Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

На слѣдующій экзаменъ ужъ я пріѣхалъ къ знакомымъ; товарищи экзаминующіеся здоровались со мной. – Старый съ волосами на горлѣ какъ будто обрадовался мнѣ и сказалъ, что онъ будетъ переэкзаменовываться, что профессоръ исторіи мерзавецъ и давно ужъ былъ золъ на него, за это и сбилъ его, но онъ поставитъ на своемъ». —

Былъ экзаменъ математики. – Это былъ мой любимый предметъ, и я зналъ его хорошо; но было 2 вопроса изъ алгебры, которые я не успѣлъ пройти хорошенько. Это были – какъ теперь помню – вопросы теоріи сочетаній и биномъ Ньютона.– Передъ самымъ экзаменомъ, хоть и некогда сдѣлать что-нибудь, но я сѣлъ на заднюю лавку и просматривалъ книгу. —

– «Вотъ онъ, поди сюда, Нехлюдовъ», послышался за мной знакомый голосъ. Я обернулся. – Володя и Дмитрій шли между скамеекъ въ разстегнутыхъ и затасканныхъ сюртукахъ и громко говоря между собой. Сейчасъ видно были домашніе, да еще 2-го курса, ужъ однимъ своимъ видомъ и выражавшіе презрѣніе къ нашему брату и оскорбляющіе насъ. —

– «Ну что? еще не экзаменовался?»

– «Нѣтъ».

– «Что это ты читаешь? спросилъ Володя, вѣрно не приготовилъ?». —

– «Да, 2 вопроса не совсѣмъ помню».

– «Какіе?»

– «Вотъ».

– «Да это пустяки», и Володя началъ объяснять, но такъ скоро, что я ничего не понялъ, да при томъ и самъ онъ, кажется, твердо не зналъ этаго. —

– «Нѣтъ, постой, Володя, дай, я ему объясню», сказалъ Дмитрій и сѣлъ подлѣ меня. —

Удивительно было вліяніе на меня этаго человѣка: все, что онъ говорилъ, казалось мнѣ такой непреложной истиной, что глубоко неизгладимо врѣзывалось въ памяти. Я всю мою жизнь помнилъ эту теорію сочетаній и перемѣщеній, которую здѣсь въ 1/4 часа онъ объяснилъ мнѣ. – Но едва онъ успѣлъ кончить, какъ St.-Jérôme сказалъ, что меня вызываютъ. Иконинъ вышелъ опять вмѣстѣ со мной. – Какой-то въ прыщахъ и съ цѣпочкой гимназистъ бойко выводилъ формулу, со стукомъ ломалъ мѣлъ о доску и все писалъ, хотя профессоръ уже сказалъ ему, «довольно» и велѣлъ намъ взять билеты. Старый опять также остолбенѣлъ какъ и въ первый экзаменъ. «Вѣдь попадаются же этакіе», сказалъ и опять показалъ мнѣ свой билетъ и спросилъ, что мнѣ досталось. Я посмотрѣлъ, и, о ужасъ, это былъ единственный билетъ, который я не зналъ – проклятый биномъ Ньютона.

– «Хотите мѣняться?» спросилъ ужъ я, увидавъ, что у него именно теорія сочетаній и перемѣщеній, которую я прошелъ только что.

– «Все равно, шопотомъ отвѣчалъ онъ: чувствую, что срѣ-жусь. А Биномъ я знаю».

– «Ну, такъ давайте скорѣе», говорилъ я, но мой старый, какъ я сказалъ, остолбенѣлъ. Все равно, я рѣшилъ изъ рукъ его вырвать билетъ, но было ужъ поздно – профессоръ подозвалъ его къ доскѣ.

– «Давайте сюда», съ отчаяннымъ жестомъ сказалъ старый, оборачиваясь, и взялъ мой билетъ, a мнѣ отдалъ свой въ глазахъ профессора.

– «Что это вы мѣняетесь», сказалъ профессоръ съ доброй улыбкой. (Онъ былъ молодой человѣкъ пріятной наружности).

– «Нѣтъ, проговорилъ старый: это такъ». И опять это было его послѣднее слово, и опять, проходя назадъ, мимо меня, онъ тупо улыбнулся и пожалъ плечами.

