Лев Толстой
Об истине, жизни и поведении

20 ДЕКАБРЯ (Приближение Царства Божия)

Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление Царства Божия, но истина христианства – как огонь в костре, заглушенный на время наваленным сырым хворостом, который уже высушил сырые прутья, начинает охватывать их и выбиваться наружу. Истинное значение христианства теперь уже видно всем, и влияние его уже сильнее того обмана, который скрывает его.

1

Нужно высвободить ту религию, которую исповедывал Иисус, от той религии, предмет которой есть Иисус. И когда мы узнаем состояние сознания, составляющего основную ячейку и начала вечного Евангелия, надо будет держаться его.

Как жалкие плошки деревенской иллюминации или маленькие свечи процессий потухают перед великим чудом света солнца, так же потухнут ничтожные, местные, случайные и сомнительные чудеса перед законом жизни духа, перед великим зрелищем человеческой истории, руководимой Богом.

Амиель

2

Я вижу новую религию, основанную на доверии к человеку; призывающую к тем нетронутым глубинам, которые живут в нас: проповедующую то, что человек может любить добро без мысли о награде, то, что божественное начало живет в человеке.

Сольтер

3

То, что нам нужно, что нужно народу, то, чего требует наш век, для того чтобы найти выход из той грязи эгоизма, сомнения и отрицания, в которые он погружен, – это вера, в которой наши души могли бы перестать блуждать в отыскивании личных целей, могли бы все идти вместе, признавая одно происхождение, один закон, одну цель. Всякая сильная вера, которая возникает на развалинах старых изжитых верований, изменяет существующий общественный порядок, так как каждая сильная вера неизбежно прилагается ко всякой отрасли человеческой деятельности.

Человечество повторяет в разных выражениях и различных степенях слова молитвы Господней: «да приидет царствие твое на земле, как и на небе».

Мадзини

4

Есть люди, которые любят только себя, это люди ненависти, потому что любить только себя значит ненавидеть других.

Есть люди гордости, которые не могут переносить себе равных и всегда хотят повелевать и властвовать.

Есть люди корысти, которые требуют золота, почестей, наслаждений и никогда не бывают насыщены.

Есть люди грабители, которые высматривают слабого, чтобы силою или хитростью обобрать его, и рыскают около дома вдовы и сироты.

Есть люди убийства, которые полны мыслями насилия. Они говорят: вы наши братья и убивают тех, которых называют своими братьями, как только подозревают их в противодействии их замыслам, и их кровью пишут свои законы.

Есть люди страха, которые трепещут перед злым и целуют его руку, надеясь этим избегнуть его угнетения.

Все эти люди разрушают мир, безопасность и свободу на земле.

Но что бы могли сделать эти угнетатели народов, если бы они были предоставлены самим себе без поддержки народа?

Если бы для того, чтобы держать народ в рабстве, они пользовались только помощью тех, которым выгодно рабство, что бы значило это малое число против целых народов?

Премудрость Божия так устроила мир, чтобы люди всегда могли противодействовать деспотизму, и деспотизм был бы невозможен, если бы люди понимали премудрость Божию.

Но владыки мира противопоставили премудрости Божией премудрость князя мира сего – дьявола, и дьявол, царь угнетателей народов, научил их адской хитрости, для того чтобы утвердить их деспотизм.

Он сказал им: «Вот что надо делать. Возьмите в каждой семье молодых людей самых сильных, дайте им оружие и научите их действовать им, и они будут сражаться против своих отцов и братьев, потому что я внушу им, что в этом их слава. Я сделаю им двух идолов, которые назовутся честью и верностью и закон которых будет называться беспрекословным послушанием. И они будут обожать этих идолов и слепо подчиняться этому закону, потому что я извращу их ум, и вам нечего будет бояться».

И угнетатели народов сделали то, что им сказал дьявол, и дьявол сделал то, что обещал угнетателям народов.

