Лидия Чарская
Солнце встанет!

ХVIII

Все били уже в сборе, когда раскрасневшаяся, порозовевшая от быстрой ходьбы Лика вошла в столовую.

Ее мать лежала в шезлонге и читала газету. Ее чуть подрисованное лицо могло сойти за молодое при тусклом освещении сентябрьского дня. Невестка Карской, маленькая толстенькая женщина в блузе-распашонке, какие обыкновенно носят беременные женщины, была далеко не авантажна со своим одутловатым лицом и безучастным взглядом усталых апатичных глаз. Лика невольно вспомнила другую Бетси, какою та была года три тому назад, бойкую, веселую хохотушку, и ее сердце болезненно сжалось. Зато Анатолий остался тем же. От замены военного платья штатским отставной корнет не проиграл нисколько. При виде Лики он быстро пошел ей навстречу.

– Наконец-то! А я чуть-чуть не умер с тоски… Смотрел в окно… на красную рябину и вспоминал, что сегодня маленький Рагозин должен приехать со своей Нинеттой из Парижа и какую шикарную встречу закатят ему на вокзале наши друзья!

– Анатоль! – с ужасом протянула Карская и сделала испуганные глаза в сторону Бетси.

– Ах, пожалуйста! – недовольно протянула та, – я не ревнива… Не стесняйся, Анатоль! – насмешливо бросила она в сторону мужа.

Тот только поклонился ей чуть заметным поклоном и продолжал:

– Лика… Надеюсь, ты не последуешь примеру «у моей дражайшей половины» и не станешь допекать Силу своей ревностью. Не рекомендую… Честное слово, это не способствует семейному счастью.

– Чем меньше требований, тем больше счастья! – томно проговорила Карская.

– Да, maman, не правда ли? – с чуть заметной усмешкой произнесла Бетси, – оттого-то я и не слишком требовательна к моему Анатолю.

– Бетси искала совершенства и уверяет меня, что я обманул ее ожидания… – насильственно смеясь, произнес Горный. – Но, ведь, я не лгал ей, нисколько, я ничуть не причислял себя к идеалу мужа.

– А что касается идеала, – отозвалась со своего места Бетси, – то я придаю ему надлежащую цену; найти идеал так же трудно, как и прожить жизнь без супружеской лжи.

– Это – маленький философ в юбке, и она права, – подтвердила Карская. – Идеальных мужей нет… кроме petit papa, конечно.

– И Силы! – улыбнулась Лика.

– Ликушка верно сказала. Сила Романович – золото! – вмешалась в разговор Зинаида Владимировна. – Таких людей, как Сила, днем с огнем не сыщешь. За них я спокойна.

– Ручаться нельзя ни за кого… – устало проговорила Бетси.

– Милая, ты не здорова и все тебе кажется в мрачном свете. Конечно, надо принять во внимание твое положение… напрасно ты пустилась в такой долгий путь! – бесстрастно произнесла Карская.

– Я хотела полюбоваться на ее счастье. Милая Лика, ведь, вы ничего не имеете против этого! – и толстенькая женщина протянула руки Лике.

Та порывисто бросилась к ней, схватила эти маленькие ручки и сжала их в своих. Чутьем догадывалась Лика, как глубоко несчастна бедная невестка, и всей душой сочувствовала ей.

– Милая Бетси! – прошептала она чуть слышно на ушко молодой женщине, отчего бледные щеки последней окрасились мгновенным румянцем. – Вы оденете меня к венцу, не правда ли, милая Бетси? После обеда мы пойдем одеваться… Венчание назначено в восемь. А пока, что говорится в сегодняшних газетах, мама?

– Беспорядки всюду и везде… В вашем городе еще спокойно?

– Вполне… – мотнув головой, сказала Зинаида Владимировна.

– Я не понимаю, чего хотят эти люди? Пожар народного движение охватил половину России… А эти забастовки, эти волнения на фабриках… эти митинги и сходки, к чему приводят они? – и Карская нервно подернула плечами.

– Милая мама, вы спрашиваете, чего хотят эти? Хотят иметь свою человеческую долю, в которой отказано им. Хотят сознательного равенства с вами поставленными в более благоприятные условия, – горячо произнесла Лика.