Я отвѣчалъ отлично. Профессоръ сказалъ мнѣ даже, что лучше, чѣмъ можно требовать, и поставилъ 5. —

Успѣхъ этихъ 2-хъ и еще 3-хъ слѣдующихъ экзаменовъ такъ раздулъ во мнѣ самолюбіе, что уже для меня дѣло шло не о томъ, чтобы выдержать экзаменъ, но о томъ, чтобы выдержать его лучше всѣхъ. – Былъ одинъ блѣдный гимназистъ въ узенькихъ взодравшихся брюкахъ, коротенькомъ мундирчикѣ, съ мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцовъ ногтями, который одинъ только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, съ досадой, злобой даже, смотрѣлъ на него. Мнѣ противно было его лицо и руки и волоса и колѣнки [1 неразобр.] и тетрадки – все противно было въ немъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ провалился (словцо, которому я выучился у товарищей, означающее не выдержать экзамена); но, такъ какъ видно было, что это невозможно, я даже не отказался бы отъ того, чтобы съ нимъ случилось какое нибудь несчастье, помѣшавшее бы ему экзаменоваться, чтобы онъ сломалъ себѣ ногу, или заболѣлъ хорошенько. Я видѣлъ, что онъ превзойдетъ меня, а быть первымъ мнѣ казалось верхомъ наслажденія. Не для того, чтобы гордиться передъ товарищами – о нихъ я не думалъ, но для своихъ – мнѣ хотѣлось въ деревнѣ похвастаться передъ папа или St.-Jérôm’омъ. Но Латинскій экзаменъ сразу уничтожилъ мои честолюбивые планы и злобу къ блѣдному гимназисту. – Уже съ перваго экзамена всѣ гимназисты вольные разсказывали намъ съ какимъ-то трепетомъ про латинскаго профессора Нецера, который, по словамъ всѣхъ, былъ какой-то извергъ, говорившій только по-гречески и по-латынѣ и наслаждающійся въ погибели молодыхъ людей и особенно не любившій и угнетавшій нашего брата – вольныхъ. St.-Jérôme, который былъ моимъ учителемъ Латинскаго языка, ободрялъ меня, да и мнѣ казалось, что, умѣя переводить Цицерона безъ лексикона, половину одъ Горація и зная отлично Цумпта, я былъ приготовленъ не хуже другихъ; но вышло не такъ. Когда насъ вызвали опять вмѣстѣ съ Иконинымъ, уже я предчувствовалъ что-то недоброе. Нецеръ былъ одинъ на своемъ столикѣ. Это былъ маленькой не старый человѣчекъ съ длинными русыми волосами и не дурной наружности, но жолтый, видно, что злой. – Онъ далъ Иконину книгу рѣчей Цицерона и заставилъ переводить его. Къ великому удивленію моему, Иконинъ не только умѣлъ читать, но и перевелъ нѣсколько строкъ, хотя и съ помощью профессора. Чувствуя свое превосходство знаній передъ такимъ слабымъ соперникомъ, я не могъ удержаться отъ самодовольной и нѣсколько презрительной улыбки, особенно, когда дѣло дошло до анализа и старый по-прежнему далъ столбняка.

– «А что вы лучше знаете, что вы улыбаетесь?» сказалъ мнѣ Нецеръ съ злобной улыбкой. (Послѣ я узналъ, что онъ почему-то покровительствовалъ Иконину). «Такъ скажите вы».

Я отвѣтилъ тотчасъ же, но онъ сдѣлалъ такое недовольное лицо, что мнѣ вдругъ показалось, что я говорю не такъ.

– «Хорошо-съ, придетъ и вашъ чередъ, увидимъ, какъ вы знаете», сказалъ онъ и сталъ объяснять Иконину то, что спрашивалъ. «Ступайте-съ», докончилъ онъ, и я видѣлъ, какъ онъ проставилъ ему 4. «Ну, думалъ я, онъ совсѣмъ не такъ строгъ, какъ говорили». Послѣ ухода Иконина онъ вѣрныхъ минутъ 5, которыя показались мнѣ за 5 часовъ, укладывалъ книги, билеты, сморкался, поправлялъ креслы, смотрѣлъ въ залу и по сторонамъ и вообще повсюду, исключая на меня, и ничего не говорилъ мнѣ. Потомъ, открывъ книгу, онъ сталъ читать. Я рѣшился кашлянуть, чтобы обратить на себя его вниманіе.

– «Ахъ, да еще вы! Ну переведите-ка что-нибудь, сказалъ онъ, подавая мнѣ какую-то книгу. «Да, нѣтъ, вотъ лучше это». Онъ перелистовалъ книгу Горація и подалъ мнѣ его, раскрытаго на мѣстѣ, котораго я не приготавливалъ.

– «Я этаго не готовилъ», сказалъ я.

– «А, вы хотите отвѣчать на то, что выучили на изусть, хорошо!» отвѣчалъ онъ, качая головой. «Нѣтъ, вотъ это переведите».

Кое-какъ я сталъ добираться до смысла, но Нецеръ на каждый мой вопросительный взглядъ только качалъ головой и, вздыхая, говорилъ: «нѣтъ». Наконецъ, онъ закрылъ книгу и далъ мнѣ билетъ изъ граматики, который однако самъ выбралъ.

– «Изъ этаго не знаете ли чего-нибудь», сказалъ онъ. Я бойко сталъ было отвѣчать ему на знакомый вопросъ, но онъ снова остановилъ меня: «не то, не то, нѣтъ, нѣтъ», заговорилъ онъ, сморщивъ свое жолтое лицо, и началъ мнѣ объяснять почти то же, что и я говорилъ, только другими словами.

