Лидия Луковцева
Шелковый тревожный шорох

Чуча

– Пожалуй, пора уже мне и честь знать! – сказала Зоя Васильевна за ужином.

– В каком смысле? – не поняла Людмила Петровна.

Или сделала вид, что не поняла. Зоину маету она заметила уже пару дней как.

– В том смысле, что надо домой собираться. В гостях, как говорится, хорошо…

– А говорила, что подольше погостишь! – взвилась Людмила Петровна, Люся то есть. – Говорила: как же у вас хорошо, так бы и осталась насовсем! Только грибы пошли после дождичков! Или ты уже по вобле соскучилась, а грибы тебе – поперек горла? Не хозяйка ты, Зайка, своему слову! Не хозяйка!

– Ну почему не хозяйка? – вяло отшучивалась Зоя Васильевна. – Хочу, даю слово, хочу – беру обратно!

Реакцию подруги она предвидела, потому и маялась уже несколько дней, не решаясь объявить о своих планах. Планы эти в ночных думах вызревали постепенно. И, наконец, вызрели окончательно.

– Люсенька, конечно, у вас хорошо, я же не спорю! А разве у нас плохо? Неужели ты забыла? – Зоя Васильевна даже глаза закрыла мечтательно. – Утречком раненько сбегаешь на Волгу окунуться, над водой еще туман клубится… Водичка – как парное молоко! Волны на берег накатывают… Солнышко только показалось. Тишина, иногда только рыба плеснет… Запах речной свежести, дышишь – не надышишься…

– «Любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла», – попыталась мотивировать Зоино решение Василиса.

– Есенин, – дополнила Зоя Васильевна, если кто забыл, с молчаливой признательностью принимая ее заступничество. Только взглядом поблагодарила.

– Помолчи! – раздраженно отмахнулась от Василисы Людмила Петровна. – Мелочи пузатой слова пока не давали!

Василиса была соседкой Комаровых, и по возрасту всем присутствующим годилась в дочери. Люся так ее и воспринимала – как дочь. А кроме того, Василисина манера подкреплять свое мнение чужими цитатами Люсю порой очень раздражала. Ее ненаглядная подруга Зоя страдала тем же недостатком, и за долгие годы их дружбы порядком достала этой своей невинной привычкой.

Переселившись из родного Артюховска в Ильменск, Людмила Петровна в этом плане утратила Зою, но обрела Василису, как будто и не уезжала никуда. Тоскуя по родным волжским краям и подруге, она скучала даже по этой ее привычке, которая теперь, на расстоянии, казалась Люсе даже милой. Но два живых цитатника на сорок семь квадратных метров ее жилплощади – в определенные моменты это был перебор.

– И Леночка там одна с ребенком, – продолжила аргументировать Зоя Петровна. – Тяжело ей, и помочь некому…

– Там свекровь имеется. И Леночке твоей было так тяжело, что месяц назад она тебе прямым текстом объявила, что не нуждается в твоих услугах. И спасибо ей огромное, а то мы бы тебя здесь и не увидели!

Толик, муж, дипломатично помалкивал. Подруга жены – это святое, а как же! Он был рад приезду Зои Васильевны, в меру, конечно, и гостеприимство его было отнюдь не показным, но… Гостям, как известно, радуются дважды: когда они приезжают и когда уезжают. В их-то весьма немолодом возрасте, с кучей болячек и уже усвоенной привычкой, что жена с ним одним носится, как с писаной торбой… Словом, длительное присутствие в доме чужого человека незаметно стало его напрягать.

– А ты чего молчишь?! – адресовалась к нему жена.

Толик меланхолично пожал плечами: мол, я-то тут причем? И что я могу поделать?

– Ясно с тобой, – зловеще обронила Люся, не дождавшись поддержки, и в воздухе заискрило.

Тут во дворе залилась лаем Джулька, собачка звонкая, но дружелюбная.

– Сама такая! – грубо ответили ей. – Или у тебя, Джулия, крыша от старости едет, что ты меня узнавать перестала? Или я так долго в этом доме не была?

Джулька устыдилась и лаять перестала: вновь прибывшая, и правда, была у них частой гостьей. А может, обиделась собачка, поскольку пребывала в расцвете юности.

