Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

* № 54 (рук. № 14).

Съ этого времени въ немъ началось то недовольство людьми, высокомѣрное презрѣніе къ нимъ, въ которомъ онъ жилъ теперь. Ему нужно было имѣть высоту, съ которой бы онъ могъ презирать людей и считать себя выше ихъ. И такую высоту давала ему сначала война, военные подвиги – онъ, какъ говорили, отличился на войнѣ и получилъ солдатскаго Георгія и былъ произведенъ скоро въ Офицеры. Потомъ, послѣ войны, такую высоту давало ему петербургское высшее общество, въ которомъ онъ имѣлъ успѣхъ. Потомъ, когда въ этомъ свѣтѣ онъ пересталъ играть роль, когда все, что льстило ему, стало привычнымъ, онъ сдѣлалъ свой послѣдній coup de tête, какъ говорила мать, вышелъ въ отставку и поѣхалъ въ Италію заниматься живописью, которой занимался какъ дилетантъ и къ которой ему говорили, что онъ имѣетъ способности. Но послѣ 2-хъ лѣтъ занятій живописью²¹⁷ онъ почувствовалъ, что живопись не можетъ заполнить его жизнь, онъ вернулся въ Россію и жилъ съ матерью, ничѣмъ не занимаясь, участвуя въ земствѣ и дворянскихъ выборахъ. Нѣсколько разъ онъ примѣревался жениться, но всякій разъ чувствовалъ недостатокъ того неудержимаго влеченія, которое превозмогаетъ всѣ препятствія, и оставался всѣмъ недовольнымъ, почти все и всѣхъ осуждающимъ, умнымъ, образованнымъ 32-лѣтнимъ холостякомъ. Онъ и самъ думалъ, что онъ презираетъ людей. Въ сущности же, въ глубинѣ души, онъ презиралъ себя. И недовольство людьми, которое онъ высказывалъ, было затаенное недовольство собой, котораго онъ не умѣлъ и не хотѣлъ себѣ высказать.

* № 55 (рук. № 20).

Глава 29.

Неожиданно строгій приговоръ не особенно поразилъ Маслову – во-первыхъ, потому, что послѣ семи мѣсяцевъ острога и общенія съ подслѣдственными и каторжными сама каторга уже не представлялась столь ужасной, какъ прежде; во-вторыхъ, потому, что Маслова давно уже жила только ближайшимъ будущимъ, не вспоминая того, что было прежде и не думая о томъ, что будетъ впереди, въ третьихъ же, и главное, приговоръ мало поразилъ ее потому, что она въ то время, какъ онъ былъ ей объявленъ, была очень голодна.

Теперь, какъ говорятъ, устроено въ нѣкоторыхъ судахъ такъ, что подсудимыхъ и конвойныхъ кормятъ въ судѣ, но въ то время и въ томъ судѣ этого не было, и Маслова, напившись чаю въ острогѣ въ 6 часовъ утра, почувствовала голодъ уже вскорѣ послѣ привода въ судъ; когда же во время перерыва засѣданія конвойные, сидя около нея, закусывали хлѣбомъ и крутыми яйцами, у нея ротъ наполнился слюной, такъ ей захотѣлось ѣсть, но попросить у нихъ было совѣстно. Когда же къ ней пришелъ ея защитникъ, спрашивая ее, гдѣ именно купецъ подарилъ ей перстень, ей такъ хотѣлось ѣсть, что она, не отвѣчая на вопросъ, робко попросила дать ей 20 копѣекъ, чтобы купить булку. Защитникъ поискалъ въ карманѣ, но у него не было меньше трехъ рублей, а это было много. Онъ обѣщалъ размѣнять и принести ей и, распросивъ о томъ, что считалъ нужнымъ, и занявшись дѣломъ, забылъ о ней. Тогда она обратилась съ просьбой къ прохаживавшему мимо нея съ гусиной шеей и головой на бочекъ раболѣпному въ судѣ судебному приставу; но приставъ вдругъ почему-то разсвирѣпѣлъ и, не глядя на нее, съ налившимися кровью глазами закричалъ:

– Какъ же, сейчасъ все брошу, буду тебѣ служить!