– «Такъ нельзя готовиться, господа, въ высшее учебное заведенiе, сказалъ онъ потомъ, вы всѣ хотите только мундиръ носить, верховъ нахватаете и думаете, что вы можете быть студентомъ. Нѣтъ, господа, надо основательно изучать предметы».

Сначала мучало меня разочарованіе не быть первымъ, потомъ присоединился страхъ совсѣмъ не выдержать экзамена, во время же этой рацеи чувство оскорбленнаго самолюбія, униженія и несправедливости такъ возмутили меня, что я чувствовалъ, у меня слезы были на глазахъ, и хотѣлось обругать его. Я думалъ въ эту минуту, что, ежели вдругъ ударить его книгой по носу и сказать: «дуракъ, свинья». Хуже же всего мнѣ обидно было то, что волненіе, выражавшееся на моемъ лицѣ, онъ перевелъ, вѣроятно, просьбою объ томъ, чтобы онъ прибавилъ мнѣ балы, потому что, взглянувъ на меня, онъ сказалъ:

«Хорошо-съ, я поставлю вамъ переходный балъ (Это значило 2), хотя вы его и не заслуживаете, но въ уваженіе къ вашей молодости и въ надеждѣ, что вы въ Университетѣ позайметесь серьезнѣе. —

Ничто столько не обидно въ правѣ сильнаго, какъ то, что сильный можетъ, оскорбляя и дѣлая зло, прикидываться добрымъ и снисходительнымъ. – Несправедливость эта тогда такъ сильно подѣйствовала на меня, что, ежели бы я былъ воленъ въ своихъ поступкахъ, я бы не пошелъ больше экзаменоваться: я потерялъ все честолюбіе, ужъ мысленно передалъ пальму первенства блѣдному гимназисту и остальные экзамены спустилъ безъ всякаго волненія и всякаго старанія. И вступая въ Университетъ, уже я не думалъ о поприщѣ науки, на которомъ мнѣ суждено было развиваться и можетъ-быть прославить [?] свое имя, а о мундирѣ съ синимъ воротникомъ, о собственныхъ дрожкахъ, собственной комнатѣ и, главное, о собственной свободѣ. Впрочемъ, и эти мысли были пріятны.

8-го Мая я надѣлъ мундиръ, у меня шпага, я въ чинѣ 14 класса, у меня нѣтъ гувернера, я могу одинъ выходить со двора, будочники дѣлаютъ мнѣ честь, имя мое напечатано въ спискѣ студентовъ, я большой! И я совершенно счастливь.

Глава 5. Семейство Нехлюдовыхъ.

Дмитрій предложилъ мнѣ послѣ экзаменовъ переѣхать къ нему дня на 3 и оттуда уже ѣхать вмѣстѣ въ Петровское.

– «Да вѣдь вы не одни живете», сказалъ я ему.

– «Я живу съ матерью, но у меня комнаты отдѣльныя, а, кромѣ того, я ужъ нѣсколько разъ говорилъ матери про васъ, отвѣчалъ онъ, и она васъ знаетъ заочно. —

Я былъ въ восторгѣ отъ этаго предложенія, но почему-то счелъ нужнымъ скрыть свою радость.

– «Поѣдемъ сейчасъ со мной; наши всѣ дома, я вамъ найду постель, сказалъ Дмитрій, а завтра велите Василью привести вещи». —

Это было вечеромъ. Мѣсяцъ стоялъ на своемъ зенитѣ и въ воздухѣ чувствовалось еще тепло дня и легкій морозецъ наступающей ночи, – когда мы подъѣхали на пролеткахъ Дмитрія къ воротамъ дома Нехлюдовыхъ на Садовой.

– «Постой, сказалъ Дмитрій, за плечо останавливая кучера, пройдемте садомъ». И мы пошли.

Я чрезвычайно счастливъ, что саду этаго я никогда больше не видалъ днемъ, a видѣлъ его только теперь ночью, когда я въ мундирѣ съ синимъ воротникомъ, въ фуражкѣ съ синимъ околышомъ, при лунномъ свѣтѣ, съ человѣкомъ, котораго я любилъ больше всего на свѣтѣ, шелъ по только что распускавшимся липовымъ аллеямъ.

Въ моихъ воспоминаніяхъ остался не садъ на Садовой, а садъ въ моемъ воображеніи, лучше котораго нѣтъ ничего на свѣгѣ, ни этихъ высокихъ деревъ, этаго синяго неба, этаго свѣтлаго мѣсяца и этой свѣжести въ воздухѣ ничего не могло. Мнѣ такъ и казалось, что вотъ, вотъ предстанетъ она съ своими добрыми, веселыми, черными глазами, нѣжной рукой и родинкой на розовой щечкѣ.

– «Ахъ, какъ славно», сказалъ Дмитрій, вдругъ останавливаясь. «А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчасъ, очень хорошіе люди. Я думаю. Посмотри, какъ странно смотрѣть отсюда сквозь листья на небо. Посмотри. Престранно.

