Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас

ВАРИАНТЫ

* № 1 (рук. AЧ 19/19).

1 гл. То, что сделано б[ыло] уже прежде.

2 гл. Суждения церковн[ых] и вольнодумных кр[итиков].

3 гл. Die shädlichsten Wahrheiten und Wahrheiten maessig entstellt.⁶² Причина непонимания церковни[ков] – церковь.

4 гл. Причина непонимания светских – наука.

5 гл. Два недоразумения препятств[уют] пониманию христианства людьми научными.

6 гл. Неизбежность замены общественного жизнепонимания христианским.

7 [гл.]. Страдания жизни: правительства. Значение общей воинской повинности.

8-я [гл.]. Какое же разрешение? Прекращение подлости. (Schiller’а письмо.) Пробуждение от гипнотизма, сознание долга – добродетели, как было, гражданской, теперь – христианской.

9-я [гл.]. Чем же она выразится? Не выразится ли она квиетизмом, равнодушием? Подвигом спокойствия – преддверия любви, неделания зла.

Заключение.

Как это будет.⁶³

* № 2 (рук. AЧ 19/1).

Катехизис этот написан американцем Адином Балу, родившимся в 1803 году в Америке и до сих пор живущим в...... и исповедующим учение, высказанно[е] в этом катехизисе. Учение это так же старо, как христианство, но всегда исповедовалось всеми истинными христианами.

Всегда во все времена были голоса, возвышавшиеся против безбожного утверждения о том, что насилие может быть соединено с христианством, что может быть христианское войско, христианские казни, христианские суды, христианская государственная власть, основанная на насилии.

Такие голоса возвышались в Византии против царствующей с императорами и допускающей насилие церкви, такие же голоса слышались в Средние века – голоса богомилов, моравских братьев, Хельчицкого, такие же голоса поднимались и в более близкое от нас время и в Европе и в Америке среди менонитов, квакеров и др.

Яснее же всего, мне кажется, это опровержение ложного учения о том, что христианство может соединяться с насилием, выразилось 50 лет тому назад в Америке в среде людей, назвавших себя и свое общество и свое исповедание веры словом, определяющим главную особенность их верования. Общество, составившееся тогда, назвало себя обществом непротивленцев, журнал, к[оторый] они издавали, назывался «Непротивляющимся», и выражение своего верования, к[оторое] тогда в 1838 году 17 сентября в Бостоне подписали 138 членов, называлось исповеданием непротивления. В основании этого общества принимал участие и Адин Балу.

Вот это исповедание…

Сын⁶⁴ зачинщика этого дела г-н Garrison сообщил мне эти сведения еще в 85 году. Когда же я написал ему, прося сообщить мне то, что ему известно о судьбе этого общества теперь, он отвечал мне, что, сколько ему известно, общество это распалось и не имеет последователей. Но это было несправедливо. В прошлом году я получил от г-на Вильсона письмо с книгами г-на Балу. Из письма оказывалось, что в...... Гопдель существует собрание верующих, исповедующих учение непротивления, что руководит ими Адин Балу и по его большой старости <и слабости> (ему 87 лет), помощник его г-н Вильсон. И что Адином Балу написано в продолжение 50 лет, во время, к[оторое] он работал для распространения своего учения, много прекрасных книг, из к[оторых] переводятся некот[орые] и переведен прилагаемый катехизис.

Г-ну Гарисону да и всем людям, занятым политическим, промышленным, денежным, литературным, ученым делом, кажется, что кучка людей, живущих в маленьком городке и исповед[ующих] непротивление, есть такое ничтожество, о к[отором] не стоит упоминать. Как это казалось римлянам 1-х веков о христ[ианах], живших где-то по захолустьям, но как было тогда, так и теперь: не бойся, малое стадо, ибо тебе отец опред[елил] дать царство.⁶⁵

* № 3 (рук. AЧ 19/3).

17 июль 1890 г.