– Чуча пожаловала, – известила Василиса чисто для проформы: и так все поняли, кто пожаловал.

– Сейчас сорочить начнет! – вздохнула Люся.

– А то ты и не рада! – ухмыльнулся муж. – Свежие сплетни принесет! Свежайшие!

Люся скривилась и пошла встречать гостью. Толик достал из серванта еще одну рюмку, Василиса принесла из спальни стул.

– Мир дому сему! – возвестила, входя, гостья.

Чуча, в миру – Татьяна Семеновна Ельцова, тоже уже весьма не первой молодости, была женщиной невысокой и с аппетитными формами. Болотного цвета куртка-плащевка еще прибавляла ей объема. Если уж быть точным, как раз в миру она и была Чучей, а Татьяной Семеновной – по паспорту.

– Трапезничаете! – сдвигая капюшон и являя взорам экстрамодную, ультракороткую «тифозную» стрижку, констатировала Чуча.

Черты лица у нее были правильные, носик пряменький, симпатичный. Нежно-голубой «ежик» на голове совсем ее не портил, даже молодил.

– Как это я удачно попала! – она, казалось, была искренне удивлена сим фактом, как будто у большинства людей не было заведено ужинать именно в это время суток.

– Как она, жизнь молодая? Как здоровье? – озаботилась гостья, отпихивая ногой возникшего из спальни на ее голос сонного котяру антрацитовой черноты. – Брысь, Мурзай! Вечно лезешь под ноги!

Официально кот звался Кара-Мурзой, но каких только вариантов не придумывала для него Чуча в каждый новый свой приход! Это стало для них игрой. Кот Чучу обожал, откликался на все клички, так и норовил забраться на руки. Угнездившись у нее на коленях, не мурлыкал, а всхрапывал от блаженства и всю обслюнявливал.

У Чучи, как у всякого нормального человека, тоже имелась своя слабость: она любила ходить в гости. Причем норовила подгадать именно к тому времени, когда люди трапезничали. Кого-то это раздражало, а кто-то, наоборот, радовался ее визитам: у Чучи всегда были самые свежие новости.

Ее и сплетницей-то нельзя было назвать – она никогда не делилась слухами и домыслами. Только факты, таково было ее кредо. К тому же, она обычно приходила со своей бутылкой: нальют или не нальют хозяева еще неизвестно, а так – в любом случае к столу пригласят, да еще и желанной гостьей сочтут.

Не только ради выпивки приходила она в гости. Иногда и рюмка ее оставалась нетронутой, если Чуча была в «завязке». Ей нужна была компания, а точнее, аудитория.

Соблюдая правила вежливости, Татьяна Семеновна беседу всегда начинала с вопросов за жизнь и о здравии. В Василисином шутливом изложении это звучало «как живете, как животик?», по Маяковскому. В принципе, вопросы были чисто риторическими и не требовали немедленных ответов. Чуча прекрасно была осведомлена о положении дел у всех соседей.

– Садись с нами, Семеновна! – совладав со своими растрепанными чувствами, пригласила Люся, смирившись с несвоевременным визитом. – Мы сегодня опят немного набрали, вот, опятницей балуемся. Да груздей я уже посолила баночку. Внучке Зои Васильевны сегодня полгодика, немножко отмечаем.

Чуча чиниться не стала и из кармана куртки-плащевки выудила бутылку водки.

– Серьезная дата! За это грех не выпить!

– Спрячь, спрячь! – велела Люся. – Сегодня наш праздник!

– Вася, а ты дома-то бываешь когда? – поинтересовалась Чуча, разоблачаясь.

У Чучи глаз-алмаз. К тому же она не была любительницей особых церемоний: что думает, то и говорит. Василиса и в самом деле, с тех пор, как приехала Зоя Васильевна, у Комаровых бывала едва ли не чаще, чем у себя дома. Они с комаровской гостьей почти сразу прямо-таки прикипели друг к другу.

– Бываю… иногда, – не стала заводиться Василиса. Что есть, то есть, хотя, казалась бы, какое кому дело?

– А дочка-то где же?

– Уроки учит. А скорее всего, в ноутбук пялится.

– Они сейчас все так! У них такое время-пре-про-вож-де-ни-е, – старательно выговорила Чуча длинное слово. – Какую я вам сейчас чучу расскажу, обалдеть! – обычным своим зачином начала Татьяна Семеновна. – От Генки-Страуса пассия сбежала!