– «Да, и мнѣ какъ-mo хорошо».

Я понималъ, что Дмитрій былъ въ такомъ состояніи духа, въ которомъ много, много могъ мнѣ бы высказать и про ночь и про семейство свое, но я понималъ все, что онъ хотѣлъ высказать. И понималъ эту (pudeur), стыдливость чувствъ, что онъ такъ сильно чувствовалъ, что не хотѣлъ говорить такъ, какъ говорятъ обыкновенно. Мѣсяцъ свѣтитъ престранно, и мать и сестра его хорошіе люди значило очень много. Да и мнѣ какъ-mo хорошо, сказалъ я. Мнѣ кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно въ этомъ пониманіи другъ друга; въ умѣніи передавать другъ другу мысли и впечатлѣнія особеннымъ скромнымъ образомъ, не опошляя ихъ и не портя ихъ сознаніемъ и выраженіемъ людскими. – Или это было свойственное людямъ стремленіе къ своеобразности, что мы сначала и до конца нашей связи передавали другъ другу чувства совсѣмъ не такъ, какъ другіе; у насъ были какъ-будто свои особенные знаки и выраженія, и никогда не налегали на чувства, не анализировали ихъ и наслаждались свѣжѣе и полнѣе другихъ. —

Мы вошли прямо изъ сада въ балконную дверь, которая была уже выставлена. – Первая комната была освѣщена только мѣсяцомъ въ высокія окна и яркимъ свѣтомъ изъ двери сосѣдней комнаты. Въ комнатѣ слышалось женское ужасно фальшивое пѣнье: «Jeune fille aux yeux noirs»¹³³ и веселый смѣхъ.

– «Это Митя», послышалось оттуда.

Едва я успѣлъ войти въ эту комнату и остановиться въ застѣнчивой нерѣшительности, какъ въ двери зашумѣло женское платье, и женская рука взяла меня за руку. «Митя, иди скорѣе», сказалъ со смѣхомъ около моего уха довольно низкій, но звучный голосъ: «maman поетъ..... дикимъ голосомъ».

«Вотъ оно началось», подумалъ я. —

Дмитрій, увидавъ, что сестра его приняла меня за него, спрятался за дверь и только, когда она въ замѣшательствѣ отскочила отъ меня и потерялась такъ, что не знала, что говорить и дѣлать, онъ громко захохоталъ изъ-за двери своимъ заливистымъ, мелодическимъ смѣхомъ, какъ-будто ставилъ точки, какъ я называлъ его манеру смѣяться.

– «Митя, кто это?» прошептала она, подходя къ нему.

– «Незнакомецъ», отвѣчалъ онъ, продолжая хохотать: «пойдемте къ maman, незнакомецъ, пойдемте. Лиза, это Nicolas», прибавилъ онъ.

Я ничего не могъ сказать отъ стыдливости, даже не помню, поклонился ли – такъ меня озадачила эта¹³⁴ странная ошибка. —

Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина лѣтъ 40. Ей даже можно было дать больше, судя по полусѣдымъ волосамъ, откровенно выставленнымъ на вискахъ изъ подъ чепца, но по свѣжему, чрезвычайно нѣжному и лишенному морщинъ лицу, въ особенности же, по умному, веселому блеску глазъ ей казалось гораздо менѣе. Глаза у нея были почти черные, очень открытые и ясные, губы тонкія и твердыя, носъ съ горбомъ и немного на сторону, руки безъ колецъ, немного большія, почти мужскія, но прекрасныя, продолговатыя, съ длинными пальцами, и талія чрезвычайно стройная и прямая. На ней было темносинее закрытое платье съ откинутымъ бѣлымъ воротникомъ и маншетами, и не было никакой куцавейки или капоту [3 неразобр.]. Она сидѣла передъ болыпимъ столомъ и шила или кроила какое-то платье, что мнѣ тогда показалось чрезвычайно страннымъ. На другомъ, кругломъ столѣ, за плющемъ, передъ диваномъ, стоялъ самоваръ, и маленькая, худая, блѣдная женщина съ длинными вившимися буклями и одѣтая довольно пестро и изысканно занималась чаемъ. – Когда Дмитрій представилъ меня матери, она какъ-то особенно – какъ мнѣ показалось, гордо повернула ко мнѣ голову и, не кланяясь, протянула руку.

– «Садитесь сюда, сказала она мнѣ, указывая на диванъ противъ себя: я рада васъ видѣть, потому что, ежели вы только действительно такой, какимъ васъ описывалъ мой сынъ, vous devez être un petit monstre de perfection».¹³⁵

– «Развѣ онъ вамъ говорилъ про меня?» сказалъ я по французски.

– «Еще бы, онъ спрашиваетъ, говорилъ ли про него Дмитрій», сказала она, принимаясь снова за свою работу и смѣясь твердымъ увѣреннымъ смѣхомъ. «Дайте ему чая, тетинька», прибавила она, обращаясь къ гувернанткѣ, разливавшей чай и носившей почему-то названіе тетиньки.

