Полное собрание сочинений. Том 32. Воскресение – Лев Толстой

Помните знаменитую сцену из фильма «Матрица», где Морфеус предлагает Нео таблетки: синюю, чтобы все забыть или красную, чтобы все узнать.

– Ты здесь, потому что ты все время ощущал, что мир не в порядке, – говорит Морфеус. – Эта мысль, как заноза, в мозгу. Она сводит с ума. Правда?

Нео кивает.

– Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? – спрашивает Морфеус.

– Матрица? – говорит Нео.

– Правильно. Ты ощущаешь матрицу везде. Целый мир, надвинутый на глаза, чтобы спрятать правду.

– Какую правду?

– Что ты просто раб, Нео. Как и все, ты с рождения – в цепях. В темнице разума. Невозможно объяснить, что такое матрица. Ты должен увидеть это сам. А теперь представьте, что в кресле Морфеуса сидит Лев Николаевич Толстой, а напортив него – Нехлюдов. «Примешь синюю таблетку, и все останется, как прежде. Примешь красную таблетку – войдешь в страну чудес», – говорит Толстой. А точнее, – в страшный мир, в Россию, с которой сняли красивое платье, а под ним не оказалось кожи. Только голое кровоточащее тело и абсолютное страдание.Мысль о «Матрице» пришла мне в голову, потому что перерождение главного героя в романе произошло уж слишком стремительно. За день до перелома он жил обычной жизнью праздного аристократа с деньжатами, любовницей и богатой невестой, как вдруг – оказался готов раздать все богатство и с котомкой отправиться в Сибирь, приносить себя в жертву. Русские писатели на такое превращение всегда тратили 500-600 страниц. А тут – одна секунда. Будто Нехлюдов и правда закатил красную таблетку, и пелена спала. Матрица российской жизни конца XIX века рассыпалась на пиксели.Что мы живем неправильно, и социальная действительность наша устроена неправильно, Лев Толстой понял за десять лет до начала написания романа «Воскресение». Понял, что архитекторы этого мира, люди жадные, властолюбивые и порочные, пытаются аттестовать эту действительность как единственно возможную. И это лишь полбеды. Страшнее, что множество людей подобная ситуация устраивает, потому что легализует их жадность, властолюбие и пороки, признавая нормой. И все сосредоточено молчат, как в той сказке про голого короля. Толстому хотелось кричать, что король голый.

И Толстой кричал.

В 1882 году он написал «Исповедь», а в 1884 году – богословскую работу «В чем моя вера?» И еще тысячу страниц толкований Евангелия, критики догматического богословия и тому подобного. Он разработал свое учение до мелочей.

Но докричаться не удавалось.

Признаюсь, до меня – тоже. Я читал его богословские тексты. Головой понимал, что он пишет правильные вещи. Что Христос 2000 лет назад оставил людям заповеди: не противься злу, подставь другую щеку, просящему дай, возлюби врага. В них была великая логика. Но за все прошедшее время его заповеди никто не соблюдал. Вообще – ни разу! Может быть, только пара святых и блаженных. А весь «христианский мир» делал противоположное заповедям, прикрывая любое свое преступление именем Христа. Потому что все, что нас окружает, с точки зрения Толстого, – спокойствие, безопасность наша и семьи, наша собственность… все построено на законе, отвергнутом Христом, на законе: «зуб за зуб».По Толстому, мы живем в матрице. Культура, история, воспитание и образование, все это служит прочными опорами матрицы. Мы действуем как людоеды, как откровенные преступники, но никто этого упорно не замечает. Потому что так принято. Принято иметь людей в рабстве и отбирать у них деньги, принято получать награды и уважение за то, что убиваешь людей. Принято осуждать других и запирать их в клетки. Принято уважать богатых и унижать бедных.

Из старых социальных норм, из слов «так принято» сделаны решетки в темнице разума. Толстой выпускает Нехлюдова на свободу. И отправляет своего героя по России, с которой сорван покров. По России, увиденной отстраненным взглядом, ребенком, который еще не пошел на миллион компромиссов с совестью, инопланетянином, который не знает, как «принято» жить на этой планете.