Судебный приставъ такъ измучался униженіями, что ему захотѣлось поважничать, и онъ набросился на Маслову. Но, взглянувъ на нее, ему стало жалко.

– Смотритель то вашъ что думаетъ.

– Виновата, я думала что.. – робко сказала Маслова.

– Смотритель вашъ долженъ васъ накормить, – проговорилъ судебный приставъ и ушелъ.

– Ѣшъ, когда голоденъ, – сказалъ тогда чувашинъ рябой, подавая ей полломтя хлѣба съ половинкой яйца.

Она поблагодарила чувашина и только что откусила два раза, какъ ихъ позвали опять въ судъ, и она должна была оставить хлѣбъ на подоконникѣ. И такъ она просидѣла не ѣвши до конца засѣданія. И послѣ засѣданія не могла бы поѣсть (защитникъ, обѣщавшій ей 20 копеекъ, забылъ про нее), если бы не прислала ей денегъ, совершенно неожиданно для нея, Каролина Альбертовна Розанова, ея бывшая хозяйка.

** № 56 (рук. № 15).

12.

По тѣмъ же переулкамъ, по которымъ вели Маслову въ судъ утромъ, провели ее и вечеромъ.

Вечеръ былъ прекрасный. Мостовыя уже были всѣ сухи и кое гдѣ пылили. Конвойныхъ съ арестанткой беспрестанно обгоняли коляски и пролетки ѣдущихъ за городъ. Извощикъ лихачъ, бритый, съ черными усами на сѣромъ жеребцѣ и въ низкой пролеткѣ на шинахъ, на которой сидѣлъ молодой человѣкъ, обнявъ рукой нарядную женщину, совсѣмъ было налетѣлъ на конвойныхъ.

– Легче! Аль не видишь! – крикнулъ на извощика городовой. Но извощикъ не отвѣчалъ, только оглянулся улыбаясь на сѣдоковъ, и сѣдоки что то крикнули и громко засмѣялись.²¹⁸

Видъ этаго лихача, такого, на которомъ она ѣзжала когда то, и этой женщины, на мѣстѣ которой она могла бы быть, не вызвалъ въ Масловой никакого чувства, ни воспоминаній, ни зависти: она только испугалась, какъ бы не задавили ее.

Ея 6-мѣсячное пребываніе въ тюрьмѣ, послѣ 4-лѣтняго пребыванія въ домѣ терпимости, гдѣ была такая же тюрьма съ вставаньемъ въ 1-мъ часу и сидѣньемъ съ гостями до 3-го, 4-го часа, вывели ее совершенно изъ жизни вольнаго міра. Прежде всѣ интересы ея ограничивались отношеніями съ товарками, съ гостями, съ хозяиномъ, пріобрѣтеніемъ новыхъ нарядовъ и заботами о своей наружности. Теперь, эти послѣдніе 6 мѣсяцовъ въ острогѣ, всѣ интересы сводились къ интересамъ ѣды, питья, куренья, любопытства, сплетенъ о дѣлахъ острога же: начальства, товарокъ и мущинъ, подслѣдственныхъ и каторжанъ, которые ухаживали за содержимыми женщинами, передавая имъ изъ окна записки по ниткамъ и устраивая свиданья во время развѣшиванія бѣлья.²¹⁹

Теперь, шагая по камнямъ мостовой непривычными къ ходьбѣ ногами, Маслова думала только объ одномъ: какъ бы поскорѣе придти, раздѣться и напиться чая, поѣсть и, главное, закурить.