ОБ АМЕРИКАНСКИХ НЕПРОТИВЛЕНЦАХ

1860 лет тому назад провозглашено Христом его учение в его проповеди на горе, и в учении этом было сказано: не противьтесь злому. Учение это всё было принято одними людьми, отвергнуто другими. Но как для тех, так и для других значение слов: не противься злому было совершенно ясно и не требовало никаких толкований. Все понимали, что слова эти значили то, что Христос отвергал прежний закон мести ока за око и зуба за зуб и устанавливал новый закон смирения, перенесения обид и возмездия добром за зло. Учение о непротивлении злу злом было в духе всего учения и потому разумелось само собой и не требовало никаких разъяснений.

Так это было и после Христа: одни принимали всё его учение, включая в него и предписание о непротивлении злу злом, и были гонимы и, не противясь, смиренно переносили гонения, другие не принимали этого учения и гнали сторонников его.

Так это было до времени Константина, когда царь этот, оставаясь по духу язычником, принял по внешности христианское учение.

Царь Константин и его приближенные, приняв по внешности христианство, т. е. заменили в языческих храмах поклонение богам поклонением Христу и богородице, продолжали вести языческую жизнь во всем – и в распущенности и роскоши жизни и в особенности в управлении народами.

В христианском по имени государстве остались насилия, суды, тюрьмы, казни, войны. Константин и его советчики до такой степени не понимали духа учения Христа, что, воюя, они, так же как прежде призывали на помощь своих языческих богов, теперь призывали Христа и рассказывали басни о том, что на небе явился Константину крест с надписью «Сим победиши», как будто Христос может содействовать убийству одних людей другими. И вот с тех пор появился злейший враг Христов, не гонители и мучители, как в прежние времена, а обманщики, новые фарисеи, подставившие на место христианства бездушное языческое учение, в котором христианское только имя и слова, сведенные все к внешним совершенно подобным языческим обрядам, к богослужениям в храмах и таинствам.

Ложное и коварное учение это исполнило пророческие слова Христа о том, что на седалище Моисееве сели книжники и фарисеи, затворяющие царство небесное, не входящие сами и не впускающие хотящих войти, берет и громко провозглашает из Евангелия только самые темные места или те, которые не имеют никакого жизненного значения и старательно перетолковывает те, которые требуют⁶⁶жизненного исполнения.

Таким местом, особенно затруднительным для перетолкования, было для церквей, соединившихся с светской насильственной властью, место Мф. V, 38 – 42, где просто и ясно сказано, что христианин не может употреблять насилия. Но дьявол помог им, и сделалось непостижимо то, что люди, исповедующие на словах учение Христа, учение любви, прощения, смирения, братства, жертвы собою для братьев, что люди⁶⁷ 15 веков до сих пор, называя себя христианами, продолжают ссылать, пытать, казнить и убивать тысячами людей, призывая на эти дьявольские дела благословение Христа, которого они будто бы обожают.

Так это было в продолжение 15 веков, и так это продолжается до сих пор. Но всегда, с самых первых времен христианского церковного константиновского обмана, были верующие, которых царствующая с убийцами-царями церковь называла ересями, но которые в действительности одни несли в себе истинное христианское предание, дошедшее и до нас. Церковный обман тем особенно жесток и ужасен, что темные люди, имеющие несчастье родиться в среде этого обмана, воспитываются в убеждении, что все другие верования, те самые, в которых хранится Христово предание, – суть ереси, а что истина находится в одной царствующей склещившейся с властью церкви, тогда как очевидно, что в ней одной употребляющей или благословляющей⁶⁸ насилие, уж наверное не может быть христианской истины и христианского предания (И. IX, 44), так как в человекоубийцах не может быть истины. – Но, несмотря на жестокий торжествующий обман этот, всегда рядом с ним жило и росло истинное Христово предание, признающее всё его учение во всем его значении и в том числе и в исполнении закона непротивления злу злом. Таковы были в древности павл[икиане], в Средние века богомилы, моравские братья и др. Таковы же в наше время в Европе и в Америке менониты, квакеры и др.

Верующие эти, исповедуя истинное учение Христа, чуждались того дьявольского учения, которое называло себя церковью, и не находили нужным опровергать, часто страха ради иудейского, лживость того учения, но с древнейших времен слышатся голоса против безбожного утверждения о том, что насилие может быть соединено с христианством, что может быть христианское войско, христианские казни, христианские суды, христианское государство, христианская власть, основанная на насилии. Такие голоса возвышались и во времена Византии и в Средние века; таковы большинство отцев церкви, Гус, Хельчицкий, Фокс и др.