– То есть, хотят быть господами, хочешь ты сказать? – прищурившись на дочь, спросила Карская.

Сознание господства должно жить в каждом человеке, – еще горячее подхватила Лика. Человеку определено быть царем животного и растительного мира, и если бы Творец хотел господства одних и рабства других, Он создал бы патрициев и плебеев аристократов и пролетариев, вельмож и шляхту… Он положил бы границы между первыми людьми. Но создав Адама, Он сделал его царем хлебопашцем, садовником того дивного сада, который зовется эдемом, и господином, властителем в одно и тоже время.

– А по-моему, не то, – снова подняла голос Карская. – Есть люди, которые привыкли к рабству и труду с колыбели, и давать им новые условия жизни, довольство, роскошь и негу, – значило бы выбить их из колеи.

– О, как это безнравственно, что вы говорите, сестра! – раздался из угла голос до сих пор молчавшей Зинаиды Владимировны. – Если они родились в нужде, грязи и смраде, в отрепьях и наготе, их надо пичкать хлебом с мякиной, по-вашему, и сделать из них белых невольников, потому только, что они поставлены с колыбели в худшие условия?

– Но нужно же кому-нибудь работать! – капризным тоном проговорила Марья Александровна.

– Работать нужно всем и наслаждаться жизнью всем надо тоже в равной степени. Пусть труд и богатство будут ровнее распределены между классами и тогда… тогда Россия будет идеалом европейского государства, – прозвучала мощная тирада с порога комнаты.

– Сила Романович! – вырвалось из груди присутствующих.

– Ты с ума сошел? В день свадьбы жених показывается на глаза невесте! – в патетическом ужасе произнес негодующим тоном Анатоль.

– На минуточку-с, ей Богу, на минуточку-с, – растерянно произнес богатырь-Строганов, – у меня дельце есть до Лидии Валентиновны, – и, смущенно сияя своими добрыми глазами, он протянул Лике небольшой конвертик. – Вот-с мой свадебный подарок, Лидия Валентиновна, – произнес он, совершенно растерявшись, – благоволите принять-с! А теперь исчезаю! – и, весь малиновый, Сила Романович скрылся за дверью, успев всунуть в руку Лики принесенный конверт.

– Что это такое? Банковый билет, кажется? – и, забыв все свое аристократическое достоинство, Марья Александровна быстро вскочила со своего места и с легкостью девочки подбежала к Лике. – Билет в несколько сот тысяч!

Лика вскрыла конверт и, вынув оттуда толстую синенькую книжку, быстро раскрыла ее.

– Ах! – вскрикнула она, всплеснув руками. – Милый, милый Сила!

– Но что это значит? – разочарованно протянула Марья Александровна, ожидавшая увидеть в конверте какой-нибудь документ громадной стоимости.

– А это значит, милая мама, что в нашем губернском городе повторяются частые забастовки и Сила выстроил там даровую столовую для безработных и принес мне книжку с миллионом даровых обедов, которые я могу рассылать рабочим.

– А-а!.. – неопределенно протянула Марья Александровна.

– Признаюсь, я не видел более странного брака, – проворчал себе под нос Анатоль, – вместо свадебной корзины со всякого рода драгоценностями, какие-то контрамарки с обедами для этих грязнулей!

– Настоящий союз двух революционеров! – попробовала улыбнуться Карская.

– Сознательный брак добрых и честных людей, – произнесла Бетси, оживившись на минуту, и, подойдя к Лике, протянула ей руку. – Мне кажется, что пора одеваться!

– Да, да! – спохватилась молодая девушка и вдруг неожиданно наклонилась к подурневшему, одутловатому личику толстенькой женщины и крепко поцеловала ее в самые губы.

XIX

Крошечная деревенская церковь была залита огнями, Лика Горная об руку с братом входили в нее. В Красовке не было церкви и пришлось венчаться в Колотаевке, в 4-х верстах от фабрики. Старенький священник дал знак на клирос, и хор красовских фабричных грянул концерт в честь невесты.