То, что она приговорена къ каторгѣ за преступленіе, котораго она не хотѣла совершить, мало занимало ее теперь и вовсе не возмущало ее. Она ужъ такъ привыкла къ тому, что все дѣлается не по справедливости, а по какой то случайной прихоти, привыкла ужъ къ тому, что она не властна въ своей жизни, и что ею играетъ какая то невидимая сила. Она знала, что со времени еще родовъ ея, ее захватила какая то неумолимая машина, втянула и продолжаетъ неумолимо мять и терзать ее. То, что ее приговорили къ каторгѣ, чего не ожидала она и ея защитникъ и тѣ ея товарки, которыя знали ея дѣло, что ее теперешній приговоръ ужъ совсѣмъ не занималъ.²²⁰ Занимало ее одно: желаніе поскорѣе добраться до острога, въ которомъ она поѣстъ, покуритъ и отдохнетъ и вздохнетъ свободно, безъ этихъ прокуроровъ, сторожей, солдатъ, которые съ утра швыряли ею, какъ вещью, ни разу никто не позаботившись узнать, что она испытываетъ.

Если бы нужно было доказывать незаконность лишенія свободы, то ничто лучше не доказывало бы это, какъ то, что, для того чтобы не подвергать лишенныхъ свободы людей самымъ ужаснымъ, намъ незамѣтнымъ, но очень существеннымъ страданіямъ, люди, взявшіе на себя устройство жизни лишенныхъ свободы людей, должны бы были всю жизнь свою употребить на удовлетворенiе потребностей заключенныхъ.

<Но вотъ люди лишатъ человѣка свободы, посадятъ его въ тюрьму, иногда закуютъ его и рѣшаютъ, что такія-то и такія-то потребности человѣка должны быть удовлетворяемы, но въ опредѣленіи этихъ потребностей ограничиваютъ самымъ малымъ числомъ ихъ и пріурочиваютъ удовлетвореніе этихъ потребностей къ одному опредѣленному времени и мѣсту.> «Человѣку нужно ѣсть, пить, спать, – говорятъ себѣ люди, считающіе себя въ правѣ насиловать людей, – и вотъ мы даемъ ему мѣсто для сна, даемъ ему ѣду, питье и на это опредѣляемъ извѣстное время, даемъ одежду, кровъ, тепло и поэтому, хотя и лишаемъ людей свободы, не отступаемъ отъ человѣколюбія». Но въ этомъ ужасная ошибка:²²¹ человѣкъ не можетъ жить, какъ птица въ клѣткѣ или корова въ стойлѣ на припасенномъ корму, не страдая ужасно.

И птица бьется, и корова мычитъ, но всетаки они не могутъ такъ жестоко страдать, какъ страдаетъ человѣкъ, лишенный свободы и потому возможности удовлетворять законнымъ потребностямъ своей сложной человѣческой природы.

Человѣку на свободѣ хочется поѣсть, онъ поѣстъ, не хочется – онъ подождетъ, зная, что онъ найдетъ пищу. Когда ему захочется работать – онъ работаетъ, хочется лежать – онъ лежитъ, хочется спать – онъ спитъ, хочется встать – онъ встаетъ, хочется пѣть – поетъ, хочется быть одному – остается одинъ, хочется покурить, выпить, поговорить – онъ все это можетъ сдѣлать. Здѣсь онъ лишенъ всего этаго. Ѣсть, спать и не спать онъ долженъ въ одно опредѣленное время. Если онъ не хочетъ спать – онъ долженъ лежать, если онъ хочетъ спать – онъ долженъ вставать.²²² Большей частью не долженъ и работать, исключая того, что ему велятъ. Жизнь эта такъ ужасна, что если бы исполнялись требованія тѣхъ, которые считаютъ себя въ правѣ лишать людей свободы и при этомъ думаютъ, что въ этомъ нѣтъ ничего жестокаго, то заключенные еще гораздо быстрѣе, чѣмъ теперь, умирали бы отъ тоски и нужды.

