. Растяните бархатный сезон на всю свою жизнь.

P.S. Моя бабушка на протяжении многих лет не могла простить дедушке, что он купил ей только одно бархатное платье, в то время как у жены его брата их было два. Я ей сочувствовала, плохо понимая причину недовольства. Платье давно истлело. Квартира, в которой оно хранилось, досталась мародерам. Последние свои годы бабушка в основном ходила в ситцевом халате, в карманах которого всегда была половинка лимонной конфеты. И это был истинный бархат.

Родом из детства

В детстве я была уверена, что у всех родителей одинаковые фамилии и отчества. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что это мои дедушки были тезками.

В детстве я была уверена, что каждый папа помогает маме по хозяйству. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что большинство пап предпочитают командовать и играть в нарды во дворе.

В детстве я была уверена, что все мамы заботятся о том, как покормить вкусно и разнообразно свою семью. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что это не так. Некоторые мамы просто махали рукой в сторону холодильника и предлагали там что-то поискать.

В детстве я была уверена, что все родители все свои выходные проводят с детьми, устраивают пикники в ботаническом саду и водят в театр. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что это не так. И многие сбагривают детей бабушкам и дедушкам.

В детстве я была уверена, что любовь и дружба в семье – это аксиома. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что это не так. Сестры дрались из-за кукол, кто-то с кем-то не разговаривал, жены жаловались на мужей. А чей-то муж (о, ужас!) ушел из семьи к другой женщине.

В детстве я была уверена, что все родители живут ради своих детей. Потому что так было в моей семье. Потом оказалось, что это не так. Тот самый ушедший к другой женщине муж месяцами не вспоминал о сыновьях, а сосед-вдовец, женившийся второй раз, закрыл глаза на то, как мачеха технично выжила из дома старшую дочь.

Моя идеальная картинка мира понемногу, по кусочкам кромсалась такими историями. Но чем больше от нее отщипывали, тем идеальнее становился мой маленький мир.

Я не знаю, как моим родителям это удалось, но я и мой брат росли в обстановке абсолютной, безусловной любви. Даже когда нас ругали (очень редко), когда наказывали (единичные случаи), читали нотации (случалось), не понимали (как нам казалось), досаждали заботой (вот ведь глупые мы были) – все это было от большой любви.

Так я выросла. С паттерном поведения всегда и везде строить семью. Когда не спрашиваешь зачем, а просто знаешь, что это нужно. Когда прощаешь недостатки и даже умиляешься им. Когда хочешь, чтобы тот, кто рядом, был счастлив и благополучен.

Не всегда такое поведение адекватно воспринимается. Порой это может показаться нарушением личного пространства или растрачиванием своих сил и энергии на посторонних, но если не любить в широком понимании этого слова, то в чем тогда смысл жизни?

В этом суть и смысл манифеста любви, а может, и жизни.

Сложнее всего выполнять обещания,

которые даешь самому себе

Юность мира

Мама переживает

Морозным, серым, тягучим вечером в студенческом общежитии МГУ прошел взбудораживающий слух о том, что завтра с утра в трансагентстве на Ленинском будут продавать туристические путевки в Югославию.

Рожденные в СССР знают, каким подарком судьбы могла стать поездка за границу. Профсоюз, партком, связи, блат – вся эта тяжелая артиллерия должна была сойтись в одном месте и в одно время, чтобы человеку выделили вожделенную путевку в соцстрану. Оттуда кроме востребованного импортного дефицита везли впечатления. Социализм с коммунизмом в этих странах были довольно молодыми, одежда более ярких цветов, там можно было купить красивое постельное белье без очереди и даже привезти домой стеклянные бутылки с коричневой шипучей жидкостью. Побывавший там хотя бы раз надолго становился самой популярной фигурой на работе и во дворе. К нему приставали с расспросами, на него косо смотрели, а он скупо отвечал и мечтательно глядел вдаль.