– Да ты что! – ахнула Люся. – Сбежала-таки? Это какая же по счету? Четвертая?

Чуча прикинула на пальцах.

– Пятая, если вторую считать за два раза.

Василиса расхохоталась, даже Толик, не большой любитель бабьих сплетен, изогнул бровь и ухмыльнулся. Одна Зоя не въезжала в ситуацию и улыбалась отстраненно, за компанию.

– Бедный-бедный Гена! – пособолезновала Люся. – У Геннадия Николаевича не клеится личная жизнь, – объяснила она отстраненной Зое Васильевне. – Он знакомится с женщинами в Интернете. Они приезжают к нему, живут какое-то время – у него хороший, добротный дом, ухоженная усадьба, прямо поместье, многие на это клюют. Но почему-то долго не задерживаются. Вроде и мужик неплохой, добросердечный. И работяга, и рукастый. Почти не пьющий. Семьи хочет, а вот поди ж ты! Только одна, говорят, больше года продержалась.

– Третья по счету, Галина, – дополнила Люсю Чуча. – Но он ее сам выгнал. Корыстная уж очень была. Еще не песен ни басен, а уже сразу в ЗАГС стала тянуть и даже венчаться. Мол, от Бога грешно, а от людей стыдно сожительствовать. Уж прямо такая стыдливая! А Генка хоть и тюха, но со временем все же нюанс просек. Ну, и наладил ее к маме с папой в родное село коров доить. Тут недалеко село-то!

– Не получилось у нее стать горожанкой. Очень уезжать не хотела, даже уже и сожительствовать согласна стала.

– Но хозяйка была неплохая, нет, неплохая! – не покривила душой Чуча. – Тут почти сразу Изольда у него нарисовалась. А с нынешней, Наташкой, они уже как-то начинали строить любовь, лет еще шесть-семь назад, да стройка у них тогда что-то заморозилась. Когда Изольда к Прапоридзе переметнулась, Наташка вдруг опять нарисовалась, и решили они, видать, этот долгострой закончить. Но что-то там у них пошло не так.

– Фундамент дал трещину, – предположила Вася. – Наверно, с самого начала на песке строить начали.

– Этого я не знаю, – покачала головой Чуча, верная своему принципу – только аргументы, и только факты.

– А может, это Изольда под недостроенное здание подкоп ведет? – предположила Люся. – Они же с Наташкой, ты говорила, в последнее время прямо не разлей вода! Может, надумала обратно к Гене вернуться и раздобывала у Наташки информацию об их неурядицах, чтоб ей подгадить? Как говорится, тихим бздехом… На войне как на войне!

– Нет, разве Изка от своего Прапоридзе уйдет! Он же бывший военный, у него пенсия большая. И из Грузии его родня без конца посылки шлет. Чурчхелы-мурчхелы там всякие, сациви-мациви! И отдыхать они туда ездят… Нет, Изка к Генке не вернется. Он же – лох, по ее мнению. У него деньги сквозь пальцы, как песок. Никаких накоплений. То есть, как сейчас говорят, никакой финансовой подушки. Короче, уж очень она жадная!

– Лох-то лох, а регистрироваться с ней не спешил! – возразила Люся.

– Так он ни с кем не спешил.

– Просто он обычный бабник! Морочит женщинам головы, меняет как перчатки.

– Нет, он не бабник! Вернее, бабник не совсем обычный. Его обстоятельства вынуждают бабником быть. Наверно, судьба такая. А может, венец безбрачия кто наколдовал.

– Ты же говорила – Галина корыстная! – напомнила Зоя Васильевна. Она совсем запуталась в пассиях Генки-страуса, тем более, что бескорыстных среди них не наблюдалось.

– А какие же другие, некорыстные, из своих краев-домов к незнакомому мужику поедут замуж?!

– Ну, за любовью… Одиноких женщин полно. Каждая думает: а вдруг судьба?

– Очень даже вероятно, – внес лепту Анатолий Михайлович.– У вас, баб, нет пророка в своем отечестве. В родном селе да городе одни пьяницы, дебилы да нищеброды обитают. А вот в краю далеком – сплошь принцы да олигархи!