Яснее же всего, мне кажется, это опровержение ложного учения о том, что христианство может соединяться с насилием, выразилось 50 лет тому назад в Америке в среде людей, назвавших себя и свое общество и свое исповедание веры словами, определяющими их главное несогласие с царствующим христианством. Общество, составившееся тогда, назвало себя обществом непротивленцев; журнал, который они издавали, назывался непротивляющимся, и выражение своего верования, которое тогда в 1838 году 17 сентября в Бостоне подписали 138 образованнейших и лучших людей Америки, называлось исповеданием непротивления.

Исповедание это возникло в американском обществе, имеющем целью уничтожение войны. Рассуждая о мерах установления всеобщего мира между людьми, В. Л. Гарисон, один из величайших людей не только Америки, но и всего мира, посвятив свою жизнь освобождению рабов в Америке и достигши этой цели, В. Л. Гарисон пришел к заключению, что установление всеобщего мира может быть основано только на признании отвергнутого и скрытого ложной церковью принципа непротивления. И он предложил следующее провозглашение, которое и было подписано 138 членами.

* № 4 (рук. AЧ 23/92, л. 12).

Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие, тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека. Я уже писал про это и не могу не писать, не повторять одного и того же – Carthago delenda est.⁶⁹ Не могу без недоумения и ужаса говорить об этом, зная и испытав то холодное и враждебное молчание, которое встречает эти слова.

Ужас мой состоит в том, что я не знаю, кто сумасшедший: я ли, повторяющий всё одно и то же, и[ли] люди, слушающие это и непонимающие или делающие вид, что они не понимают. Разве может спокойно жить, не говорю в роскоши, но в условиях достатка городской жизни, нравственный человек нашего времени. Разве может человек высшего класса… забыть то, что всё то, чем он пользуется, есть плод трудов гибели задавленных жизней рабочих, поколениями без просвета умирающих⁷⁰ невежественными, пьяными, распутными, полудикими существами в рудниках, на фабриках, заводах, в деревнях на земледельческом труде.

Ведь сейчас⁷¹ вы, который будет читать это, кто бы вы ни были, у вас верно есть постель с бельем, хлеб, молоко, мясо вволю, главное досуг и днем и ночью, и тут же рядом с вами мужики, бабы, фабричные, не имеющие ничего этого, не имеющие не то что досуга, но отдыха; старики, дети, женщины, измученные трудом, бессонными ночами, болезнями, работами на нас, и мы, исповедую[щие] любовь, братство, гуманность, хоть только справедливость, живем, пользуясь их трудами не для нужды, а для услаждения своей жизни, для прихоти.

* № 5 (рук. AЧ 26/157, л. 4).

Что может быть ужаснее всех этих вновь выдуманных и всё придумываемых средств истребления – пушек, ядер, бомб, ракет с бездымным порохом, торпед и др. орудий смерти, приносящих гибель от невидимых врагов, а между тем все люди готовы на это, и завтра какой-нибудь несчастный безумец объяви[т] войну, и люди покорно побредут, куда их пошлют, и будут убивать и калечить других людей…

* № 6 (рук. AЧ 26/157, л. 3).

Что может быть безумнее и мучительнее того положения, в котором живут теперь европейские народы, тратя большую часть своих богатств на приготовление к истреблению своих соседей, людей, с которыми не только ничто не разъединяет их, но с которыми они все живут в самом тесном духовном общении? Что может быть ужаснее того, что ожидает эти европейские народы всякую минуту, когда в недобрый час какой-нибудь безумец, называющий себя императ[ором] или еще каким-нибудь именем, шут гороховый скажет что-нибудь не так, как это нравится другому?

* № 7 (рук. AЧ 26/157, л. 3).

<Говорят, что война кончится усилением средств истребления, что война погубит сама себя. Трудно выдумать более странное и жалкое рассуждение. Сказать, что война прекратится оттого, что людям станет очень мучительно от нее, всё равно что сказать, что развращенный человек потому, что он, дойдя до последней степени упадка и расслабления, страдает от своих пороков.>

№ 8 («Свободное слово», 1905, № 15, столб. 22—27).