Начальство, высшее начальство, отъ министровъ и прокуроровъ до смотрителей остроговъ, професируя человѣколюбіе, дѣлаетъ все для того, чтобы сдѣлать положеніе несчастныхъ заключенныхъ хуже. Оно въ высшихъ сферахъ придумываетъ правила порядка самаго ужаснаго быта для заключенныхъ, а въ низшихъ сферахъ просто крадетъ муку, дрова, сукно, работу арестантовъ. Въ большинствѣ тюрьмъ на человѣка приходится не болѣе 1 фунта муки въ видѣ нездороваго сырого хлѣба, краденной же мукой выкармливаютъ свиней. Топятъ такъ мало, что рѣдко бываетъ больше 8°; халаты из сукна такого рѣдкаго, что оно не грѣетъ. Работать заставляютъ мастеровъ на себя. Крадутъ деньги заключенныхъ, бьютъ ихъ. Высшее же начальство, министры, прокуроры, крадутъ жалованье, которое они получаютъ за наблюденіе надъ тюрьмами, и не наблюдаютъ ничего, предоставляя все ближайшимъ начальникамъ, которые смотрятъ на острож[ныхъ] какъ на своихъ крѣпостныхъ, дающихъ хорошій доходъ.

Но несмотря на доброту сторожей, исправляющихъ зло начальниковъ, заключенные переносятъ тяжелыя мученія, особенно тогда, когда они по какому нибудь случаю выступаютъ изъ обычной колеи жизни. Такъ, напримѣръ, когда ихъ отправляютъ въ судъ или на поѣзда желѣзныхъ дорогъ.

Я знаю, напримѣръ, случай, когда въ одинъ день въ партіи, которую посылали на Нижегородскую станцію для отправки, умерло въ одинъ день два человѣка. Послѣ 6²²³-мѣсячнаго сидѣнья безъ воздуха въ сырыхъ стѣнахъ ихъ провели впродолженіи 4-хъ часовъ въ жаркій день по раскаленной мостовой, и двое умерло, остальные пришли еле живые. Тоже бываетъ зимою, когда ихъ ведутъ въ судъ. Ихъ ведутъ иногда въ 30° морозы безъ теплой одежды, держутъ въ холодныхъ сѣняхъ и т. п.

Я никого не хочу ни обвинять, ни обличать, я хочу только сказать, что нельзя такъ поступать съ людьми, какъ поступаютъ съ такъ называемыми преступниками, лишая ихъ свободы и отдѣляя отъ всѣхъ людей. Вѣдь если бы свободный человѣкъ шелъ по улицѣ шатаясь отъ слабости, прохожіе остановили бы его, спросили бы его, ѣлъ ли онъ, пилъ ли, дали бы ему то, что ему нужно, да онъ и самъ бы спросилъ. Но когда его ведутъ два конвойные, никто не можетъ подойти къ нему, и онъ не можетъ подойти ни къ кому. Конвойнымъ же только одно приказано: стрѣлять въ него или колоть его, если онъ побѣжитъ. Разговаривать же съ ними имъ запрещено. Тоже самое происходитъ и въ острогѣ. Его, заключеннаго, никуда не пускаютъ и къ нему никого не пускаютъ, всѣ же нужды его взялись удовлетворять тѣ, которые посадили его. Но развѣ они могутъ удовлетворить одной сотой его законныхъ нуждъ сырымъ хлѣбомъ, температурой 8° и побоями всѣхъ начальниковъ? Если бы начальство хотѣло точно удовлетворить хоть малой долѣ самыхъ законныхъ его нуждъ, имъ бы надо, сотнямъ тысячамъ чиновниковъ, безотлучно жить въ острогѣ. А они заглядываютъ туда, какъ начальство, разъ въ мѣсяцъ. И потому заключенные всегда страшно страдаютъ.²²⁴ И одно хоть сколько нибудь смягчаетъ эти страданія, что дѣлаетъ возможной ту ужасную жизнь, которая предписана и ведется въ тюрьмахъ, – это простая доброта самыхъ низшихъ служащихъ: смотрителей, сторожей, которые всегда съ заключенными и которые по добротѣ отступаютъ отъ тѣхъ правилъ, которые пишутъ тѣ, которые никогда не бываютъ въ острогѣ и воображаютъ, что можно, лишая людей свободы и не заботясь о нихъ, быть человѣколюбивымъ. Эти то благодѣтели острожныхъ одни дѣлаютъ жизнь въ тюрьмахъ возможною, отступая отъ предписаній начальства и допуская и въ тюрьмѣ ту свободу, безъ которой не можетъ жить человѣкъ, допуская общеніе заключенныхъ между собой, свою пищу, свою одежду, постель, игры, пѣсни, табакъ, вино даже, всякія работы для себя и свѣтъ по ночамъ и общеніе съ внѣшнимъ міромъ.