– Просто женщины так устроены, у них в душе всегда живет надежда на чудо, – не согласилась Зоя Васильевна.

– И она, типа, умирает последней! – саркастически усмехнулся Толик.

– А с чего это ты, Толян, взялся женщин критиковать? – удивилась Люся.

– Ни-ни! О присутствующих – только хорошо! Я в том смысле, что выросло поколение новых женщин, в душах которых, чтобы отыскать нечто романтическое, нужно хорошенько порыться. Если, конечно, не брать в расчет парфюмерных голубок из Хацапетовки.

– Из Хацапетовки – доярки!

– Да, но какие! Французский – в совершенстве, кулинарные изыски – раз плюнуть!

– Ага, конечно, за любовью они едут! – поддержала Толика Чуча. – Этот лопух Страус, он же сразу фотку на фоне своей фазенды выставляет. Такой, типа, крутой помещик, зем-ле-вла-де-лец! Что-то тургеневские девушки к нему не приезжают!

– Как не приезжают, – возразила Василиса, – одна приезжала, между Галиной и Изольдой.

– Эта не в счет. Она совсем мало у него побыла. Приехала незаметно, мышкой пожила и так же незаметно убралась. Мы ее и не разглядели толком, и как зовут забыли. Прошмыгнет в библиотеку – и назад с сумкой книжек, читать-читать-читать! Как Ленин на чердаке в анекдоте. А у Генки пахать надо, вон какой домина, да сад-огород. И поесть он любит.

– Ну, нет, учет должен быть точным, – не согласилась Василиса. – Эта мышка, выходит, четвертая, а Изольда тогда – пятая. А Наташка – шестая, и странно было бы, если б ей больше всех повезло.

– Это почему?

– Шестерка – несчастливое число, число дьявола.

– Наташка – это номер два и номер шесть, – подсчитывала Людмила Петровна, – Галина – номер три, Мышка – четыре, Изольда – номер пять… А что ж ты номер первый пропустила?

– Ну, тут особый случай. Трагедия, можно сказать. Номером первым в этом стаде страусих была Светка. Он со Светкой в одном классе учился. Она Гену, грубо говоря, бортанула. Пока парень служил, она замуж выскочила. А когда его официальная жена, Оксана, от него ушла, то есть, Генка ее ушел… Ну, создал пред-по-сыл-ки, чтоб она уехала, так у них со Светкой по новой начало склеиваться. Вот с ней он даже зарегистрироваться хотел, они тогда уже года полтора вместе жили. Да сама Светка не слишком торопилась второй раз в ЗАГС бежать. А потом убили ее.

– Как убили?! – ахнула Зоя Васильевна.

– Да так. Шла домой с работы, фонари не горели, все перебила шпана местная. В темноте ее и догнали. Немного до дома не дошла То ли ограбить хотели, то ли изнасиловать. А она, видать, сопротивляться вздумала. Или, может, помешал кто, спугнул. Не ограбили и не изнасиловали, сумка чуть в сторонке валялась, и в сумке – кошелек с зарплатой. Утром ее нашли.

– А что же Генка? Он что, не искал ее, не встречал?

– Он сутки дежурил. Как раз утром вернулся, а ее уже нашли. Его дома милиция ждала.

– Поймали убийц?

– Нет, не поймали. Как на грех, дождь ночью шел, все следы смыл. Гена долго тогда переживал! Любил ее. Холостяковал все, да природа свое берет. Молодой же еще мужик, сорок три ему. И трудно одному, и в дом хозяйка нужна. Родня далеко, родителей похоронил. Вот такая чуча. Хороший посол, – кивнула она одобрительно Люсе, отправляя в рот соленый груздочек. – Быстро ты научилась, однако.

– Так воблу же всю жизнь солила! – польщенно отозвалась Люся.

– А почему Страус? – заинтересовалась Зоя Васильевна. – Гены, которых я знаю, сплошь все Крокодилы.

– А он и был Крокодилом, до тех пор, пока Вася в наши края на жительство не перебралась. А как перебралась, так Генка превратился в Страуса.

Василиса запунцовела.

– Он толстый, – объяснила она как-то невразумительно.

– И какая же связь? – не поняла Зоя Васильевна.

– У него нет детей! Ни от кого!

– Ну и?..