– «Сейчасъ, Катерина Дмитріевна», сказала тетинька: «а вы слышали, какъ Лиза испугала M-ieur Nicolas?»

– «Ну, какъ ты Лиза испугала M[-r] Nicolas?» повторила какъ-то сухо М-me Нехлюдовъ.

– «Можешь себѣ представить, сказала Лиза, подходя къ ней: каково его положеніе? Онъ входитъ въ первый разъ къ намъ и вдругъ видитъ, какая-то женщина беретъ его за руку и говоритъ: «посмотри, какъ maman поетъ дикимъ голосомъ». И Лиза громко засмѣялась.

– «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мнѣ. —

– «Они ужасно смѣются надо мной, когда я пою», сказала М[-me] Нехлюдовъ смѣясь: «a мнѣ кажется, что прекрасно. Вы музыкантъ?» спросила у меня.

– «Да, большой, но только въ душѣ».

– «Это такъ же, какъ я. У кого лучше голосъ, Дмитрій, у него или у меня?»

– «Трудно рѣшить, maman».

– «Ну такъ nous pouvons nous donner la main, mon cher».¹³⁶

Когда кончили чай и поболтали и посмѣялись еще, М[-me] Н [ехлюдовъ] сказала мнѣ, чтобы я позвонилъ. У насъ въ домѣ не было сонетокъ, и я никогда не видалъ ихъ, поэтому сталъ искать колокольчика, но, не видя его, наконецъ, сказалъ ей, что нѣтъ колокольчика.

– «Да подлѣ васъ сонетка, сказала она, Лиза, позвони».

Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснѣлъ ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думалъ, что окончательно погибъ во мнѣніи всего семейства: все, что мнѣ удалось сказать порядочнаго, умнаго, какъ я полагалъ, въ этотъ вечеръ, уничтожено этимъ незнаніемъ, что такое сонетка; подумаютъ, что я совсѣмъ мужикъ, что все, что сказалъ, это я выучилъ, и что дома мы живемъ, Богъ знаетъ, какъ, когда у насъ нѣтъ сонетокъ, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрій теперь раскаивается, думалъ я, въ томъ, что представилъ меня». Весь вечеръ мой былъ разстроенъ.

– «Ну, дѣти, что мы будемъ читать нынче? сказала М[-me] Н[ехлюдовъ], когда вынесли самоваръ.

– «А вѣдь я привезъ Валтеръ-Скота отъ Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?

– «Лиза, хочешь читать?»

– «Хочу».

Мы всѣ усѣлись поуютнѣе около матовой лампы, горѣвшей на рабочемъ столѣ, Лиза взяла книгу и стала читать своимъ низкимъ, но звучнымъ контральто. —

Чтеніе это было мнѣ особенно пріятно потому, что давало время обдумать впечатлѣнія и мысли, возбужденныя во мнѣ этимъ совершенно для меня новымъ, особеннымъ отъ нашего, домашнимъ кружкомъ, и рѣшить вопросъ, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нѣтъ еще. —

Кружокъ этотъ имѣлъ какой-то особенный характеръ простоты, нравственности, изящества, умѣренности и вмѣстѣ сухости и логичности. Этотъ характеръ выражался и въ волосахъ Нехлюдовой, и въ ея прямой позѣ, и въ шитьѣ платья, и въ строгой чистотѣ, и въ высокихъ портьерахъ, а больше всего въ манерѣ говорить по русски, называть меня «онъ» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мнѣ и доставляло наслажденіе то, что меня третировали серьезно pour tout de bon,¹³⁷ какъ большаго, такъ что мнѣ совѣстно, даже неловко какъ то было, что мать моего друга говоритъ, разсуждаетъ со мной. Даже при каждомъ словѣ, которое я сбирался сказать, мнѣ приходило въ голову, какъ бы мнѣ вдругъ не сказали: «неужели вы думаете, что съ вами серьезно говорятъ, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, какъ теперь вижу, должно б[ыть] показался глупъ, гораздо еще больше, чѣмъ прежде. Ежели бы не сонетка, я бы былъ совершенно доволенъ и очень бы полюбилъ все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я былъ смѣшонъ, и я безсознательно старался находить въ нихъ недостатки, какъ будто они могли оправдать меня. – Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чѣмъ больше всматривался я въ нее теперь, какъ она читала своимъ звучнымъ контральтомъ, я убѣждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портилъ ее желтоватый, болѣзненный цвѣтъ лица и такъ же, какъ у матери, кривый носъ на одну сторону, только у м[атери] б[ылъ] на право, а у нея налѣво, и толстыя губы. Въ ней даже не было ничего фамильнаго общаго съ наружностью моего друга. Все, что было въ ней хорошаго, былъ голосъ, выраженіе доброты, прелестный бюстъ и опять та же безпричудливость, простота и логичность въ манерахъ, такъ что, какъ я ни старался настраивать себя на то, что она она – я не могъ и идеальный образъ мой никакъ не хотѣлъ слиться. —

Чтеніе было очень пріятно. Оно не было однимъ предлогомъ сидѣть вмѣстѣ, но видно было по замѣчаніямъ, к[оторыя] прерывали его, увлеченіе и любовь къ мысли и изящному. Наконецъ, въ 11 часовъ М-me Нехлюдовъ встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.