Такимъ благодѣтелемъ для Масловой оказался въ этотъ день даже конвойный чувашинъ. Онъ разрѣшилъ ей идти тише и взялъ ей булку, которую она съѣла дорогой. Послѣ 6-мѣсячнаго сидѣнья она такъ устала отъ этаго двойного путешествія изъ замка въ судъ и изъ суда въ замокъ, что она, когда ее привели къ воротамъ, и конвойный позвонилъ, она привалилась къ стѣнкѣ и вошла только тогда, когда надзиратель крикнулъ на нее:

– Барышня наша замаялась. Ну, иди, иди. Развились завитки то, – прибавилъ онъ, указывая на ея мокрые отъ пота и прилипшіе ко лбу волоса.

Она посидѣла въ сѣняхъ, пока ходили въ контору. Прошли арестанты со двора съ лопатами. Одинъ былъ тотъ самый Костиненко, который посылалъ ей записки, въ которыхъ изъяснялся въ любви.

– Ну что, оправдали?

– Проходи, проходи, не твое дѣло, – сказалъ смотритель.

Маслова сидѣла, снявъ платокъ и оправляя волосы.

– Нѣтъ.

– Что жъ, куда?

– Каторга.

– Вона! Касацію надо.

– Проходи, говорятъ.

Черезъ 5 минутъ вернулись изъ конторы, и Маслова наконецъ очутилась дома, въ своемъ коридорѣ, въ своей камерѣ.²²⁵

Было самое время чая. Въ коридорѣ, къ кубу съ горячей водой, подходили и отходили съ чайниками арестантки. Шелъ неумолкаемый, въ много голосовъ, женскій говоръ и крикъ. Въ камерѣ всѣхъ подслѣдственныхъ было человѣкъ 30. Всѣ они сами собой раздѣлились на группы человѣка по 4, по три и такъ, этими группами, и пили чай тѣ, у кого былъ чай. Были и такія, у которыхъ не было чая, – это тѣ, которыхъ только что приводили. Вообще въ камерѣ постоянно шло движенье. Одни выбывали, другія прибывали.²²⁶

– Что долго такъ? – еще въ коридорѣ, отходя отъ куба съ мѣднымъ чайникомъ, окликнула входящую Маслову ея товарка, Авдотья Степановна, невысокая, полная женщина лѣтъ 50, всегда говорившая громко, точно она кричала.

Она судилась за корчемство. Ее посѣщали ея дѣти и носили ей чай сахаръ и всякіе гостинцы. У нея были и деньги. Но ее уважали всѣ въ камерѣ не только за ея деньги и достатокъ, но за рѣшительный, правдивый характеръ. Въ томъ, что она не была преступница, но достойная уваженія женщина, была убѣждена не только она и всѣ ея товарки, но и надзирательница и смотритель. Одѣта она была въ ситцевое старое платье, разстегнутое сзади. На сѣдѣющей головѣ не было платка.

– Что долго? какъ разъ къ чаю привалилась. Иди, – сказала она, проходя быстрыми шагами мимо Масловой и поддерживая другой рукой раскачавшійся и плескавшій кипяткомъ чайникъ. – Что же, оправдали? – крикнула она, устанавливая чайникъ на полотенце на нарахъ.

– Нѣтъ, – только проговорила Маслова, садясь подлѣ нея на нары, и тотчасъ же закуривая папироску. Ея туфли сбились на сторону и намяли ей пятку.²²⁷

– Не тужи, касатка, – сказала старуха, утромъ провожавшая ее. – Вездѣ люди живутъ.