Это был сюрприз для Лики. Ее лучшие друзья приветствовали ее первые при начале обряда. Она низко наклонила белокурую головку, к стриженым кудрям которой искусные руки Бетси едва сумели прикрепить белый вуаль и нежный букет флердоранжа. Потом глаза Ликии отыскали такого же дорогого друга, такого же близкого товарища ее сердцу.

Сила Романович стоял недалеко от аналоя… Сшитый в губернском городе фрак сидел на нем мешковато, высокие воротнички резали шею, ему было душно И неловко в этом торжественном наряде, но его милое лицо сияло таким счастьем, а голубые глаза были с таким чистым восторгом устремлены на входившую невесту, что все некрасивое и смешное исчезало в нем, только и видно было из всего богатырского существа Силы – что счастливое лицо и прекрасные глаза.

Старенький священник взял руки жениха и невесты и подвел их к аналою. Анатолий, шафер Ликии, И новый фабричный доктор, шафер Силы, подняли золотые венцы над головами брачующихся.

– Обручается раба Божия Лидия рабу Божию Силе! – продребезжал на всю церковь дряхлый голос, и Лика почувствовала прикосновение кольца к своему горячему пальчику.

Церковные двери широко распахнулись и целая толпа фабричных втиснулась в церковь. Всем им любо было поглядеть на обряд венчания их «благодетелей».

Лика не молилась. Она машинально вслушивалась во все, что читалось отцом Георгием и пелось на клиросе, и безотчетно ответила «да» на вопрос священника о добровольном ее согласии на брак, но молиться она не могла. Она отвыкла молиться с тех пор, как судьба сыграла с ней новую злую шутку в лице встречи ее с Гариным.

К тому же она находилась точно во сне все последнее время и эта сонливая рассеянность мешала ей долго сосредоточиваться на одной мысли.

Точно в тумане, сознавала Лика, что венчается она, Лидия Горная, а не кто-либо иная, что венчается она по собственному желанию со своим давнишним другом-приятелем Силой, которого любит всей душой, но что где-то, в тайниках ее души, живет, дышит, копошится другое чувство, нудное и сверлящее, которое ядовито, тлетворно, странно и могуче в одно и тоже время.

«Вздор! Я люблю Силу, милого, доброго Силу!» – твердил рассудок девушки, а сердце, или, вернее, один уголок сердца, шептал иное: «Князя Гарина ты любишь. Любишь единственной, роковой любовью»…

«Единственной, роковой любовью, – вторил рассудок и тотчас же добавлял настойчиво: – но ты его никогда не увидишь… Никогда! Никогда! Никогда!»

«Никогда»… – отвечало эхом сердце, и холодные струйки потянулись от него, наводняя собою все сокровенные уголки естества Лики.

– Никогда! – почти вслух прошептала она.

Ее взор упал на толпу приглашенных.

Вон стоит ее мать, красивая, нарядная, возбуждающая невольное восхищение фабричных, в жизни своей не видавших ничего подобного в своем медвежьем углу, та самая мать, которая три года тому назад, когда с ней случился тот ее страшный грех с князем, не постеснялась отпустить ее из дома потому только, что «свет» не прощает ничего подобного своим верным жрицам. И теперь эта мать приезжала к ней сюда, чуть ли не за тысячу верст, и с притворными слезами благословляла ее на брак с Силой, потому только, что Сила – миллионер-капиталист, в недалеком будущем владелец двух фабрик, а у petite papa, благодаря непроизводительным тратам блестящей Мими Карской, накопилось до ста тысяч долга.

И Анатоль, успевший просадить в три года приданое жены, уже закидывал Лике удочку по поводу суммы, обещанной Силою на ее карманные расходы.

Взгляд Лики упал на коленопреклоненную фигуру. Зинаида Владимировна Горная горячо молилась за счастье племянницы, не замечая крупных слез, катившихся по ее лицу.

«Тетя! Милая тетя! – умиленно произнесла девушка в своих мыслях. – Вот кто был мне второю матерью, настоящей матерью, не погнушавшейся принять меня в те тяжелые минуты… Ах, мама, мама! Зачем ты такая? Зачем ты положила пропасть между нами?.. Зачем лицемерие, ложь, мама?.. Ты никого не любишь, кроме себя, так имей же мужество не прикрывать своего нравственного недочета. Ведь, они же не скрываются, они кажутся такими, какие есть».