Мы видим суд, нищую деревню, тучный город, кабинеты чиновников и гостиные аристократов, бесконечные камеры уголовников. Все показано глазами инопланетянина. И выглядит это настолько бесчеловечно, абсурдно и дико, что, кажется, эту планету уже не спасти. Знаете, бывает, что просыпаешься с чувством, что сделал что-то гадкое. Хотя, ничего не сделал. Это чувство нужно назвать синдромом Толстого. После прочтения «Воскресения» у меня появился такой синдром. Впервые отчетливо. Например, был я на вечеринке, веселился, знакомился с новыми людьми. Все, как всегда. А утром сделалось гадкое чувство. Наверное, потому что я пытался всем понравиться. Рисовался. Ведь если в нашем прекрасном обществе не принято чего-то стыдиться, это не значит, что тебе нечего стыдиться.Во время чтения роман мне не нравился. Мне казалось, он недостаточно занимательный, что Толстой, как все старые морализаторы, вдалбливает свои душеспасительные идеи, не заботясь, чтобы читателю было интересно. Но к концу романа я понял, что он работает. Да-да! «В чем моя вера?» не работает. А «Воскресение» работает. Я начал меняться. Сознание мое, наверное, все-таки осталось прежним. Я не готов еще раздать деньги бедным и пешком уйти в Сибирь. Но «толстовский синдром», спасибо, маэстро, я получил. И «толстовскую прививку» ко всем лже-святыням и лже-величиям. Ведь существующие социальные институты, посты и «кресла» далеко не священны. А социальная жизнь с ее сомнительными законами и условностями не есть подлинная, настоящая жизнь. Особенно когда она не отвечает самым простым нормам человеческой морали.

Лев Толстой долго мучился и кривлялся. Наконец, его прорвало. Если кто-то не хочет или не может читать этот толстенький труд, то достаточно ознакомиться с последней главой. Нет, на 700 страницах много интересного и новаторского для конца 19 века, но в настоящий момент эта информация никакой ценности собой не несет. Последняя глава кратко подытоживает все то, что сумбурно и нервно автор пытался нарисовать в течении всего повествования. Основное – это помните о Хозяине, живите по правилам и помните о предназначении Божьем. Ну, и, естественно, только при таком раскладе нас ждет на земле царство божие. Опять же «царство». Я тоже верю в высшее предназначение человека, но при этом прекрасно понимаю, что это значимо исключительно для меня одного. Планетам, звездам, галактикам до лампочки – что я там о себе возомнил. Да, что там далеко ходить, зачастую это не особенно беспокоит даже близких людей. Приверженцы Толстого не могут жить без правил, без самомнения, основанного на какой-нибудь слащаво-морализующей туфте. Представляю, как Толстой писал это свое «Воскресение», умиляясь от собственной правильности, плача и вытирая сопли мокрой бородой. Предложенный им инструмент выливается в формулировку «если ты аморален, потому что я так решил, то подлежишь немедленному расстрелу на месте». Знаем, так ЧК и работал. Главный герой мечется, совершает необычайные для себя умственные прорывы, ибо всю жизнь шатался по кабакам и о жизни народа имел отдаленное представление. Образ его сразу же напомнил мне Гамлета, а причина для трясучки может быть абсолютно любая – не все ли равно. То, что высшие эшелоны власти и светское общество далеки от народа – было ясно всегда и в любые времена, если общество должным образом расслоено. Примером может послужить современная Россия. Что есть и было у Толстого, это нехилое ощущение себя в потоке времени. Он хорошо прочувствовал момент, необходимый для написания подобного произведения. Революционные массы только начали набирать силы, но уже были видны. Впрочем, Толстой это свое качество, благодаря обработке собственным гигантским эго, раздул до невероятных размеров, возомнив себя великим историком. Энгельс четко характеризует этих «революционеров» еще в середине 19 века

небольшая часть господствующего класса отрекается от старого общества и примыкает к революционному классу, к тому классу, которому принадлежит будущее. Вот почему, как прежде часть дворянства переходила к буржуазии, так теперь часть буржуазии переходит к пролетариату, именно – часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения.