– «Ну, я очень рада, Nicolas, сказала она, цѣлуя въ лобъ сына и подавая мнѣ руку: что вы у насъ будете. Въ ваши года дружба хорошая вещь, славная вещь».

Лиза тоже подала мнѣ руку.

У N. [?] было двѣ комнаты – спальня и кабинетъ. Василій постелилъ мнѣ на диванѣ въ кабинетѣ, но я пошелъ въ спальню и сидѣлъ тамъ на к[ровати] у Дмитрія. Мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ о его семействѣ, разсказать ему, какъ понравился мнѣ этотъ новый для меня бытъ, но я не рѣшался начать разговоръ объ этомъ, особенно когда приходила мнѣ мысль о сонеткѣ, и думалось, что Д[митрій] вслѣдствіе именно этой сонетки перемѣнилъ мнѣніе обо мнѣ и, увидавъ меня въ обществѣ, какъ я застѣнчивъ и стыдливъ, раскаивается, что онъ представилъ меня. – Я нѣсколько разъ собирался начать говорить ему про его мать и сестру, придумывалъ фразы и открывалъ ротъ, но потомъ приходило въ голову, что онъ можетъ подумать, и останавливался. Дмитрію тоже вѣрно хотѣлось спросить мое мнѣніе о своемъ семействѣ, но онъ не рѣшался, и обѣщаніе наше все говорить другъ другу не исполнялось, но мнѣ кажется, что мы все-таки безъ словъ понимали другъ друга и были откровенны, а что есть вещи, которыя лучше не говорить. То, что я пришелъ къ нему въ спальню, то, что мы помолчали минутъ 5, избѣгая взглядовъ одинъ другаго, имѣло большое для насъ значеніе. —

Глава 6-я. Трубка. <Ложь>. Я хочу убѣдиться въ томъ, что я большой.

(Въ слѣд. главахъ: 1) деньги, 2) ложный стыдъ).

Уже первое правило, которое я задавалъ себѣ для будущей жизни, – усовершенствованіе, я не исполнилъ въ первый день моего переѣзда къ Нехлюдовымъ. Мы заболтались такъ долго свечера, что проснулись, когда солнце уже было высоко, и то Дмитрій разбудилъ меня. И голова была тяжела, и въ тѣлѣ б[ылъ] какой-то нездоровый жаръ. Первая мысль моя при пробужденіи была, что я большой и на свободѣ. Никакая мысль не лѣзла мнѣ въ голову, къ каждой примѣшивалось сознаніе свободы и желаніе доказать другимъ и еще болѣе убѣдиться самому, дѣйствительно ли я такой же большой, какъ другіе. Первое выраженіе этой мысли было то, что я пилъ чай, не одѣваясь, и курилъ трубку, кот[орую] взялъ у Дмитрія, и раскашлялся и раскраснѣлся такъ, что думалъ, я задохнусь, но сказалъ, что это ничего безъ привычки, но что я куплю себѣ табаку и трубку и, когда буду одинъ, буду понемножку пріучаться къ табаку. Часовъ въ 12 пришелъ Д[убковъ], и мы такъ, не одѣваясь, сидѣли до самаго обѣда, болтали глупости, и мы съ Д[митріемъ] были совершенно другими людьми, чѣмъ вчера вечеромъ. Меня мучила мысль, что вѣрно еще я не совсѣмъ большой или хуже другихъ, что не могу курить Жуковъ табакъ также, какъ они, и въ тотъ же день пошелъ на Арбатъ, купилъ у Бастанжогло на 5 рублей ассигнаціями Жукова табаку, 2 стамбулки и черный липовый чубукъ, накурился одинъ въ комнатѣ Дм[итрія] до того, что голова у меня пошла кругомъ, что я испугался, взглянувъ на свое блѣдное, какъ полотно, лицо въ зеркало, и что, наконецъ, меня вырвало! Я помню, въ какомъ я ужасномъ положеніи былъ съ полчаса времени послѣ этаго. Я лежалъ на диванѣ, надъ тазомъ; вокругъ меня на полу валялась вонючая трубка и окурки; голова ходила кругомъ, ужасно тошнило, и вся внутренность поднималась. Безсмысленно вперивъ мутные глаза въ начатую четверку табаку, стоявшую на стулѣ, съ тупымъ вниманіемъ глядя на 2-хъ львовъ, поддерживающихъ гербъ В. Ж[укова], и читая и перечитывая надпись «лучшій американскій табакъ», я съ отчаяньемъ въ сердцѣ и съ маленькимъ страхомъ даже за свою жизнь думалъ, что нѣтъ, не большой еще я, и что видно, не быть мнѣ никогда большимъ, какъ другіе, и не пускать никогда длинныхъ струекъ дыма черезъ русые усы и никогда, никогда видно не суждено мнѣ затягиваться. —