И Лика остановила свои глаза на достойной паре представителей фирмы «Строганова и сына» и его супруге. Вся залитая бриллиантами, с пухлыми пальцами, не сгибающимися от тесно нанизанных на них колец, эта живая витрина бриллиантовых вещей, туго затянутая в чуть ли не парчовое платье, истово крестилась, не отнимая глаз от иконостаса.

«Эта, по крайней мере, но прикрывала ничем своего нравственного скудоумия, – продолжала анализировать Лика. – Эта попросту брякнула мне в первый же день приезда: «А и жидка же ты, будущая доченька! И за чем это тетенька смотрела? Откормить бы тебя хорошенько… А то от такой худышки какого же потомства ожидать можно?»

О, скольких усилий стоило Лике удержаться и, расхохотавшись в лицо, не сказать этой бриллиантовой тумбе, что вряд ли они могут надеяться на потомства от ее брака с Силой и что не для потомства сошлись они с обоюдного согласия.

Но Лика опомнилась вовремя: сказать – значило бы подвергнуть неприятным разговорам Силу, а Лика берегла этого большого ребенка, сделавшего ей столько Добра, как может только беречь любящая мать свое детище. Они и так допекали его за то, что он венчается здесь тихо и скромно, будто крадучись, а не задает пышного свадебного пира в Петербурге, на зависть всей купеческой братии. И потом они будут должны уехать сегодня после венчания, все – и старики Строгановы, и мать, и Анатоль с женою – уехать десятичасовым поездом в их северный город с его северными интересами, способными заморозить каждую живую душу. И пусть, пусть уезжают!

Бетси ей не жалко теперь…

Лика так увлеклась своими мыслями, что дребезжащий голос старичка-священника невольно заставил ее вздрогнуть, пробудиться от ее мыслей.

– Жена да убоится мужа! – продребезжал этот голос вместо обычного раскатистого баса дьякона, за неимением его.

Лика невольно улыбнулась и посмотрела на Силу. Он ответил ей ясной доверчивой улыбкой.

Нет, тысячу раз нет! Им нечего бояться друг друга. Они – равноправные союзники своего брака, они – два равных товарища по нравственной силе. Мысль о подчинении, страхе смешна и нелепа в применении к ним…

– Поцелуйтесь! – произнес снова священник и Лика доверчиво протянула к мужу свое прелестное лицо.

Сила Романович почти с благоговением прикоснулся к ее щеке губами.

Обряд венчания был кончен. Лидия Горная осталась где-то далеко, пустым и далеким призраком. На поприще старой милой деятельности выступала Лидия Строганова, и, проходя от алтаря к дверям церкви, молодая женщина ласково кивала серой толпе, смотревшей на нее с доверием и лаской, и ее уста шептали чуть слышно:

– Друзья мои, милые мои, вам будет хорошо со мною!..

XX

Последний колокольчик замер вдали. От крыльца фабричного дома, отремонтированного заново, отъехала последняя коляска. Старая тетя Горная долго крестила и целовала на прощанье свою девочку и уехала от новобрачных, взволнованная, как никогда.

Лика, проводив гостей, прошла в свою комнату и изумленная остановилась на пороге. В этой прелестной комнатке, превращенной стараниями Силы в целый эдем шелка, кружев, ковров и аромата, стояла нарядная, красивая, рослая девушка с венком белых роз в руках.

– Анна Бобрукова! – вырвался из груди Лики изумленный возглас.

– Я, Лидия Валентиновна, – почтительно кланяясь, произнесла та. – Меня прислали сюда к вам наши фабричные поздравить с законным браком и поднести вам эти цветы.

– Ах! – тихо и взволнованно проронила Лика и, схватив обеими руками букет, погрузила в него прелестное лицо. – Это – лучший подарок, который мне удалось получить когда-либо, подарок моих дорогих, любимых друзей! – и, прижимая одной рукой букет к сердцу, она другой обняла молодую девушку и крепко поцеловала ее в ее румяное полное лицо.