Старуха эта была въ ихъ чайной компаніи. Старуха эта, мѣщанка, судилась за²²⁸ пріемъ краденныхъ вещей. Она развязывала полотняный узелокъ, въ которомъ у нея былъ чай и сахаръ.

– Отбила ноги, я чай?²²⁹

Маслова между тѣмъ разувалась и раздѣвалась. Эта камера, съ кричащимъ въ ней народомъ, съ тяжелымъ запахомъ людского пота и дыханія, съ своими голыми нарами казалась ей радостнымъ пристанищемъ послѣ суда съ прокуроромъ и чуждаго города, по которому она два часа по серединѣ улицъ шагала между конвойными. Она облегчительно вздохнула, какъ добралась до своего мѣста съ правой стороны отъ двери и, раздѣвшись, тотчасъ же легла на нары, заложивъ обнаженныя, еще красивыя полныя руки подъ голову. Она закрыла глаза и, несмотря на страшный шумъ и говоръ кругомъ въ камерѣ, – особенно кричала цыганка, бранившаяся съ сосѣдками въ лѣвомъ углу камеры, – забылась и на минуту заснула. Но визгъ цыганки и крикъ многихъ голосовъ разбудилъ ее.

– Что жъ, Любаша, будешь пить? – обратилась къ Масловой, какъ только она открыла глаза, четвертая компаньонка ихъ чая, Маша, дѣвушка, дочь дьячка, обвинявшаяся въ убійствѣ своего ребенка, самый близкій человѣкъ Масловой. Это была средняго роста, бѣлокурая, съ самымъ обыкновеннымъ русскимъ лицомъ дѣвушка, въ полосатомъ ситцевомъ платьѣ, съ большой косой. Всегда тихая, кроткая, робкая Маша пробыла двѣ недѣли въ этой камерѣ и съ самаго перваго прихода своего полюбила Маслову и старалась всячески служить ей и облегчить ей жизнь.

– Чай хорошій. Налить?

– Ну, налей, чтоль, – сказала Маслова, подбирая ноги.

Чайникъ съ двумя кружками и чаш[кой] стоялъ на полотенцѣ, на краю наръ. Съ одной стороны сидѣла Степановна, закусывая калачемъ, съ другой старуха, пившая съ блюдечка. Маша сидѣла напротивъ на узлѣ и разливала.

– Чтожъ это они? – спросила Маслова про крикъ въ лѣвомъ углу.

– А кто ихъ разберетъ. За надзирателемъ пошли. Не подѣлили чего то. Да пьяна опять. Хоть бы вино на время въ другую камеру посадили. А то все съ ней вмѣстѣ. Скучно ей одной будетъ?

– Кому, вину то?

– Оно найдетъ товарищей. Вишь, распѣваетъ.

И обѣ старухи засмѣялись; засмѣялась и Маша. Степановна неодобрительно покачала головой.

Пришелъ надзиратель, что то разсудилъ, кому то пригрозилъ и увелъ съ собой растрепанную и отчаянно кричащую цыганку. Въ камерѣ относительно затихло.

Маслова выпила кружку чая, поѣла калача, оживилась и стала разсказывать своимъ пѣвучимъ голосомъ, какъ ее судили, какъ говорилъ прокуроръ и судьи и какъ приговорили ее къ каторгѣ. И какъ только выговорила слово каторга, опять заплакала.

– То то слѣпые, – сказала Степановна – кого надо осудить, оправдаютъ, кого надо оправдать, осудятъ. Видно, застилаетъ глаза мзда. Будешь²³⁰ еще пить? Я засыплю.