(Въ деревнѣ женитьба отца на женщинѣ низшаго круга роняетъ отца во мнѣніи сыновей, тѣмъ болѣе, что лишаетъ ихъ послѣдней надежды на его состояніе, уже ненадежное какъ игрока. Холодъ между отцомъ и сыновьями, откровенный разговоръ объ этомъ предметѣ между братьями, раззореніе отца и самопожертвованіе дѣтей, но невозможное вполнѣ, потому что они начали жить. Владимиръ судитъ холодно и отказываетъ, потому что не можетъ. Николай сентиментальничаетъ, обѣщаетъ и не исполняетъ, потому что не можетъ. В[ладимиръ] женится и поправляетъ отца. Николай оригиналъ.)

За обѣдомъ, который также, какъ и все Нехлюдовское, носилъ на себѣ какой-то особенный отпечатокъ строгости, простоты и изящества, Катерина Дмитріевна спросила у Дм[итрія], когда онъ легъ спать, и когда я, думая сказать пріятное, объяснилъ, что мы съ нимъ болтали до 2-хъ часовъ ночи и встали въ 10, она, не отвѣчая мнѣ, серьезно обратилась къ Дмитрію и, какъ-то особенно пристально глядя на него, внятно и съ разстановкой сказала ему.

– «Я прошу тебя, Дмитрій, никогда не ложиться позже 12 и всегда вставать раньше 8-ми. Обѣщаешь?»

– «Обѣщаю, maman», отвѣчалъ онъ серьезно.

Тѣмъ разговоръ ихъ объ этомъ и кончился, но меня ужасно покоробило отъ него.

– «А знаешь, нынче вечеромъ я въ первый разъ пью чай въ саду, въ тетинькиной бесѣдкѣ», сказала М-[me] Нехлюдовъ. М[-me] К. [?] и Капустинъ обѣщались пріѣхать ко мнѣ – я ихъ угощиваю воздухомъ.

«Смотри же, Митя, и вы, господа», сказала Лиза, къ великой радости моей, смѣшивая въ одно вы меня и большаго Дубкова: «не оставайтесь долго на этомъ гуляньи». – Она знала, что мы собирались послѣ обѣда, по предложенію Дубкова, на гулянье на Прѣсненскіе Пруды. —

Дубковъ сказалъ, что онъ непремѣнно пріѣдетъ и привезетъ съ собой Дмитрія.

– «А вы?» спросила она у меня.

– «Я никакъ не могу, потому что вечеромъ меня звали Валахины», сказалъ я, и это не только была совершенная ложь, но я даже 2 года не видался съ Валахиными, но потому ли, что нынче утромъ я думалъ о томъ, съѣздить ли мнѣ или нѣтъ съ визитомъ къ Валахинымъ, или потому, что я полагалъ, это мнѣ придастъ значеніе, что В[алахины] звали меня, или просто потому, что я думалъ, хорошо будетъ показать, что я не слишкомъ радуюсь приглашенію, что не вы, молъ, однѣ только желаете меня видѣть, дѣло только въ томъ, что солгалъ самымъ отчаяннымъ и безпричиннымъ образомъ и тотчасъ же покраснѣлъ и сконфузился такъ, что навѣрное всѣ замѣтили, что я лгу. Я даже замѣтилъ, что Лиза и Д[митрій] отвернулись отъ меня и заговорили о другомъ съ выраженіемъ, к[оторое] я впослѣдствіи часто замѣчалъ въ людяхъ, когда очень молодой человѣкъ начинаетъ очевидно лгать имъ, и которое значитъ: зачѣмъ онъ, бѣдный, лжетъ, изъ чего онъ старается, вѣдь мы знаемъ, что онъ лжетъ.

Потомъ я узналъ, что В[алахиныхъ] не было въ городѣ, и что Н[ехлюдовы] должно быть знали это.