И вдруг высокая, Анна пошатнулась, как былинка и скользнув на пол, обвила руками колена Лики.

– Не ласкайте меня! Не ласкайте! – лепетала она, едва удерживаясь от рыдания. – Я не стою вашего расположения… Я оскорбляла вас… и дурное думала о вас, чистой, святой девушке… Помните, когда вы хотели вырвать негодяя Брауна из наших рук и до этого, я указывала на вас, как на его люб….

– Молчите! Ради Бога, молчите! – вся бледная прошептала Горная.

– Нет! Нет! Не могу! Я дурная! Я гадкая… Я смела вас облить грязью, вас, святую, прекрасную… Я от зависти это… или ревности. Я видела, какими глазами глядел он на вас, и ненавидела вас и его… Ведь, я принадлежала ему, ведь, я его любила! – и она снова громко неудержимо зарыдала, прижимаясь головой к коленам Лики.

– Вы? Вы принадлежали Гар… Брауну? – вырвалось из груди молодой женщины.

Анна только безмолвно кивнула головой, не отрывая лица от платья Горной.

– И вы любили его, а он вас? – чуть слышно прошептала вопрос новобрачная.

– О, что касается его – этот зверь не мог полюбить, меня даже… Его сердце давно, – говорил он, – отдано кому-то. Но, тем не менее, он не погнушался взять меня, как вещь, потому что у меня красивое лицо и здоровое тело… А я любила его и без рассуждения кинулась ему на шею… Я… – и снова тяжелое рыданье огласило розовую комнату новобрачных.

Лика горько усмехнулась.

«Так вот он каков!.. В годы страданий он не изменился нисколько… Любя меня, Всеволод не стеснялся срывать цветы наслаждений мимоходом… А я верила ему… Верила, когда все его прошлое было полно жертв, подобных Анне!»

Обаятельный образ князя снова выплыл и встал пред Ликой с насмешливой улыбкой и сверкающим взором недобрых глаз.

И странно! Ни гнева, ни ненависти не ощутила в своем сердце Лика. Прежнее жгучее чувство влечения к нему, к этому безжалостному человеку заговорило в нем. Острая боль захватила Лику. Ее душило почти физически мучительно-нестерпимым порывом любви, отчаяния, муки.

Анна совершенно иначе истолковала этот порыв.

– Вы презираете меня! Вы не хотите простить меня, Лидия Валентиновна! Я, грязная, безнравственная девушка, не смела подходить к вам чистой, незапятнанной, прекрасной… Я уйду, сейчас уйду, Лидия Валентиновна, и постараюсь никогда, никогда больше не показываться вам на глаза! – и, быстро вскочив на ноги, она кинулась к двери.

Лика преградила ей дорогу. Эта чужая и далеко несимпатичная девушка стала вдруг близкой и родной ее сердцу.

«Сестры по несчастью!» – мысленно произнесла Лика, и вдруг ей показалось, что Анна Бобрукова олицетворяет собою живое звено, соединяющее ее с князем, последнее звено ее с ним. Она быстро взяла ее полные, сильные руки своими хрупкими, нежными; пальцами и заговорила, задыхаясь:

– Нет, нет… Не то вы говорите! Вы не поняли меня. Ты не поняла меня, Анна… Ты должна остаться со мною… Мы должны быть неразлучны отныне… Со мною тебе будет легче… Ты, как сестра моя, будешь, хочешь?

– Хочу ли я? И она еще спрашивает, этот Божий ангел. Чистая! Святая! – прошептала глубоко потрясенная Бобрукова.

– Нет, нет… Не смей называть меня так… я не лучше тебя! Я хуже… Оставим это!.. Ты жалка и дорога мне… Останься со мною! будь моей помощницей в близком деле! Помоги мне, Анна, милая сестра моя! – в экстазе шептала Лика.

– Лидия Валентиновна! Лидия! – прошептала Бобрукова и крепко обняла новобрачную. – Вы несчастны?!

Шаги Силы прервали эту сцену.

Анна наскоро поцеловала руку Лики и тенью выскользнула из комнаты.