– Ну, я читала, что от толстых страусов птенцы не рождаются. Яйца у страусих получаются какие-то бракованные.

– Ты думаешь, из-за этого? – недоверчиво протянула Чуча. – А вот взять, скажем, Батона, он не сильно толстый, а детей с Валькой у них тоже нет.

– Да ничего я не думаю! Ляпнула тогда просто!

– Ляпнула она! А мы тут головы сломали, с чего это «Страус»? Вот я – Чуча, так тут все понятно. А то – Страус!

– Так вы… знаете?.. – прямо-таки багровой стала Василиса.

– Как же мне не знать, если меня уже и в глаза Чучей называют!

Татьяна Семеновна снисходительно усмехнулась.

– Всю жизнь я Ельциншей была, – обернулась она к Зое Васильевне. – А то иногда еще и Наиной назовут. А как Вася поселилась в Ильменске, стала я Чучей. У Васи язычок острый, скажет – как припечатает. Прямо талант на прозвища! Она у нас, можно сказать, крестной матерью для улицы стала.

Василиса скромно опустила глаза долу.

– Да мне-то и не обидно, я человек не-по-ли-ти-зи-ро-ванный, – со вкусом выговорила Чуча (любила, видать, высокий слог, или же от телевизора не отлипала, но, по крайней мере, ученые слова вставляла в лад и впопад), – Да и Ельцин мне никогда не нравился – страну развалил. Даже обидно было с ним ас-со-ци-и-роваться. А тут на тебе – Чучей стала! Просто, по-человечески, и, главное, понятно! А Генке обидно, потому что непонятно, какой-то подвох подозревает. И не такой уж он и толстый, ты преувеличиваешь. Он крепко сбитый и в меру упитанный.

– Вы ему не говорите! – попросила багровая Василиса.

– Не скажу, – легко пообещала Чуча.

– И другим тоже, а то ведь передадут ему!

– Ладно, и другим, – вымолвила она с некоторой заминкой.

Интересно, сдержит ли слово?

– Люся, а вы-то кто же? – заинтересовалась Зоя Васильевна.

– А они у нас Комарами стали, сразу как приехали – проинформировала Чуча, опередив с ответом Людмилу Петровну. – Или ты, Вася, и для них припасла что-нибудь? Втайне?

Василиса помотала головой – нет, не припасла, но глаз не подняла. Видно, была у нее в заначке другая кличка и для Комаров, но дружба налагала определенные обязательства.

– А кого ж ты еще окрестила? – смеялась Зоя Васильевна.

– А вот зачем далеко ходить? – ухмыльнулась Чуча. – Изольдин нынешний муж, так он у нас Прапоридзе!

– Почему Прапоридзе?

– Да все же на поверхности! – объяснила Василиса. – Всю жизнь прослужил прапорщиком, во внутренних войсках… Грузин… Кем же ему еще быть?

– Действительно, – согласилась Чуча.

– А вот – Батон? – подключился Толик. – Или – Дюндель?

– Ну, Батон у нас какой? Блондин, прямо-таки альбинос, румяный, пухленький. Глазки темные – изюминки. Фамилия – Хлебников. Все же на поверхности!

– Действительно! – уважительно повторила Чуча.

– А Дюндель? – не унимался Толик.

– А у Дюнделя нос даже для кавказского мужчины, каковым у нас является Тенгиз Гаезович Балоев, выдающийся.

– Так Рубильник или, там, Носорог?

– В наших краях так говорят про большой нос – с дюнделем!

– А в каких это ваших, Вася? Ты откуда сама-то? – заикнулась Зоя Васильевна.

– Я-то? Ох, я издалека!

Василиса ушла от ответа и на этот раз. Никак не могли допытаться ни Люся, ни Зоя, с которой, вроде бы, Василиса сдружилась, ничего про ее прошлую жизнь, до появления ее в Ильменске.

– Ну, если следовать твоей системе, то ты должна быть Почтальоншей? – попробовала угадать Зоя Васильевна (девушка работала на почте). – Тебя-то как нарекли?

– Тепло!

– Тогда… почтарка?

– Горячо!

– Ну, уж я и не знаю…

– Почтарь.

– Да почему же в мужском роде?!

– Ну так Васька же! Должна же быть какая-то хохма в прозвище!