Не могу сказать, что я остро мечтала поехать за рубеж. Когда ты юн, у тебя много разных мечтаний, но ты уже умеешь оценивать степень их несбыточности. Шанс в девятнадцать лет поехать самостоятельно за границу равнялся нулю, если у тебя родители не дипломаты. Мои же относились к славной плеяде советской интеллигенции: инженер и врач. Поэтому если я и думала о путешествиях, то, например, в Ташкент, откуда родом была моя однокурсница Оля, аппетитно и красиво рассказывавшая об этом упоминавшемся еще во втором веке до нашей эры городе. Югославия с ее присказкой про курицу и птицу была где-то так далеко, что, в общем-то, и не волновала ничуть.

Поверить в правдивость слуха было практически невозможно. Но отчаянная юность иногда подстрекает к подвигам. Именно поэтому мы с моей подругой Машей – дружим, кстати, до сих пор – встали ни свет ни заря и приехали к семи утра на Ленинский. Таких, как мы, поверивших в сказку героев, оказалась длиннющая очередь. Какой нам достался номер, я точно не помню, где-то после двух сотен, потому что жаждущие путешествий занимали очередь с ночи и разве что не жгли костры в пятнадцатиградусный мороз. Но это было не важно, так как нас согревало ликование от того, что слух оказался правдой.

Через два часа после начала работы кассы стало ясно, что до обеда очередь до нас не дойдет. Поэтому сначала Маша съездила на какую-то пару на факультет, потом я поехала на Ленгоры тоже на какое-то занятие по расписанию, на обратном пути заехав в ДАС и прихватив бутерброды и термос с чаем. Изрядно подмерзшая Маша сообщила мне, что Югославия закончилась и сейчас продают ГДР. А еще, возможно, будет Польша. Согреваемые волнениями и гаданием, какая же достанется нам страна и достанется ли вообще, мы стоически выдержали ожидание. До закрытия касс оставалось всего полчаса, когда нас наконец впустили за стеклянные двери. И тут выяснилось, что ни ГДР, ни Польши, ни Венгрии уже нет. А есть только десять путевок в Болгарию на двадцать находящихся в предбаннике человек. Пока народ переключал в голове картинки с Берлина на Софию и пытался справиться с разочарованием, я подсуетилась, и через пять минут мы оказались обладателями бумажки, на которой было название страны, стоимость и дата поездки, совпадающая с каникулами.

Это было счастье! Настоящее, ликующее, гордое! Несколько дней я пребывала в состоянии эйфории. Сложно выделить, что было сильнее: предвкушение поездки, «слом» стереотипа о ее невозможности или осознание того, что ты сам оказался «кузнецом своего счастья».

В этом приподнятом настроении совершенно легко прошла экзаменационная сессия, решились организационные вопросы по поездке, была внесена плата, написаны какие-то заявления, в трансагентстве на Таганке прошла встреча туристической группы, с нас собрали деньги на обмен валюты… и тут моя мама, до этого радовавшаяся за меня, вдруг поняла, что я не приеду домой на каникулы.

Надо сказать, что для меня до сих пор загадка, как моя мама отпустила меня учиться в Москву при ее совершенно сумасшедшей любви к детям и склонности к гиперопеке. Возможно, благо для ее ребенка оказалось сильнее. Но не видеть его до лета, до следующих студенческих каникул, было выше ее сил. Поэтому она стала меня методично обрабатывать. Конечно, это была чистейшая манипуляция. И я ей стойко сопротивлялась. Мне самой хотелось домой. Я соскучилась. Но и путешествие меня манило, да и Машу бросать не хотелось в компании незнакомых людей. Я как могла успокаивала маму, но она была безутешна. Потом меня стал настойчиво уговаривать брат. Я стойко держалась, а потом позвонил папа и сказал: «Мама очень переживает. Приезжай!»

И я последовала этому зову. Я не могла ему противиться.

А через много лет ко мне пришло понимание, что это был самый правильный поступок в моей юной жизни.