Есть пословица: «Не послушаешься отца, матери, послушаешься ослиной шкуры», т. е. барабана. И пословица эта применима даже в прямом смысле к людям нашего времени, не принявшим учения Христа или принявшим его в извращенном церковью виде. Люди, не принявшие учения Христа во всем его значении, должны отречься от всего человеческого и слушаться одного барабана. И освобождение от барабана только одно: исповедание учения Христа, не урезанного от главных требований его, а всего христианского учения во всем его значении…

Уже сколько времени, более столетия, бьются европейские народы над тем, чтобы установить новые формы жизни, давно определенные в сознании. Но всё тот же старый, самый грубый деспотизм руководит жизнью, и новые формы жизни не только не получают приложения, но те самые явления жизни, уже давно отвергнутые сознанием людей, как-то: рабство и изнурение одних людей в пользу праздности и роскоши других, казни и войны, становятся всё жесточе и жесточе. Причина этому та, что нет такого определения добра и зла, с которым бы все люди были согласны, и потому, какие бы ни были установлены формы жизни, они должны быть поддерживаемы насилием…

Какие бы хитроумные и мнимо обеспечивающие свободу и равенство формы ни придумывал бы человек общественного жизнепонимания, он не сможет освободиться от насилия, потому что он сам насильник.

И потому, как бы ни усиливался деспотизм правительств, каким бы страшным бедствием ни подвергал он людей, человек общественного жизнепонимания всегда будет покоряться ему. Такой человек будет или изощрять свой ум, оправдывать существующее насилие и находить, что всё дурное хорошо, или утешаться тем, что вот в скором времени он потихоньку от правительства придумает средства свергнуть его, и когда достигнет этого, то установит уже совсем другое, хорошее правительство, при котором уничтожится всё то, что теперь ему кажется злом. До тех же пор, пока не совершилось не то быстрое, не то медленное изменение существующих форм, от которого он ожидает спасения, он будет рабски повиноваться существующим правителям, кто бы они ни были и чего бы они от него ни требовали, потому что, хотя он и может не одобрять ту власть, которая в данную минуту употребляет насилие, он не только не отрицает самого насилия и органов его, но считает их необходимыми для жизни. И потому он всегда будет покоряться существующему правительственному насилию. Общественный человек – насильник и потому всегда неизбежно – раб.

Та покорность, с которой люди Европы, в особенности те, которые так гордятся свободой, приняли одну из самых не только деспотических, но и позорных мер, когда-либо изобретенных тиранами, – общую воинскую повинность, – очевиднее всего доказывает это. Принятая беспрекословно, не только без возмущения, но с какой-то особенной либеральной радостью и с соревнованием усвоенная всеми народами, всеобщая воинская повинность служит поразительным доказательством невозможности для человека общественного жизнепонимания при каком бы то ни было угнетении и унижении освободиться от насилия и изменить существующий строй.

Что может быть безумнее и мучительнее того положения, в котором живут теперь европейские народы, тратя большую часть своих богатств на приготовление к истреблению своих соседей, – людей, с которыми ничто не только не разъединяет их, но с которыми они живут в самом тесном духовном общении? Что может быть ужаснее того, что ожидает эти европейские народы всякую минуту, когда в недобрый час какой-нибудь безумец, называющий себя императором, скажет что-нибудь не так, как это нравится другому такому же безумцу? Что может быть ужаснее всех этих вновь выдуманных и всё придумываемых средств истребления: пушек, ядер, бомб, ракет с бездымным порохом, торпед и других орудий смерти? А между тем все люди готовы на это. Завтра может начаться война, и люди, как животные, подгоняемые хворостиной под обух, покорно побредут туда, куда их пошлют, и будут безропотно гибнуть и губить других людей, не спрашивая себя даже, зачем они это делают, и не только не будут раскаиваться в этом, а будут храбриться и гордиться теми побрякушками, которые им позволят надеть на себя за то, что они хорошо убивали людей, и будут восхвалять и ставить памятники тем несчастным или злодеям, которые их поставили в это положение…