* * *

Еще пару лет назад супруги Комаровы, как и Зоя Васильевна, проживали в маленьком – сто тридцать тысяч населения – поволжском городке Артюховске. Коренные артюховцы, потомственные волжане, они и помыслить не могли, что на старости лет окажутся на Южном Урале, в таком же маленьком городке под названием Ильменск, раскинувшемся на берегу потрясающей красоты озера и окруженного горами. Причиной тому стали проблемы со здоровьем у Анатолия Михайловича: сердечные дела, начинающаяся астма и еще кое-что… Букет, словом.

Люся и Толик дружили со школьной скамьи, сразу после окончания школы поженились, родили сына Виталика и жили вполне счастливо. До тех пор, пока на пути Толика не возникла женщина по имени Нина. Она была хорошей женщиной, но вцепилась в Толика мертвой хваткой. Разве только хищницы уводят у жен законных мужей? Любовь, что вы хотите…

Толик рвался между двумя женщинами в силу врожденной порядочности, к тому же никак не мог разобраться, которая ему дороже. Тогда и начались у него проблемы с сердцем. Люся восприняла его измену как предательство (да и как иначе могла ее воспринять?), а Нина – как заслуженный подарок, посланный ей судьбой, награду за годы одиночества (Л.Луковцева. "И нас качают те же волны"

Люсе бы перетерпеть, перемучиться, перестрадать, а там, глядишь, все бы и образовалось. Говорят, так поступают умные женщины. Люся не была дурой, но была гордой. Муж еще в больнице в то время лежал после инфаркта, и обе женщины навещали его параллельно, пока Люсю добрые люди не просветили. Дождавшись, когда Толик встанет на ноги, она собрала ему чемоданы. Один Бог знает, чего ей стоило продолжать навещать его в больнице, не подавая вида, пока не поставили на ноги…

А потом много чего происходило в жизни обоих. Происходила жизнь. И Толик был хорошим человеком, и Нина неплохой женщиной, и жили они вроде бы ладно, но Толик все хирел и уже почти совсем угас. Он, наконец, разобрался, кто же все-таки для него дороже, да и по сыну тосковал очень, а выросший Виталий знать его не желал и к внучкам не допускал.

В конце концов, теперь Нине пришлось пережить то, что когда-то пережила Люся. А Люся, что уж вовсе было не в ее характере и раньше казалось делом немыслимым, блудного мужа не только простила, но и приняла назад. Вернее, последовательность была обратной: сначала приняла, а потом простила, как это ни странно звучит. И Виталику сказала: это наши дела, а не твои. Разберись в своей семье (Лидия Луковцева. «Не от стыда краснеет золото»

Выхаживая блудного мужа, Люся приняла трудное решение: уехать из родных краев, из отчего дома, от любимого сына и внучек – в неведомое. Сорвались в белый свет, говорила она.

Приживались трудно. Но, как ни странно, за два года успели привыкнуть и к городу, и к людям, приноровиться к непредсказуемому климату, освоить тонкости уральской кухни. А уж природа! Горы, хвойные леса, озера с чистой водой, перед красотой которых меркнет даже красота пойменной Волги. А воздух!

Толик заметно пошел на поправку. А вот ненаглядная подруга Зоя, увы, уральскими красотами не прониклась. То есть, прониклась, но недостаточно.

Все же Люся зудела. Зудела и зудела, пока не смогла ее убедить пожить в Ильменске еще хоть недельку. Тем более, что синоптики обещали в ближайшую неделю классическое бабье лето.

Всю эту неделю собирались посвятить лесным прогулкам: Зоя оказалась страстной поклонницей пятой охоты. Она уже научилась отличать волнушки от поганок и даже освоила местные названия грибов. К примеру, подберезовики – обабки, а сыроежки – синявки.

И лес был к ней щедр, у них возникла взаимная симпатия: Зоя Васильевна никогда не возвращалась домой с пустым ведерком. Да и ягод порой ей удавалось набрать: брусники, иногда немножко припоздавшей земляники, не совсем вызревшей, но все равно ароматной.

С тем расчетом и билет заказали – через неделю.

* * *

Люся и Толик разбрелись в разные стороны, а Василиса все никак не отлипала от Зои, так и бродили по лесу вдвоем. Не столько грибы собирали, сколько языками мололи. Девушка словно наговориться хотела впрок, да и сама Зоя печалилась, предвидя скорое расставание.