И вот люди из народа подняли руку против своих, чтобы избивать своих братьев и заточать своих отцов и даже забывать про тех, которые носили их под сердцем. И когда им говорили: «Во имя всего святого, подумайте о несправедливости и жестокости того, что вам приказывают», они отвечали: «Мы не думаем, мы повинуемся».

И когда им говорили: «Разве у вас нет любви к вашим отцам, матерям, братьям?», они отвечали: «Мы не любим, мы повинуемся».

И когда им говорили про Бога и Христа, они говорили: «Наши боги – это верность и честь».

Истинно говорю вам: не было соблазна, более ужасного этого.

Но соблазн этот приходит к концу.

Еще немного, и дьявол исчезнет вместе с угнетателями народов.

Ламенэ

5

Нельзя надеяться увидать пришествие Царства Божия, но не надо сомневаться в том, что оно придет. Оно не переставая придвигается.

Не думай, чтобы церковное христианство было неполным, односторонним, формальным христианством, но все-таки христианством. Не думай так: церковное христианство не только не христианство, но самый злой враг истинного христианства. Это церковное христианство стоит теперь по отношению к истинному христианству, как преступник, пойманный на месте преступления. Ему только два выхода: или уничтожить само себя, или совершать все новые и новые преступления. И как ни безнадежно его положение, оно все еще продолжает свою ужасную, преступную деятельность.

21 ДЕКАБРЯ (Молитва)

На высшей точке своего сознания человек одинок. Одиночество это бывает странно, непривычно и кажется тяжело. Неразумные люди спасаются от тяжести сознания этого одиночества рассеяниями и тотчас же спускаются с этой высшей точки на низшую; разумные люди удерживают себя на этой высоте молитвою.

1

Отношение к Богу, то, которого Он хочет от нас, это постоянное исполнение в жизни Его воли. Но интересы жизни, наши страсти постоянно, всякую минуту отвлекают нас от этого. И вот, сознав это, мы прибегаем к внешнему, словесному выражению своего отношения к Богу, к молитве, стараясь вызвать в себе живое сознание своей зависимости от Бога. Такая молитва напоминает нам наши грехи, наши обязанности и спасает от соблазнов, если мы в минуты соблазнов успеваем вызвать в себе молитвенное настроение.

2

Личность есть ограничение, и потому Бог, как бы его ни понимали, не есть личность. Молитва же есть обращение к Богу.

Как же обращаться к безличному?

Астрономы знают, что движутся в их поле зрения не звезды небесного свода, но земля, на которой они стоят с своей обсерваторией и трубой, а между тем записывают не движение земли, а движение звезд. Нельзя иначе. Точно то же и в молитве. Бог не личность. Но я личность, и потому я иначе не могу выразить свое отношение к Богу, как к Богу личному, хотя и знаю, что Он не может быть личностью.

3

Человек, безнадежно заваленный в шахте, замерзающий во льдах, с голоду умирающий в море или в одиночном заключении или просто умирающий, оглохший и ослепший, чем стал бы жить остаток своей жизни такой человек, если бы не было молитвы?

4

Как хорошо бывает человеку, когда он истомится в напрасных поисках за благом в мирской жизни и протянет, усталый, свои руки к Богу.

Паскаль

Можно жить без молитвы только тогда, когда или страсти вполне завладеют человеком, или когда вся жизнь его есть служение Богу. Но для человека, борющегося со страстями и еще далекого от исполнения того, что он считает своим долгом, молитва есть необходимое условие жизни.

22 ДЕКАБРЯ (Устройство жизни)

Ничто не препятствует столько улучшению общественного устройства, как предположение о том, что такое улучшение может быть достигнуто изменением внешних форм. Ложное предположение это направляет деятельность людей на то, что не может содействовать и отвлекает от того, что может содействовать улучшению жизни людей.