Когда я дочитал произведение, моя зарубцевавшаяся было рана стала кровоточить. Вспомнил я тоже свою несчастную брошенную (одну выбрал из сотен, физически не могу вспомнить всех имен и лиц) и не смог с этим жить. И отправился на розыски своей Катерины. Нашел я ее и пал к ее ногам, вымаливая прощение. И простила она меня, бросила мужа и 4-х детей. Муж ее решил с горя застрелиться, но стрелял очень плохо и промахнулся. Не умер, но вышиб себе мозг. Теперь дети навещают его в дурдоме, а после едут к Курскому вокзалу, выпрашивая по дороге монеты, садятся в электричку и едут в Ясную Поляну, на могилку Льва Николаевича. Благодарят его за счастье земное, за то, что разбудил нравственность, правду, духовность и всякую другую муть, за то, что заставил всех жить в согласии с его, толстовской, совестью. И еще, такое скромное название произведения. Впрочем, Иисус тоже был с бородой.

Ну что, открываю прием стеклотары, а также ссаных тапок, тухлых яиц, гнилых помидоров, и чем еще забрасывают людей за отрицательные оценки великого.На самом деле практически до самого конца мне роман нравился. Интересно было узнать, как была устроена судебная система в конце 19 века, как обращались с заключенными, что творилось в тюрьмах. Интересно наблюдать за нравственным перерождением Нехлюдова, его внутренними спорами, за тем, как он принимает то или иное решение. Но. Во-первых, мне кажется, если автор хочет написать философский труд – стоит так и сделать, а не маскировать его под роман. Если же начал писать роман, было бы здорово и закончить его как роман – кульминация, развязка, все дела. За роман, наверное, возьмется больше читателей, но кто изначально не хотел читать философские размышления, только поначалу прикрытые сюжетом, тот, скорее всего, их и не воспримет. Во-вторых, мне очень не хватало глубины, прорисовки героев. Странно, конечно, говорить такое о романе Л.Н. Толстого, казалось бы, уже где-где, а в русской классике этого добра должно быть с избытком. А вот нет – тот же Нехлюдов сначала из восторженного юноши превращается в развратного представителя тогдашней золотой молодежи, а потом обратно перевоплощается в нравственного человека, нуждающегося в постоянной работе над собой – и все это происходит по щелчку пальцев. Раз – и плохой, раз – и снова хороший, потому что такой сценарий требуется, чтобы изложить мировоззрение Толстого. Что до Масловой, она к концу романа вообще становится никакой. Кукла, которая краснеет и хмурится. Очень чувствуется, что она к развязке стала уже отработанным материалом, ненужным автору.В-третьих, проблемы, поднятые Толстым, показаны однобоко. Ок, крайне несправедливо, что осужденные по ошибке люди мучаются и умирают в тюрьмах и на каторге – с этим сложно спорить. Точно так же можно сочувствовать тем, кто сидит за свои убеждения, которые сами по себе никому не мешают, за веру и тому подобное. Сложно не посочувствовать молодому мальчику, который украл какую-то никому не нужную рухлядь, потому что не мог себя прокормить и соблазнился зеленым змием, наползающим со всех сторон. И глядя на таких людей, удобно рассуждать о всепрощении, о том, как одни люди могут мучить других и как это ужасно. Ну а что делать с настоящими преступниками, с теми, кто преступил главную заповедь «не убий» и намерен преступить ее еще не раз и не два? А они есть. И когда думаешь о них, все эти «подставь другую щеку и прощай семь раз по семьдесят» как-то не убеждают. Ну и в-четвертых, меня просто выморозил подход к материнству и детям. Вот эта история, что ненужных детей матери даже не убивают в порыве отчаяния и в приступе сумасшествия, а целенаправленно и планомерно не кормят ребенка, пока он с голоду не умрет. Все это время ребенок лежит в избе и орет благим матом, а только что родившей женщине абсолютно пофиг, больше того, она через год нового родит и сделает то же самое. Главное, что ребенка вовремя крестили, остальное – суета сует. И это не какая-то конкретная женщина с нарушениями психики, это тенденция, чуть ли не норма. Серьезно?! Да и та же замечательная добрая девушка Маслова, родив ребенка, кладет на него болт, потому что отец ребенка ее разлюбил. И это рассказано так, мимоходом, дело житейское. По-моему, если уж действительно подобная массовая проблема существовала, это от нее в первую очередь должны волосы дыбом вставать, а не от того, что у уголовников в камере плохо пахнет.