Как ни грустно, но приходилось признать, что с дочерью Леной таких близких и теплых отношений у них не было никогда, а уж в последние годы особенно. Большую часть вины Зоя Васильевна возлагала на себя. За то, что не смогла стать для дочери самым близким человеком.

Возможно, определенную роль сыграла работа в школе – она преподавала русский язык и литературу. Недолго, правда. У учителей, как правило, на воспитание своих детей времени не остается, лишь бы накормить да худо-бедно обиходить.

Из школы она все же ушла. Потом работала в библиотеке, где, хотя и не надо проверять горы тетрадей, писать планы-конспекты к урокам, тоже хватает и писанины, и всяких других нюансов. Это только непосвященные считают, что библиотекари лишь тем и занимаются, что читают книги.

Но Зоя, себе в утешение, грешила еще и на гены. Леночка и внешне была поразительно похожа на ее покойную маму, даже походка один в один, и характер у нее уже с подросткового возраста проглядывал бабушкин – женщины суровой, не слишком общительной и обладающей талантом держать дистанцию и ставить на место любого. Никогда не возникало у Лены порыва прижаться к маме, пошептаться, посекретничать. Дочь росла неласковым ребенком, росла себе и росла.

Сначала Зоя Васильевна стеснялась заводить с ней разговоры на деликатные женские темы – мала еще. Потом просто стала подсовывать подходящие книжки. Увы, Леночка их не читала. А потом как-то вдруг оказалось, что она выросла и уже сама пресекала слабые попытки матери чему-то ее научить и о чем-то предупредить.

Как-то третья их подруга, Людмила Ивановна, Мила, царство ей небесное, сказала Леночке:

– У тебя замечательная мать!

Лена усмехнулась:

– Моя мать, возможно, замечательный человек, но она никак не может понять, что я уже взрослая женщина. Она несколько опоздала с процессом воспитания. Чему она сейчас может меня научить? За ней самой присмотр нужен!

Зоя Васильевна и сама себя корила, что мать она не самая лучшая, но не до такой же степени! Сказанные дочерью, возможно в запале, слова всю оставшуюся жизнь жгли ей сердце. Но, говорила она себе, что заслужила – то и получаю.

Лена не разделяла вкусов матери вообще ни к чему, особенно ее страсти к чтению, и легко раздражалась. Справедливости ради надо сказать, что, имея взрывной характер, она была отходчивой. И с отцом отношения у нее были тоже прохладными.

А вот Василиса была открытой, ласковой без приторной навязчивости. А еще – безумным читателем. Читала бессистемно, скакала по верхам, но при ее неиссякаемом любопытстве и отличной памяти все прочитанное укладывалось в «закрома» и становилось полезным багажом.

У них даже мысли порой совпадали: Зоя начинает что-то говорить, а Василиса подхватывает и продолжает мысль именно так, как хотела ее сформулировать сама Зоя Васильевна. И реакции у них на многое были схожими. Они быстро сошлись, и так естественно, без приглядываний друг к другу и напряжения, когда хочешь понравиться человеку и непроизвольно ему подыгрываешь. Налицо было не просто родство душ, а как у Киплинга в «Маугли»: мы с тобой одной крови.

Оказывается, так бывает. Как странно, думала Зоя, ведь это совершенно чужой человек!

…Они неторопливо брели по шуршащему золотому ковру. Когда-то Мила мечтала попасть в осеннюю сказку, а осуществить ее мечту довелось Зое. Пьянил непередаваемый запах лесного осеннего увядания, гниющей листвы, омытой дождями хвои.

Лес преображался неравномерно: одни березы были уже сплошь желтого цвета, в кронах других еще проглядывала зеленая листва. Попалась забавная группка: высокая старая береза в почти сплошь пожелтевшем наряде, рядом – чуть пониже и помоложе – еще с прозеленью, а вокруг с десяток разного роста невысоких молоденьких березок еще целиком в зеленых платьицах.

– Детский сад на прогулке, – сказала, глядя на них, Зоя Васильевна.

– Шелковый тревожный шорох, – откликнулась тихонько Василиса, и Зоя Васильевна в очередной раз вытаращила глаза.

– Вася, ты не поверишь, но именно эти строки и мне сейчас пришли на память!

