Алеша Горшок – Лев Толстой

Толстой писал не только толстые романы и относительно не худые повести, были у него и махонькие рассказы. Один из них – «Алёша Горшок», объемом в 5-6 страничек. Сам Лев Николаевич рассказом доволен не был, написал, да и позабыл, затеряв его где-то в своих бумагах. Поэтому рассказ появился в печати только после смерти Толстого, однако некоторые почитатели его таланта вознесли «Алёшу» настолько высоко, что даже объявили вершиной творчества писателя. В реальности в яснополянском хозяйстве Толстого в самом деле существовал Алёша Горшок, вот что вспоминает о нем Татьяна Кузминская: «Помощником повара и дворником был полуидиот Алёша Горшок, которого почему-то опоэтизировали так, что, читая про него, я не узнала нашего юродивого и уродливого Алёшу Горшка. Но, насколько я помню его, он был тихий, безобидный и безропотно исполняющий все, что ему приказывали».А опоэтизировал Алёшу как раз сам Лев Николаевич, представив примитивное существование Горшка как яркий и эмоциональный пример своего учения непротивления злу насилием. Алёша совершенно безобиден и безответен, он практически не имеет своей воли, без возражений принимая чьи-угодно приказы и распоряжения. В принципе, Кузминская права, Алеша – полуидиот, не способный постичь грамоту, практически не обладающий интеллектом. Психологический портрет его тоже довольно скуден – полная покорность и вечная, не сходящая с уст глуповатая улыбка.Алеша полностью лишен самолюбия и характера, и именно это является причиной его смирения, а никакая не философия и не вера в Бога. Алеша просто принимает себя сирым и убогим, ничего в этой жизни не решающим, зависящим от чужой воли, и совершенно против такого положения вещей не возражающим – классическое непротивление злу насилием. Его и бьют, и обзывают, и нещадно эксплуатируют, а он только улыбается в ответ. Но нашелся человек – кухарка Устинья, которая отнеслась к Алеше не так, как все, начав проявлять к нему внимание и заботу. Это произвело на Алешу неизгладимое впечатление, новизна испытываемых эмоций его поразила, и он почувствовал, что… хотел написать – полюбил, но нет – правильнее будет – захотел жениться. Однако, отец запретил и Алеша с той же вечной дурацкой улыбкой принял свою судьбу, не возразив ни словом. А потом сорвался с крыши, когда чистил снег, разбился и помер с блаженной улыбкой на устах.Если Толстой хотел нам рассказать о судьбе идиота, то он это и сделал, просто и без всякой гениальности, а если таким сложным путем он хотел преподнести модель правильной жизненной стратегии, дескать, будьте просты как дети, забудьте о гордости и человеческом достоинстве, принимайте зло с улыбкой и будет вам счастье в этой жизни, будет и в загробной, вот гениальная предсмертная мысль Алёши: «А в сердце у него было то, что как здесь хорошо, коли слушаешь и не обижаешься, так и там хорошо будет» Как тут не вспомнить новозаветное: ."Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное".

Заговаривая о Чехове, Томас Манн отмечал, что с ним родился новый эпос: эпос малой формы. Зародился он для того, чтобы идти рука об руку с формой большой, а не для её вытеснения (хотя сегодня всё идёт к умиранию крупных форм; беда в том, что нового взамен ничего не приходит, а талантов, которые освоили бы этот „малый эпос“, на горизонте не наблюдается).И кто бы мог предположить, что эти слова − о новом малом эпосе − можно будет отнести и к Толстому, к нашему многословному, широкодыханному, всеохватному, деспотичному, по-генеральски безапеляционному Толстому?„Алёша Горшок“ же именно таков. По-чеховски ёмок. По-толстовски всеохватен. Как на шести страницах уместить полную жизнь человеческую, не исказив ничего и не умолчав? Здесь ответ. Здесь − жизнь.Не отнять и горячего, гремящего толстовского дыхания, которое вырывается с текста; половодьем разлитого содержания − не отнять.Толстой нашёл здесь новую диалектику. Достать, развернуть, продемонстрировать мир человека и сложную игру чувств несколькими словами? Легко. Только теперь он не называет чувство, а вкладывает его напрямую в читателя. Познание через угадывание, в котором невозможно ошибиться.И нет здесь деспотического, как о нём отзывался Чехов, толстовского проповедничества. Обострённая, собранная в одну развёртываемую точку жизнь. Не более.А более и быть не может, ведь „Алёша“ − венец толстовского творчества. Сам Л.Н., наскоро написав рассказ, остался им, кстати, до страшного недоволен. И больше не возвращался.Зато современники оценили как следует. Тот же Блок отнёс „Алёшу“ к самому гениальному, что он читал. И не напрасно. Гениальнейшее, что можно прочесть у Толстого, − это точно.