Анне ушла. Но призрак князя не ушел вместе с ней. Он стоял, как живой, пред Ликой, стоял, тихо мерцая своими странными глазами.

Галлюцинация была настолько сильна, что Лика протянула руки, отталкивая странное видение.

Сила появился на пороге как раз в эту минуту. Он успел переменить фрак на обычную вышитую рубашку-косоворотку. Его мощная грудь ходуном ходила под ее шелковой тканью.

Лика бросилась к нему и спрятала голову на этой сильной груди, как бы ища защиты.

– Сила! Сила! – шептали ее губы, – любите меня, берегите меня… Защитите меня от себя самой, Сила!

Последние слова пропали, так они были беззвучны. Но зато первые были хорошо услышаны Силою.

– Раб ваш! Располагайте мною! – прошептал он, прижимая к груди золотистую головку.

И вдруг легкий крик вырвался из груди Лики. За плечами мужа она увидела другую фигуру, стройную, смелую. Глаза князя Гарина блеснули пред ней.

Лика зажмурилась, спрятала лицо у сердца Силы, обвилась руками вокруг его шеи, и, вся олицетворение муки, отчаяния и горя, прошептала:

– Твоя! Твоя! И ничья больше!

Строганов нежно, почти с благоговением поднял ее на руки и прижал к груди.

XXI

Ветер бушевал, насвистывая в трубы. Мороз с метелью и вьюгой грозил постоянными заносами. Было около восьми вечера, а казалось, что беспросветная, мглистая ночь окутала окрестности. Лика сидела у камина, зябко кутаясь в платок, с целым ворохом газет на коленах. Ее лицо, бледное и худенькое и прежде, теперь похудело и осунулось еще больше. Лишь огромные глаза стали еще красивее, еще лучше. Они одни жили в этом лице, принявшем отпечаток какой-то неземной скорби. В первую же брачную ночь Лика поняла одно: она не любила Силы, не любила тою нежною, самоотверженной женскою любовью жены, которая заменяет порою самое страсть и влюбленность. Поняла она и то, что князю Всеволоду принадлежит она каждым атомом, каждым фибром своего естества. До тех пор, пока Сила был для нее милым братом, живым воплощением ее заветных идей, она не ощущала боли в сердце, той мучительной боли любви, которую насильно вонзил в ее душу Гарин. Но с первой же супружеской лаской мужа молодая Строганова поняла весь ужас своего положения. Любя одного, она должна была принадлежать другому и, в довершении всего, должна была скрывать это от Силы, которого могло убить подобное отношение к нему.

И Лика скрывала и таяла на глазах мужа с каждым днем, с каждым часом.

Даже любимое дело не удовлетворяло ее по-прежнему. Правда, она по-старому помогала доктору в фабричной больнице, навещала красовских, колотаевских и рябовских крестьян, выслушивая их нужды и удовлетворяя их материально и духовно, по-старому собирала рабочих в артельной и читала им, знакомя их наравне с социальным положением европейского пролетария и с русскими классиками по изящной словесности. Но во всем этом не проявлялась прежняя горячая, страстная натура Лики, а чувствовалась какая-то апатичная пришибленность. Наедине с мужем Лика чувствовала себя как-то неловко, дико и всячески старалась замешать третье лицо в их недолгие свидания во время отдыхов Силы после фабричного трудового дня.

С отъездом тети Зины за границу, куда та, наконец, отправилась по настоянию племянницы, Лика тесно подружилась с Анной Бобруковой. Присутствие Анны стало ей теперь решительно необходимым. Эта простая, здоровая по существу и несчастная в силу обстоятельств девушка решительно влекла к себе Лику. Энергичная и смелая, она умела побороть свое горе и нести его с гордо поднятой головой. В Анне было много несимпатичного, но ее молчаливая скорбь смиряла с нею Лику, которая почти не замечала ее недостатков. К тому же в последние месяцы постоянных отношений с Горной Анна много усовершенствовалась. Она смягчилась душой, бросила свой умышленно ею принятый циничный тон, стала больше заниматься чтением и старательно занялась своей подготовкой на медицинские курсы.