Въ серединѣ чая послышался звонокъ внизу и свистокъ. Это значило – повѣрка. Всѣ вышли въ коридоръ. Вошелъ дежурный офицеръ съ надзирателями. Всѣ арестантки стали парами, въ два ряда. Второй рядъ клалъ руки на плечи первого ряда. Степановна стала позади Ивановны (старухи, судящейся за пріемъ краденаго), Маша – позади Масловой, и обѣ положили руки на плечи стоявшихъ впереди. Надзиратель перекликнулъ всѣхъ, сосчиталъ и вышелъ. Двери заперли, внесли вонючую парашку. Теперь надо бъ было ложиться.

Лежали пары тоже вмѣстѣ: Степановна съ Ивановной, Маша съ Масловой. Всѣ раздѣлись и лампу завернули. Прежде чѣмъ ложиться, всѣ стали молиться. Ивановна молилась особенно долго. Маслова помолилась своей привычной молитвой: Богородица и Отче нашъ, которымъ она не приписывала никакого значенія, но повторяла по привычкѣ. Маша молилась длиннѣе. Когда Ивановна легла тоже, скрипя на своихъ доскахъ, между ними начался тихій разговоръ, какъ всегда по ночамъ, прежде чѣмъ засыпать. Такіе же разговоры велись и въ другихъ концахъ камеры. Всѣ лежали. Не лежала только одна дѣвушка, взятая недавно въ городѣ за воровство. Она зажгла огарокъ въ бутылкѣ и старательно шила. Она готовила себѣ новое платье на завтрешнюю обѣдню. Сидѣла еще женщина, снявшая рубаху и давившая насѣкомыхъ.

Спали только женщины двѣ, три: дурочка и²³¹ толстая жидовка, которыя всегда спали. Остальныя же всѣ кучками говорили негромко; изрѣдка слышался смѣхъ. Пензенская, какъ ее звали, обвиняемая²³² въ участіи въ воровствѣ шайкой, какъ всегда, чахоточно кашляла въ своемъ углу.

Въ кружкѣ, въ которомъ была Маслова, шелъ разговоръ о новостяхъ дня. Всѣ нынче мыли полы до вечера. Матрена прошлась въ больницу, притворяясь, что родить хочетъ, но ее освидѣтельствовали, – не приняли. Она сказала смотрителю:

– Рожу здѣсь, вы отвѣтите.

– Хоть троихъ.

Потомъ разсказывали про записку отъ Костиненки. Еще говорили про то, что завтра ждутъ къ обѣднѣ какого то начальника. Понемногу стали затихать. Маслова долго не спала. Оно говорила съ Машей про то, что она думаетъ о томъ, гдѣ будетъ ея каторга. Маша утѣшала ее. У нея ныли ноги и все слышался голосъ прокурора. Наконецъ и она заснула.

Во снѣ она видѣла, чего давно не видала: себя въ Пановѣ, будто она стираетъ бѣлье и положила на берегъ, а собаки все утащили, и она бѣгаетъ за ними и не можетъ собрать. Къ утру она крѣпко заснула. Въ 5 часовъ разбудилъ звонокъ и свистокъ. Уже многіе поднялись и шли въ коридоръ мыться. Воздухъ быль вонючій, густой. Маслова поспѣшно одѣлась и вышла на повѣрку. Послѣ повѣрки, не успѣли покурить и напиться чая, какъ позвали къ обѣдни. За обѣдней опять видѣлась съ Костиненко. Священникъ читалъ проповѣдь. Пѣвчіе пѣли хорошо. Слышно было, что принесено было много подаяній. Посѣтителей Маслова не ждала. Ее посѣщала Настя, дѣвушка отъ Розанова, любившая ее и приносившая ей денегъ и платье. Но Настя уѣхала теперь въ Калугу. И Маслова не ждала никого. Такъ что, когда надзирательница въ числѣ вызванныхъ лицъ на свиданье назвала и ее, она очень удивилась. Удивилась и обрадовалась. Свиданья, съ кѣмъ бы ни было, были одно изъ самыхъ радостныхъ событій въ острожной жизни. Она надѣла кофточку и пошла съ другими въ пріемную комнату. Вызывалъ ее на свиданіе Нехлюдовъ.