Ни въ дѣтствѣ, ни въ отрочествѣ, ни потомъ въ болѣе зрѣломъ возрастѣ я не замѣчалъ за собой порока лжи, напротивъ даже – могу похвалиться – былъ всегда слишкомъ правдивъ и откровененъ, но въ первую эпоху юности, признаюсь, на меня часто находило это странное желаніе безпричинно лгать самымъ отчаяннымъ образомъ, отчаяннымъ потому, что я лгалъ въ такихъ вещахъ, въ кот[орыхъ] ужасно легко было поймать. Мнѣ кажется даже, что тщеславное желаніе выказаться тѣмъ, чѣмъ не есть, соединенное съ неопытностью въ жизни, надеждою солгать безнаказанно, не бывъ пойману, и были причиною этой странной слабости. – Мнѣ бы было гораздо веселѣй оставаться у Нехлюдовыхъ, какъ приглашали меня, но мысль, что я буду на гуляньи ходить съ адъютантомъ, и что, можетъ-быть, въ этомъ-то выгодномъ для меня положеніи буду я встрѣченъ ею, и начнется, доставляли мнѣ такое наслажденіе, и вообще вліяніе Дубкова, кот[орое] было необоримо на меня во время дня и въ обществѣ, сдѣлали то, что я просилъ Д[митрія] ѣхать съ нами, и мы тотчасъ послѣ обѣда отправились гулять подъ музыку на Прѣсненскіе Пруды. – Гулянье это однако не доставило мнѣ слишкомъ большаго удовольствія. Сначала мы подъ музыку ходили по дорожкамъ. Дубковъ стучалъ саблей, кланялся знакомымъ, говорилъ съ женщинами, и я находился въ какомъ-то торопливомъ, безпокойномъ состояніи духа, ничѣмъ не могъ наслаждатся, такъ постоянно, неотвязчиво занимала меня мысль о своей персонѣ. Я боялся не отстать или не опередить Д[убкова] и Н[ехлюдова], чтобы не подумали, что я посторонiй; боялся и слишкомъ близко ходить съ ними, чтобы они не подумали, что я считаю за честь быть съ ними на ногѣ равенства; я боялся ходить, слишкомъ гуляя, боялся и быть слишкомъ развязенъ; я боялся говорить слишкомъ много, боялся молчать слишкомъ долго. Когда подходили ихъ знакомые, я боялся, чтобы они стыдились за меня. Потомъ мы пошли въ кофейную играть на бильярдѣ. Тамъ мнѣ стало еще хуже; мнѣ казалось, что всѣ рѣшительно смотрятъ на меня и удивляются, какимъ образомъ и зачѣмъ попалъ я въ такое мѣсто, особенно когда я сталъ играть съ Д[убковымъ] и, вмѣсто [того], чтобы толкать шаровъ, ѣздилъ кіемъ вскользь по нимъ, и какой-то баринъ, сидѣвшій тутъ же въ шляпѣ, строго смотрѣлъ на меня.

– «Ну что за охота тутъ быть, сказалъ Д[митрій], пойдемте лучше въ садъ и велимъ туда себѣ чаю дать».

– «Пойдемъ, сказалъ Д[убковъ], только надо заплатить».

Я вызвался заплатить за все, желая хоть этимъ дать почувствовать, что я тоже не пѣшка, и Дубковъ позволилъ мнѣ доставить себѣ это удовольствіе, но и тутъ, когда я подошелъ къ стойкѣ и почему-то дрожащими и неловкими руками сталъ вынимать бумажникъ съ птицей, подаренный мнѣ еще К[арломъ] И[вановичемъ], мнѣ стало ужасно совѣстно, и я все боялся, что я что-нибудь не такъ дѣлаю, особенно когда буфетчикъ гордо оттолкнулъ 2-хр[ублевую] бѣленькую, которую я предложилъ ему, говоря, что у него нѣтъ мелочи. —

За чаемъ на зеленыхъ скамеечкахъ подошелъ къ намъ старшій Ивинъ, который былъ уже въ 3-мъ курсѣ, носилъ заломленную назадъ фуражку, эатасканный сюртукъ, брилъ бороду и пользовался репутаціей отличнаго студента и лихаго малаго. Онъ очень обрадовался, увидавъ меня студентомъ, обращался со мною по товарищески, подсѣлъ къ намъ и велѣлъ дать полбутылки шампанскаго, чтобы поздравить меня. Мнѣ то же хотѣлось сдѣлать, но я не смѣлъ сказать это при всѣхъ, всталъ и, отозвавъ всторону слугу, попросилъ его, чтобы онъ и мнѣ принесъ полбутылку шампанскаго. Но потомъ, когда онъ отошелъ нѣсколько, догналъ его и сказалъ, чтобы онъ принесъ даже цѣлую. Мнѣ это очень было пріятно, но только когда принесли эту бутылку, и всѣ посмотрѣли другъ на друга, я покраснѣлъ ужасно и желалъ бы провалиться сквозь землю.

– «А это Nicolas мундиръ иногюрировать хочетъ», сказалъ Д[убковъ] славно!»

И мы выпили въ четверомъ 1 1/2 бутылки. Я хотѣлъ даже спросить еще, но Д[митрій] сказалъ, что не надо, и спросилъ, что всѣ ли это мои деньги, когда я опять подалъ слугѣ за бутылку бѣленькую бумажку. И я опять солгалъ самымъ наглымъ образомъ, сказавъ, что у меня еще довольно, тогда какъ это была послѣдняя бумажка изъ 75 рублей, данныхъ мнѣ отцомъ на дорогу, потому что утромъ, когда я ходилъ покупать трубки и табакъ, я купилъ на 15 рублей машинку для зажиганія, которая въ этотъ же день и сломалась и вовсе не нужна была мнѣ.