Люди либеральной Европы забавляются тем, что им не запрещено писать всякий вздор в книжках и говорить, что им вздумается на обедах, митингах и в палатах, и им кажется, что они совершенно свободны, вроде того, как волам, которые пасутся в огороде бойни, кажется, что они совершенно свободны. А между тем едва ли когда-либо деспотизм власти причинял людям такие бедствия, как те, которые он причиняет людям теперь, и когда-либо презирал людей так, как он презирает их теперь. Никогда наглость насильников и подлость насилуемых не доходили до такой степени, до которой они дошли теперь…

Юноши идут в ставку, отцы и матери, те самые, которых они обещали убивать, спокойно провожают их. Очевидно, уже нет такого унижения и позора, которых не перенесли бы люди нашего времени. Нет той подлости, того преступления, которое они бы не совершили, если это доставит им хоть малое удовольствие и избавит хотя от небольшой опасности. Никогда еще ни насилие власти, ни развращение покоренных не доходили до такой степени. Есть и всегда было у всех людей, находящихся в обладании своих духовных сил, нечто такое, что они считают святым и чего не могут уступить ни за что, и во имя чего они готовы перенести лишения, страдания и даже смерть; есть это нечто духовное, чего человек не уступит ни за какое материальное благо, почти во всяком человеке, на какой бы низкой степени развития он ни находился. Скажите русскому мужику, чтобы он выплюнул причастие или осквернил икону. Он умрет, но не сделает этого. Он обманут и не считает святым то, что свято (жизнь человеческую), а икону, то, что не свято, считает святыней. Но у него есть это нечто святое, чего он не уступит. Есть предел его гибкости. В нем есть кость, которая не гнется. Но где эта кость у того цивилизованного человека, который идет в рабы к правительству? Где, в чем то святое, которого он не уступит? Его нет. Он весь мягкий и гнется до конца. Ведь если бы должно было быть что-либо святое для него, по всему тому, о чем с таким лицемерным пафосом толкуется в его мире, то это – гуманность, т. е. уважение к человеку, к его правам, к его свободе, к его жизни. И что же? Его, ученого, передового человека, того, который в высшем учебном заведении узнал всё то, что до него выработано человечеством, того, который сам себя считает выше толпы, – его, всё время толковавшего о свободе, правах, неприкосновенности жизни человека, берут, наряжают в шутовской наряд, велят вытягиваться, унижаться перед всеми теми, у кого на наряде лишний галун, велят кривляться, кланяться, ломаться, велят обещаться убивать братьев и родителей, и он на всё готов и только спрашивает, когда и как ему велят это делать. И завтра его выпустят, и он, как встрепанный, опять с важностью продолжает проповедовать права, свободу, неприкосновенность жизни человека…

И тут-то – с таким составом людей, обещающихся убивать своих родителей, – либералы, социалисты, анархисты, вообще люди общественного жизнепонимания толкуют о том, как устроить такое общество, при котором бы люди были свободны. Да какое же нравственное и разумное общество можно устроить из таких людей? Из таких людей, как их ни переставляй, ничего другого нельзя устроить, как только стадо животных, управляемое криками и кнутами пастухов…

Над людьми мира нависла страшная тяжесть зла и давит их. Люди, стоящие под этой тяжестью, всё более и более задавливаемые, ищут средств избавиться от нее.

Они знают, что общими силами они могут поднять тяжесть и сбросить ее с себя; но они не могут согласиться все вместе взяться за нее, и каждый сгибается ниже и ниже, предоставляя тяжести ложиться на чужие плечи, и тяжесть всё больше и больше давит людей и давно бы уже раздавила их, если бы не было людей, руководящихся в своих поступках не соображениями о последствиях внешних поступков, а только внутренним соответствием поступка с голосом совести. И такие люди и были и есть – христиане, потому что в том, чтобы вместо цели внешней, для достижения которой нужно согласие всех, ставить себе цель внутреннюю, для достижения которой не нужно ничьего согласия, и состоит сущность христианства. И потому спасение от порабощения, в котором находятся люди, невозможное для людей общественных, и совершалось и совершается только христианством, только заменой общественного жизнепонимания христианским…

Цель общей жизни не может быть вполне известна тебе, – говорит христианское учение каждому человеку, – и представляется тебе только как всё большее и большее приближение к бесконечному благу всего мира, к осуществлению царства божия; цель же личной жизни несомненно известна тебе и состоит в осуществлении в себе наибольшего совершенства любви, необходимого для осуществления царства божия. И цель эта всегда известна тебе и всегда достижима.