1

Общественная жизнь опирается на сознание, а не на науку. Цивилизация – прежде всего дело нравственное. Если нет честности, нет уважения к праву, нет уважения к обязанностям, нет любви к ближнему – словом, если нет добродетели, все находится в опасности, все рушится: и ни науки, ни искусства, ни роскошь, ни промышленность, ни риторика, ни полиция, ни таможня не в состоянии задержать висящее на воздухе здание, не имеющее основания. Государство, основанное только на расчете и скрепленное страхом, представляет сооружение и гадкое и непрочное. Только нравственность масс есть прочный фундамент всякой цивилизации; краеугольным камнем его служит долг. Те, которые в тиши исполняют его, подавая этим добрый пример, являются таким образом спасением и поддержкой того блестящего света, который и не знает о них. Девять праведников могли спасти Содом, но нужны тысячи и тысячи добрых людей, чтобы спасти народ от развращения и погибели.

Амиель

2

Истинное направление мысли состоит не в том, чтобы установить новые законы для светской или духовной власти, а в том, чтобы признать нравственное достоинство каждого человека. Такое направление мысли будет содействовать прогрессу человечества несравненно более, чем все несчастные попытки слепых предводительствовать слепыми, при которых все они падают в яму догматов и авторитетов.

 

Иатс

3

Вопрос состоит совсем не в том, что из двух выбирать: христианство или социализм?

Нельзя даже и сравнивать эти два учения между собою, – настолько они различны по существу.

Христианство учит о вечном смысле всего мироздания, о божественности и потому о неуничтожаемости нашей духовной сущности, о назначении человека и, между прочим, о вытекающем отсюда правильном способе удовлетворения материальных нужд его.

Социализм же есть сравнительно с христианством небольшой второстепенный вопрос о материальных нуждах рабочего класса, стоящий вне связи с главным вопросом о смысле человеческой жизни.

Можно задаваться вопросами о совместимости христианства с социализмом, но нельзя задаваться вопросом о том, что из двух выбирать: христианство или социализм?

Феодор Страхов

4

Анархисты правы во всем: и в отрицании существующего, и в утверждении того, что при существующих нравах ничего не может быть хуже насилия власти; но они грубо ошибаются, думая, что анархию можно установить революцией. Анархия установится, но установится только тем, что все больше и больше будет людей, которым будет не нужна защита правительственной власти, и все больше и больше людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть или принимать в ней участие.

5

Я думаю, что мы прежде всего должны быть людьми, а уже потом подданными. Нежелательно воспитывать в себе уважение к закону такое же, как к добру. Закон никогда не делал людей более справедливыми, а, напротив, вследствие уважения к закону хорошие люди делаются исполнителями несправедливости.

Торо

6

Мы, люди, должны понимать, что все мы – дети одного Отца, призванные выполнять здесь, на земле, один общий закон; что каждый из нас должен жить не для себя, а для других; что цель жизни не в том, чтобы быть более или менее счастливым, а чтобы самому становиться и другим помогать быть более добродетельными; что бороться против несправедливости и заблуждения всюду, где бы мы их ни встречали, есть не только наше право, но и наша обязанность, – обязанность всей нашей жизни, пренебрегать или нарушать которую мы не можем, не впадая в тяжелый грех.

Иосиф Мадзини

7

Анархия не значит отсутствие учреждений, а только отсутствие таких учреждений, которым заставляют людей подчиняться насильно. Казалось бы, что иначе как без насилия и не могло и не должно бы быть устроено общество существ, одаренных разумом.

8

Социальная задача не знает границ.

Виктор Гюго

Признавая ложные и насильнические законы и подчиняясь им, нельзя не только установить правду, но и уменьшить неправду.

Недельное чтение

Поврежденный

Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе. Перед глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога; она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору. Мулы, звоня бубенчиками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу; медленное шествие их нарушилось дорожной каретой, почтальон хлопал бичом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бранились, карета, покрытая густыми слоями пыли, приближалась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел. Почтальон соскочил с лошади и стал откладывать; толстый трактирщик в фуражке национальной гвардии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским титулом сидевших в карете, прежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.

«Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только русские слуги», подумал я и пристально посмотрел на его лицо, русые усы, сделавшиеся светло-бурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица, и особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской передней. Как ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встречаешь в дальней дали своих соотечественников. Между тем из кареты выскочил человек лет тридцати с сытым, здоровым и веселым видом, который дает беззаботность, славное пищеварение и не излишне развитые нервы. Он посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, посмотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:.

– Чудо какое место, ей-Богу, прелесть! Вот Италия, так Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Италия!

– Вы это шестой раз говорите с Авиньона, – заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.

Это был худощавый, высокий человек, гораздо постарше первого, он почти весь был одного цвета, на нем было светло-зеленое пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет белокурым волосам, покрытым пылью, слабые глаза его оттенялись светлыми ресницами, и наконец, лицо завялое и болезненное было больше изжелта-зеленоватое, нежели бледное.

Печальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в которую показывал его товарищ, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

– Ведь это все оливы, все оливы! – продолжал молодой человек.

– Оливковая зелень прескучная и преоднообразная, – возразил светло-зеленый товарищ, – наши березовые рощи красивее.

Молодой человек покачал головой, как будто хотел сказать: неисправим, хоть брось! и взглянул наверх. Лицо его показалось мне знакомо, но сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел. Русских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки без бороды, а в Европе по-русски – отращивая с невероятной скоростью бороду.

Мне не пришлось долго ломать головы. Молодой человек, с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски.

– Вот не думал, не гадал, истинно говорят: гора с горой не сходится. Да вы меня, кажется, не узнаете? Старых знакомых забывать стали?

– Теперь-то очень узнаю, вы ужасно переменились, и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали кровь с молоком.

– In corpore sano mens sana,^[51] – отвечал он, от души смеясь и показывая ряд зубов, которым бы позавидовал волк. – И вы переменились, постарели – а что? жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались, много воды утекло с тех пор.

– Немало. Как вы сюда попали?

– Еду с больным.

Это был лекарь Московского университета, исправлявший некогда должность прозектора, лет пять перед тем я занимался анатомией и тогда познакомился с ним. Он был добрый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усердно занимавшийся наукою a livre ouvert, т. е. никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разрешен другими, но отлично знавший все разрешенные вопросы.

– А! так этот зеленый товарищ ваш больной. Куда же вы его дели?

– Это такой экземпляр, что и в Италии у вас не скоро сыщешь. Вот чудак-то! Машина была хороша, да немного повредилась (при этом он пальцем показал на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел сюда, да черт меня дернул сказать, что я вас знаю, он перепугался, – ипохондрия, доходящая до мании. Иногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит такие вещи – ну просто волос дыбом становится: все отвергает, все; оно уж этак через край, я сам, знаете, не очень бабьим сказкам верю, однако все же есть что-то. Впрочем, он претихий и предобрый. Ему ехать за границу вовсе не хотелось. Родные уговорили, знаете, с рук долой, ну да и языка-то его побаивались – лакеи, дворники – все на откупу у полиции, – поди там оправдывайся. Ему хотелось в деревню, а именье у него с сестрой неделеное, та и перепугалась, – коммунизм будет мужикам проповедывать, тут и собирай недоимку. Наконец он согласился ехать, только непременно в южную Италию, – Magna Graecia! Отправляется в Калабрию и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика. Помилуйте, что за место, там кроме бандитов да попов человека не найдешь. Я вот проездом в Марсели купил себе пистолет-револьвер, – знаете, четыре ствола так повертываются?

– Знаю. Однако же должность ваша не из самых веселых – быть беспрестанно с сумасшедшим.

– Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не дает слова сказать, чтобы не возразить. Я, впрочем, совершенно доволен, получаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сигарок не покупаю. Он очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака, я притащу моего пациента, ну, что вам в самом деле, через час разъедетесь, он предобрейший человек и был бы преумный.

– Если бы не сошел с ума.

– Это несчастье вам, ей-Богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно.

– Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтическими целями, – заметил я, но лекарь уже летел по коридору.

Я не подчинился бы его желанию и его русской распорядительности чужой волей, но меня интересовал светло-зеленый коммунист-помещик, и я остался его ждать. Он взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался. Чрезвычайно подвижные мускулы лица придавали странное и неуловимое колебание его чертам, которые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое, а иногда даже в простоватое выражение. В его глазах, по большей части никуда не смотревших, была заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа, подтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями. Недаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.

– Евгений Николаевич, – говорил ему лекарь, – позвольте вас познакомить, – представьте, какой странный случай, вот где встретился – старый приятель, с которым вместе кошек и собак резали.

Евгений Николаевич улыбался и бормотал:

– Очень рад – случай… так неожиданно… вы извините.

– А помните, – продолжал лекарь, – как мы собачонке сторожа Сычева перерезали пневмогастрический нерв, – закашляла голубушка.

Евгений Николаевич сделал гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня:

– Вы давно изволили оставить Россию?

– Пятый год.

– И ничего, привыкаете к здешней жизни? – спросил Евгений Николаевич и покраснел.

– Ничего.

– Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.

– И в границах, – прибавил развязный лекарь.

Вдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и наконец после долгих усилий успел настолько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голосом:

– Вот Филипп Данилович все со мной спорит. Ха-ха-ха! Я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета, или больная, а он говорит, что это пустяки. Как же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно? – И он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью.

Лекарь лукаво подмигнул мне с таким видом превосходства, что мне стало его ужасно жаль.

– Отчего же не быть больным планетам, – спросил пресерьезно Евгений Николаевич, – если есть больные люди?

– Оттого, – отвечал лекарь за меня, – что планета не чувствует, где нет нервов, там нет и боли.

– А мы с вами что? Да для болезни нервов и не нужно, – бывает же виноград болен и картофель? Я того и смотрю, что земной шар или лопнет, или сорвется с орбиты, полетит. Как это будет странно – и Калабрия, и Николай Павлович с зимним дворцом, и мы с вами, Филипп Данилович, все полетит, и вашего пистолета не нужно будет.

Он снова расхохотался и в ту же минуту продолжал со страстной настойчивостью, обращаясь ко мне:

– Так жить нельзя. Ведь это, очевидно, надобно, чтобы что-нибудь да сделалось, лучше планете сызнова начать, настоящее развитие очень неудачно, есть какой-то фаут. При составе, что ли, или когда месяц отделялся, что-то не сладилось, все идет с тех пор не так, как следует. Сначала болезни были острые, каков был жар внутренний во время геологических переворотов! Жизнь взяла верх, но болезнь оставила следы. Равновесие потеряно, планета мечется из стороны в сторону. Сначала ударилась в количественную нелепость: ну, пошли ящерицы с дом величины, папоротники такие, что одним листом экзерциргаус покрыть можно, – ну, разумеется, все это перемерло. Как же таким нелепостям жить? Теперь в качественную сторону пошло – еще хуже – мозг, мозг, нервы развивались, развивались до того, что ум за разум зашел. История сгубит человека, вы что хотите говорите, а увидите – сгубит!

После этой выходки Евгений Николаевич замолчал.

Подали завтрак, он очень мало ел, очень мало пил и во все время ничего не говорил, кроме «да» и «нет». Перед концом завтрака он спросил бордо, налил рюмку, отведал и поставил ее с отвращением.

– Что, – спросил лекарь, – видно, скверное?

– Скверное, – отвечал пациент, и лекарь принялся стыдить трактирщика, бранить слугу, удивляться корыстолюбию людей, их эгоизму, упрекал в том, что трактирщики берут 35 процентов и все-таки обманывают.