– Просто подходит моменту! Стереотип мышления. Шорох и правда какой-то тревожный, так и хочется оглянуться. И – шелковый, попробуйте сказать лучше! Правда, там дальше у По уже не по нашей теме:

 
Шелковый тревожный шорох
В пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным
Ужасом меня всего…
И чтоб легче сердцу стало,
Встав, я повторил устало:
Это гость лишь запоздалый
У порога моего.
 

– Гость какой-то запоздалый у порога моего, гость, и больше ничего, – продолжила Зоя Васильевна. – Тебе нравятся стихи Эдгара По?

– Да я его поэзию и не знаю толком. Ну, «Ворона» вот кусочек помню. Рассказы понравились. Один из родоначальников детектива, так ведь? Ой, смотрите, обабок!

Глазастая Василиса ринулась к холмику вспученных листьев, палкой поддела их, и из-под листвы явилась взорам светло-коричневая шляпка крепенького подберезовика.

– А вон еще один!

Зоя Васильевна тоже углядела подберезовик, а потом сыроежку. Периодически покрикивали недалеко ушедшие, но не видимые Люся и Толик, Василиса с Зоей откликались. Комаровы были еще не слишком опытными лесными людьми и далеко в лес заходить не решались. Чтобы в лесу хорошо ориентироваться, надо в нем вырасти.

Вернулась Василиса, похвастались друг перед другом своими трофеями и побрели неспешно дальше.

– Вася, а вы с Чучей, то есть с Татьяной Семеновной, дружите? Она же, вроде, выпивает?..

– Это вы мягко выразились, Зоя Васильевна! Чуча, то есть Татьяна Семеновна, зело выпивает! Проще говоря, она запойная. Что, однако, не мешает ей быть очень хорошим человеком. Редкостной порядочности человек. Однажды она мне здорово помогла, можно сказать, спасла, вытащила из отчаянной ситуации. И я этого по гроб жизни не забуду, сколько бы она не пила.

– Расскажешь?

Лицо девушки, заметила Зоя, омрачилось.

– О себе? Расскажу… как-нибудь потом. Может, после вам напишу. Не хочется портить такой день! Я лучше вам расскажу про начало нашего с ней знакомства.

Василисе пришлось некоторое время пожить в доме Татьяны Семеновны и Николая Яковлевича Ельцовых.

– Я тогда попала в пиковую ситуацию. И вот привела она нас, меня с дочкой, к себе. Юльке тогда было шесть лет. Николай Яковлевич удивления не выказал, как будто так и надо. Выделили нам комнату, баню истопили, накормили (у меня за душой ни гроша). Татьяна Семеновна сказала – отдыхай и ни о чем не думай, все образуется.

А через несколько дней она сорвалась, запила. Пора ей пришла, так это между ними называется. И вот утром Николаю Яковлевичу на работу уходить (он механиком в автопарке работает), а жена в непотребном виде, и мы такие – чужие люди в доме, невесть откуда на голову свалившиеся. Но он, надо сказать, не о том переживал, что я могу их обокрасть и свалить…

* * *

Николай Яковлевич – Николка, Колян, Колюня, Кольша, как звала его жена в зависимости от настроения, утром внес из коридора ночную вазу – зеленого цвета видавший виды эмалированный горшок. Поставил его в супружескую спальню возле двери, туда же отнес пустое старое цинковое ведро, пластмассовый кувшин, полный воды, да кружку. Потом в маленькую кастрюльку отлил из большой пятилитровой кастрюли три черпака супа, отрезал от буханки хлеба четвертинку и отнес туда же. После навесил на дверь спальни амбарный замок (только теперь Василиса обратила внимание на две замочные петли на дверях их спальни). Все – молча.

За дверью в спальне все это время тоже царила чуткая тишина, но, когда щелкнул два раза ключ в замке, из-за двери донеслось жалобное:

– Колюнь, а если я кушать захочу?

– Не помрешь, полагаю, с супом-то.

– Так, а – второе?..

– Это когда тебе второе требовалось при твоем обострении?

– А если мне плохо с сердцем станет?

– Таблетки в тумбочке.

– Фашист проклятый! Всю жизнь с тобой мучаюсь! Загубил мою молодость! Окно разобью и вылезу!