Ее присутствия Лика, сама того не замечая, жаждала в силу и другой причины. «Он», странный, вредный и безжалостный человек, был когда-то близок Анне и, целуя Анну, Лика хотела ощутить на себе поцелуи, оставленный на этом красивом, но несколько грубоватом лице князем Всеволодом. Она не ощущала ни малейшей ревности к Бобруковой; напротив, с каждым появлением последней появлялся невидимый призрак Гарина и Лика жила острым ощущением своих воспоминаний о нем.

Ветер по-прежнему завывал в трубах. Молодая Строганова машинально следила за печатными строчками газет. Где-то стукнула входная дверь.

– Это Сила! – произнесла Лика и вся как-то инстинктивно подобралась в своем кресле.

Вместе со струей свежего, морозного воздуха, вся запушенная снегом, вбежала Анна.

– Наши бастуют! – как отрезала, крикнула она своим звучным голосом. – С завтрашнего дня решили. Сила Романович пошел уговаривать в артельную. Сходка там… по примеру городских… «Пока, – говорят, – не добьемся отмены смертной казни, никто пальцем не двинет». Вся фабрика стала. Красовские так прямо и говорят: «За тысячи верстов столице нашему брату пулеметами грозят, а мы со спокойной душой стой у станка… Дудки!» Хозяин при мне прошел. Встретили на «ура», качали… А все же, говорят: «Сила Романович, не погневись, забастуем. Жаль нам тебя сердешно, а не можем от товарищей отставать»… Им Кирюк, как в город за бандеролями ездил, целую пачку прокламаций привез. Вот они и взбунтетенились так, что небу жарко.

– Ты прямо сюда со сходки?

– Да, Кирюк говорил. Ловко это он шельма приноровился… Так и сыплет, так и сыплет…

– А ты молчала, Анна?

– Молчала. Язык чесался, не скрою. Да, ведь, гадко это! Ты да Сила Романович из кожи за нас лезете, а я черной благодарностью отплачу? Дудки, не таковская! – задорно тряхнув головой, заключила Анна. – Свежие известия? – после минутной паузы спросила она, указывая глазами на газеты, разложенные на коленах Лики.

– Все по-старому в городе. Забастовки и угрозы. Угрозы и забастовки. Не сегодня, завтра губернатор пойдет на компромисс. Он, ведь, мягкий… хороший… Кстати, получила разрешение на наш концерт в городской управе. Да теперь все это ни к чему, – печально покачала головою Лика.

– Как ни к чему? Не будет вечера в пользу безработных? – так и всколыхнулась Анна.

– Уехать нельзя отсюда нам с Силой в такое время, когда фабрика бастует… Нагонят сюда казаков без нас, кто за вас всех тогда постоит?

– Да хозяину и не надо ехать. Хозяин пусть остается. Неужели же ты одна не сумеешь устроить вечер и пропеть свои неаполитанские песенки? Да, ведь, не барышня же ты кисейная, Лидия Валентиновна. Чай, не раз умела справиться сама!

– Правда, милая, – согласилась та, – поедем-ка мы с тобою одни в город. Не могу я бросить тех несчастных оттого только, что собственное стадо ближе пастуху. А Сила здесь пока останется… Завтра же поедем! Хочешь?

И, говоря это, Лика разом оживилась.

– А покончим с концертом и айда сюда! – весело заключила Анна, сама разом повеселев при виде оживления молодой хозяйки.

Только к девяти часам вернулся из артельной Сила, усталый, но довольный.

– Уломали? – с робкой надеждой в голосе спросила Анна.

Сила только рукою махнул.

– Уломаешь их, как же! – улыбнулся он. – Нет, вырос и окреп в последнее время человек русский. У него и понятие о принципе вкоренилось. Бастуют там в силу принципа, будем бастовать и здесь. Славно!

* * *

Губернатор был холост и это способствовало его интересному положению всеми лелеемого холостяка.