Евгений Николаевич равнодушно заметил, что он не понимает, за что сердится лекарь, что он с своей стороны не видит, отчего трактирщику не брать 65 процентов, если он может, и что он очень умно делает, продавая скверное вино, пока его покупают. Этим нравственным замечанием кончился наш завтрак.

Поврежденный с самого первого разговора удивил меня независимою отвагой своего больного ума. Он был явным образом «надломлен», и, хотя лекарь уверял меня, что он во всю жизнь не имел ни большого несчастья, ни больших потрясений, я плохо верил в психологию моего доброго прозектора.

Мы поехали вместе в Геную и остановились в одном из дворцов, разжалованном в наш мещанский век в отель. Евгений Николаевич не показывал ни особенного интереса к моим беседам, ни особенного отвращения от них. С доктором он беспрестанно спорил.

Когда темные минуты ипохондрии подавляли его, он удалялся, запирался в комнате, редко выходил, был желто-бледен, дрожал, как в ознобе, а иногда, казалось, глаза его были заплаканы. Лекарь побаивался за его жизнь, брал глупые предосторожности, удалял бритвы и пистолеты, мучил больного разводящими и ослабляющими нервы лекарствами, сажал его в теплую ванну с ароматической травой. Тот слушался с желчной и озлобленной страдательностью, возражая на все и все исполняя, как избалованное дитя.

В светлые минуты он был тих, мало говорил, но вдруг речь его неслась как из прорвавшейся плотины, прерываемая спазматическим смехом и нервным сжатием горла, и потом, скошенная середь дороги, она останавливалась, оставляя слушавшего в тоскливом раздумье. Его странные парадоксальные выходки казались ему легкими, как таблица умножения. Взгляд его действительно был верен и последователен тем произвольным началам, которые он брал за основу.

Он много знал, но авторитеты на него не имели ни малейшего влияния – это всего более оскорбляло хорошо учившегося лекаря, который ссылался, как на окончательный суд, на Кювье или на Гумбольдта.

– Да отчего мне, – возражал Евгений Николаевич, – так думать, как Гумбольдт. Он умный человек, много ездил, интересно знать, что он видел и что он думает, но меня-то это не обязывает думать, как он. Гумбольдт носит синий фрак, что же, и мне носить синий фрак? Вот небось Моисею так вы не верите.

– Знаете ли, – говорил глубоко уязвленный доктор, обращая речь ко мне, – что Евгений Николаевич не видит разницы между религией и наукой – что скажете?

– Разницы нет, – прибавил тот утвердительно, – разве то, что они одно и то же говорят на двух наречиях.

– Да еще то, что одна основана на чудесах, а другая на уме, одна требует веры, а другая знания.

– Ну, чудеса-то там и тут, все равно, только что религия идет от них, а наука к ним приходит. Религия так уж откровенно и говорит, что умом не поймешь, а есть, говорит, другой ум поумнее, тот, мол, сказывал вот так и так. А наука обманывает, воображая, что понимает как … а в сущности и та и другая доказывают одно, что человек неспособен знать всего, а так кое-что-таки понимает; в этом сознаться не хочется, ну, по слабости человеческой люди и верят одни Моисею, другие Кювье. Какая поверка тут? Один рассказывает, как Бог создавал зверей и траву, а другой – как их создавала жизненная сила. Противоположность не между знанием и откровением в самом деле, а между сомнением и принятием на веру.

– Да на что же мне принимать на веру какие-нибудь патологические истины, когда я их умом вывожу из законов организма?

– Конечно, было бы не нужно, да ведь ни вы и никто другой не знает этих законов, ну так оно и приходится верить да помнить.

– Вы так рассуждаете, – сказал я ему шутя и взяв его за обе руки, – что я нисколько не удивлюсь, если после вашего возвращения Николай Павлович сделает вас министром народного просвещения.