Тебе могут быть неизвестны наилучшие частные внешние цели; могут быть положены преграды для осуществления их; но приближение к внутреннему совершенству, увеличение любви в себе и в других не может быть ничем и никем остановлено. И стоит только человеку поставить себе вместо ложной внешней общественной цели эту одну истинную, несомненную и достижимую внутреннюю цель жизни, чтобы мгновенно распались все те цепи, которыми он, казалось, был так неразрывно скован, и он почувствовал бы себя совершенно свободным…

Христианин освобождается от государственного закона тем, что не нуждается в нем ни для себя, ни для других, считая жизнь человеческую более обеспеченною законом любви, который он исповедует, чем законом, поддерживаемым насилием…

Для христианина, познавшего требования закона любви, все требования закона насилия не только не могут быть обязательны, но всегда представляются теми самыми заблуждениями людей, которые подлежат обличению и упразднению…

Сущность христианства есть исполнение воли бога. Исполнение же воли бога возможно только при полной внешней свободе. Свобода есть необходимое условие христианской жизни…

Исповедание христианства освобождает людей от всякой внешней власти. Но оно не только освобождает их от внешней власти, оно вместе с тем дает им возможность достижения того улучшения жизни, которого они тщетно ищут через изменение внешних форм жизни.

Людям кажется, что положение их улучшается вследствие изменения внешних форм жизни, а между тем изменение внешних форм есть всегда только последствие изменения сознания, и только в той мере улучшается жизнь, в которой это изменение основано на изменении сознания.

Все внешние изменения форм жизни, не имеющие в основе своей изменения сознания, не только не улучшают состояния людей, но большею частью ухудшают его. Не правительственные указы уничтожили избиение детей, пытки, рабство, а изменение сознания людей вызвало необходимость этих указов. И только в той мере совершилось улучшение жизни, в которой оно было основано на изменении сознания, т. е. в той мере, в которой в сознании людей закон насилия заменился законом любви. Людям кажется, что если изменение сознания влияет на изменение форм жизни, то должно быть и обратное, и так как направлять деятельность на внешние изменения и приятнее (последствия деятельности виднее) и легче, то они всегда предпочитают направлять свои силы не на изменение сознания, а на изменение форм, и потому большею частью заняты не сущностью дела, а только подобием его. Внешняя, суетливая, бесполезная деятельность, состоящая в установлении и применении внешних форм жизни, скрывает от людей ту существенную внутреннюю деятельность изменения сознания, которая одна может улучшить их жизнь. И это-то заблуждение больше всего мешает общему улучшению жизни людей.

Лучшая жизнь может быть только тогда, когда к лучшему изменится сознание людей, и потому все усилия людей, желающих улучшить жизнь, должны бы быть направляемы на изменение сознания своего и других людей. Но этого-то и не хотят делать люди, а, напротив, все свои силы направляют на изменение форм жизни, надеясь, что посредством изменения форм изменится и сознание…

Христианство и только христианство освобождает людей от того рабства, в котором они находятся в наше время, и христианство и только христианство дает людям возможность действительного улучшения своей личной и общей жизни.

Казалось бы, должно быть ясно, что только христианство дает спасение отдельно каждому человеку и что оно же одно дает возможность улучшения общей жизни человечества, но люди не могли принять его до тех пор, пока жизнь по общественному жизнепониманию не была изведана вполне, до тех пор, пока поле заблуждений, жестокостей и страданий общественной и государственной жизни не было исхожено по всем направлениям.

Часто, как самое убедительное доказательство неистинности, а главное неисполнимости учения Христа, приводится то, что учение это, известное людям 1800 лет, не было принято во всем его значении, а принято только внешним образом. «Если столько уже лет оно известно и все-таки не стало руководством жизни людей, если столько мучеников и исповедников христианства бесцельно погибло, не изменив существующего строя, то это очевидно показывает то, что учение это неистинно и неисполнимо», – говорят люди.

Говорить и думать так – всё равно, что говорить и думать, что если посеянное зерно не только не дает тотчас же и цвета и плода, а еще некоторое время лежит в земле и разлагается, то это есть и доказательство того, что зерно это не настоящее и не всхожее.