В его доме вместо хорошенькой, молоденькой губернаторши до поры до времени управляла хозяйством его сестра, старая дева, окончившая когда-то за границей медицинские курсы и привезшая оттуда вместе с аттестатом на женщину-врача и заразительные, как оспа, идеи о свободе и равенстве. Она сумела повлиять на своего слабохарактерного брата, и весь губернаторский дом под ее искусной рукою принял тот неуловимый оттенок новшества, который был так к лицу положению начальника губернии в это смутное время. Однако, до сих пор все шло отлично. Губерния была довольна своим шефом, а шеф – губернией.

И вдруг, как снег на голову, свалились эти забастовки, частичные митинги, тайное, заглушаемое до поры до времени брожение, ежеминутно готовое перейти в открытую демонстрацию.

Но со вчерашнего дня причин для волнения было более, чем когда-либо. Вчера, как снег на голову, свалился к нему его кузен из-за границы, человек, бесцельно прожигающий свое время по европейским столицам и курортам, имевший до тысячи романов в своей жизни и теперь, очевидно, приевшийся ими.

Этот кузен, двоюродный брат губернатора по женской линии, сразу начал с нотаций… Он нашел, что губерния распущена, что он, как начальник края, ведет неверную тактику, что гуманностью и этикой ничего не поделаешь и что, привыкнув к кулаку и плетке, русский человек инстинктивно, помимо собственного сознания, жаждет последних.

Разговор с кузеном расстроил начальника края. Он более всего в мире боялся потерять свой престиж и показаться «ridicule»^[19] там, в высших сферах, а между тем…

Перед лицом губернатора на письменном столе лежала пестрая афиша. Там значилось о концерте, даваемом в здании городской управы в пользу безработных. Сам губернатор не находил в этом концерте ничего предосудительного.

Правда, рабочие городских заводов являются как бы ослушниками пред законом. Но, с другой стороны, чем виноваты их семьи – эти бедные женщины и дети, голодный писк которых порою достигает до гуманных ушей «его превосходительства». И потом устроительница концерта, она же и участница его, лично приезжала недели две-три тому назад просить его о разрешении, с мужем.

Начальник губернии уже не раз слышал об этой женщине. Он слышал, что где-то далеко от города, в самых дебрях края, поселилась прелестная златокудрая волшебница, жившая исключительно для народа, что златокудрая волшебница победила чувствительное сердце фабриканта Строганова и они поженились. Стоустая молва распространила целую легенду о ней, и эта легенда, прикрашенная до баснословных размеров, долетела на своих фантастических крыльях и до дома губернатора. Он знал о Лике еще до свидания с четою Строгановых. Но, когда молодая женщина об руку с мужем явилась пред ним, необыкновенно очаровательная, хрупкая, губернатор растаял. Более прелестной женщины он не встречал еще в своей жизни. Маленькая Строганова захватила его…

– En voilá une femme á perdre la téte!^[20] – говорил он своему любимому чиновнику особых поручений, с которым усвоил себе игриво-интимный тон.

И ради прелестных глаз этой маленькой Строгановой он сделал неловкий поступок по отношению к правительству, разрешив ей устроить концерт в пользу безработных.

«Там, конечно, это примут к сведению, – размышлял он, взволнованно измеряя вдоль и поперек си ой кабинет шагами. – А может быть, и сойдет?»

И почему бы не сойти? Ба! Ведь, деньги достанутся не смутьянам, а их женам и детям? А денег соберется не малая сумма, так как весь город не преминет явиться на этот концерт. О маленькой Строгановой говорят всюду и много. Ее судьба украшена каким-то таинственным ореолом. Какая-то романическая история в прошлом, и чтобы то ни было приятно послушать хорошенький голосок с эстрады, распевающий, как где-то в Италии, у Пармы или в Неаполе, поэтичные, как весенний сон, рыбачьи песенки… К тому же когда певица обладает подобным личиком…

Начальник губернии, приятно улыбаясь и потирая руки, быстрее заходил по комнате.

– Ба, наконец-то! – весь под впечатлением игривых мыслей воскликнул он, протягивая руки входившему в элегантнейшем домашнем костюме стройному с бледным лицом человеку.

Черные усталые глаза поднялись на генерала.

– Ну, как ты провел ночь в нашей губернской трущобе? – обмениваясь сильным рукопожатием, осведомился губернатор.