– Не обвиняйте меня, пожалуйста, не обвиняйте, – возразил он с чувством, – и не шутите над моими мыслями. Я сам шутил над Руссо и знаю, как Вольтер ему писал, что учиться ходить на четвереньках поздно. Трудом тяжелым и мученическим дошел я до того, что понял, откуда все зло, понял и сам оробел. Я никому не говорил, молчал, но когда страдания и плач людей становились громче и громче, зло очевиднее и очевиднее, тогда я перестал прятать истину. Мы погибшие люди, мы жертвы вековых отклонений и платим за грехи наших праотцев. Где нас лечить! Будущие-то поколения, может, опомнятся.

– Итак, a la fin des fins,^[52] выздоровление человека начнется тогда, когда вместо прогресса люди пойдут вспять, с целью зачислиться со временем в орангутанги, – сказал лекарь, закуривая свежую сигару.

– Приблизиться к животным не мешает после неудачных опытов сделаться ангелами. Все звери рассчитаны по среде, в которой жить должны, перестановки почти всегда гибельны. Речная вода для нас приятнее и чище морской, а пустите в нее какого-нибудь морского моллюска – он умрет. Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болезненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь, ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится! Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое. Посмотрите на эти ряды поколений где-нибудь в Индии, природа им дала все с избытком. Язва государственной и политической жизни прошла, болезненное преобладание ума над другими отправлениями организма утихло. Всемирная история их забыла, и они жили так, как людям хорошо живется, так, как людям возможно жить, до проклятой Ост-Индской кампании, которая все перепортила.

– Впрочем, – заметил лекарь, – толпа почти так и у нас живет.

– Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу. То, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род. Но толпе не дают жить так, как она хочет, – вот беда в чем. Просвещение страшно дорого стоит. Государство, религия, солдаты морят с голоду низшие слои. Да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные потребности и отнимают средства удовлетворения даже необходимых. Какое печальное, раздирающее душу положение! Снизу кишит задавленное работой, изнуренное голодом население, сверху вянет и выбивается из сил другое население, задавленное мыслью, изнуренное стремлениями, на которые так же мало ответа, как мало хлеба на голод бедных. А между этими двумя болезнями, двумя страданиями, между лихорадкой от дурной жизни и чахоткой от сумасшедших нервов, между ними лучший цвет цивилизации, ее балованные дети, единственные люди, кой-как наслаждающиеся. Кто же они? Наши помещики средней руки и здешние лавочники. Но природа себя в обиду не дает… Она клеймит за измену не хуже всякого палача, – продолжал он, ходя по комнате, и вдруг остановился перед зеркалом: – Ну, посмотрите на эту рожу – ха-ха-ха! ведь это ужасно, сравните любого крестьянина нашего со мной, новая varietas,^[53] которую Блуменбах проглядел, «кавказско-городская», к ней принадлежат чиновники и лавочники, ученые, дворяне и все эти альбиносы и кретины, которые населяют образованный мир, племя слабое, без мышц, в ревматизме, и притом глупое, злое, мелкое, безобразное, неуклюжее, точь-в-точь я, старик в тридцать пять лет, беспомощный, ненужный, который провел всю жизнь как кресс-салат, выращенный зимой между двух войлоков – фу, какая гадость! Нет, нет, так продолжаться не может, это слишком нелепо, слишком гнило! К природе… к природе на покой! Полно строить и перестраивать вавилонскую башню общественного устройства! Оставить ее, да и кончено! Полно домогаться невозможных вещей! Это хорошо влюбленным девочкам мечтать о крыльях, von einer besseren Natur, von einem andern Sonnenlichte.^[54] Пора домой на мягкое ложе, приготовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия!

И Евгений Николаевич, раскрасневшийся в лице, с жилами, налившимися кровью на лбу, вдруг сморщился, сделал серьезный вид и упорно замолчал.

А. И. Герцен