То, что христианское учение не было принято во всем его значении тогда же, когда оно появилось, а было только принято во внешнем извращенном виде, было и неизбежно и необходимо.

Учение, разрушающее всё прежнее миросозерцание и устанавливающее новое, не могло быть принято при своем появлении во всем его значении и могло быть принято только во внешнем извращенном виде, а вместе с тем это-то принятие его только внешним образом было необходимо для того, чтобы люди, неспособные понять учение духовным путем, были самою жизнью приведены к принятию его в его настоящем виде.

Разве можно себе представить римлян и варваров, которые приняли бы учение Христа в том его значении, в котором мы понимаем его теперь? Разве могли римляне или варвары поверить в то, что насилие ни в каком случае не может привести ни к чему другому, как к увеличению насилия, что пытки, казни, войны ничего не уясняют и не разрешают, а всё запутывают и усложняют?

Люди, тогда огромное большинство людей, не были в состоянии понять учение Христа одним духовным путем, надо было привести их к пониманию его самою жизнью, тем, чтобы, изведав то, что всякое отступление от учения есть погибель, они узнали бы, что оно – истина.

И учение было принято, как не могло быть иначе, как внешнее богопочитание, заменившее язычество, и жизнь продолжала идти дальше и дальше по пути язычества. Но извращенное учение это было неразрывно связано с Евангелием, и жрецы лжехристианства, несмотря на все старания, не могли скрыть от людей самой сущности учения, и учение это, против воли их, понемногу раскрываясь людям, сделалось частью их сознания…

В продолжение 18 веков шла эта двойная работа – положительная и отрицательная: с одной стороны, всё большего и большего удаления людей в своей жизни по пути язычества от уяснявшегося учения Христа; с другой стороны, всё большего и большего уяснения и упрощения истин этого учения. И чем дальше шла эта двойная работа, тем яснее становилось, чтò есть заблуждение и чтò – истина…

Люди могли не одумываться, не признавать своей веры в Евангелие до тех пор, пока заблуждение насилия не дошло до своих последних пределов, как оно дошло в наше время; но теперь это уже невозможно. Люди уже не могут не одуматься и не заявить своей веры в Евангелие, когда каждый из них призывается уже не к возлиянию языческим богам, как это было в древности, а к участию в самом ужасном, жестоком смертоубийстве, при котором вперед оговаривается возможность, необходимость отцеубийства. Общая воинская повинность и есть тот последний кирпич, положенный на криво начатую стену, от которого заваливается всё криво обоснованное общественное насильственное здание.

И заваливается это здание не потому, что слишком тяжело нести всю ту экономическую тяготу, которая накладывается на них вооружением, и не потому, что страшны ожидаемые войны, и не потому, что страшны бедствия, которыми угрожают всему обществу отпетые Равашоли, – заваливается здание потому, что требования, предъявляемые людям венцом общественного строя – воинской повинностью, до такой степени противны христианскому учению, вошедшему в сознание всех людей, что люди не могут из этих требовании не понять всю ложь того общественного устройства, в котором они жили, и всю истину того учения, которое уже 1800 лет отрицало его.

Христианская истина, прежде познававшаяся только высоким подъемом пророческого чувства, теперь сделалась истиною, самою доступною каждому самому простому человеку, и требование исповедания ее предлагается теперь на каждом шагу каждому человеку.

Рост сознания происходит равномерно, не скачками, и никогда нельзя найти той черты, которая отделяет один период жизни человечества от другого, а между тем эта черта есть, как есть эта черта между ребячеством и юностью, зимою и весною и т. п. Если нет определенной черты, то есть переходное время. И такое переходное время переживает теперь европейское человечество. Всё готово для перехода от одного состояния в другое, нужен только тот толчок, который совершит изменение. И толчок может быть дан каждую секунду. Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму жизни и давно готово на усвоение новой. Все одинаково и знают и чувствуют это. Но инерция прошедшего, робость перед будущим делают то, что то, что уже давно готово в сознании, иногда еще долго не переходит в действительность. В такие моменты достаточно иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение, и та главная в совокупной жизни человечества сила – общественное мнение – мгновенно перевернула бы без борьбы и насилия весь существующий строй…