Леонид Андреев
Алёша-дурачок

Отложив и снова заложив дверь, ибо она относилась к категории тех дверей, которые Митрофанушка называл «прилагательными»^[4], и петель не имела, – куда-то опустившись, поднявшись и снова опустившись, мы очутились внутри лачуги. Свет слабо проникал в запыленные и заклеенные бумагой оконца, и мне в первую минуту показалось, что в избе масса народу. Присмотревшись, я убедился, однако, что там было всего трое. Спиной к нам сидела Акулина, а на лавке вокруг стола восседали опухшая девица и молодой человек неопределенных занятий и звания. Возле молодого человека лежала гармоника, но, думается мне, единственно для контенансу^[5], так как между верхней и нижней половиной этого инструмента произошел видимый и едва ли поправимый разрыв. На грязном столе стояла бутылка водки, валялся раскрошенный хлеб и виднелись остатки селедки, обычно именуемой пушкарями «кобылой». Алеши не было видно.

– А, Мелит Николаевич! – дружелюбно приветствовала меня Акулина, получавшая от моей матери кое-какое тряпье. – Садитесь, гостьми будете. От маменьки будете?

– Нет, я так… от себя… Василий, – шепнул я ментору^[6], – спроси, где Алеша.

– Вам Лешку нужно? – услыхала Акулина. – А на что это он вам?

– Барчук дал ему целковый, – сурово вмешался Василий, – и хочет спросить, куда он его потребил.

– Вот он, Леша. Спрашивайте сами, – грубо отрезала Акулина.

Молодой человек неопределенного звания усмехнулся и подморгнул мне на вино.

В темном углу за печкой на каком-то обрубке сидел Алеша. Обрубок был низок, и колена Алеши подходили к его подбородку. Длинные руки бессильно лежали на коленях. Я наклонился к Алеше и снова встретил молящий, полный тоски взгляд и увидел ту же жалкую, просящую улыбку.

– Алеша, где же деньги? Деньги, которые я тебе дал? Ну, бумажку…

Алеша пошевелил губами и бесстрастно произнес:

– Она взяла.

– Акулина?

– Да-а.

– А это что у тебя? – заметил я, что одна щека Алеши багрово-красная и под глазами царапина.

– Побила.

Бросив руку Василия, я стал против Акулины и, задыхаясь от охватившего меня гнева, спросил:

– Это он… правду говорит?

– Ну и взяла.

– Как же вы смели?!

– А так и смела. Что же, я его даром буду кормить? Тоже, небось, жрет, как прорва.

– И вы били его?

Молодой человек, с видимо возраставшим интересом наблюдавший за этой сценой, не выдержал и, размахивая руками, смеясь и захлебываясь в словах, начал с непонятным восторгом представлять, как била Алешу Акулина.

– У тебя, грит, что это в кулаке зажато? А Лешка стоит, как пень, и кулака не разжимает. Акулина-то как хватит…

Но я перебил его и, обращаясь к Акулине, прокричал высоким, у меня самого в ушах отдавшимся голосом:

– Вы, Акулина, подлая женщина! Вы… мерзкая женщина! Я папе скажу, он к губернатору поедет!.. Он… – Но дальше слов у меня не хватило.

– Тише, Мелит Николаевич, не петушись, не побоялись…

Я топнул ногой, хотел кричать что-то, но Василий схватил меня за руку и быстро потащил к дверям. Последнее, что донеслось до меня из хаты, был возглас молодого человека:

– На чаек бы с вас! – Но потом: – Эх, барин, чай пьет, а пузо холодное!..

– Но ведь она била его, Василий, била! – кричал я, жмуря изо всех сил глаза и обеими руками дергая Василия за поддевку. – Ведь била!

– Ну, нечего, нечего, не плачь. Ему дело привычное…

– Да как привычное! Ведь она сильная, ты не знаешь. Ему больно было…

Василий отвел меня в наш приют дружбы и долго успокаивал, рассказывая разные небылицы про ум мерина Васьки, обещаясь наказать Акулину и прося не забыть принести папирос. Понемногу я пришел в себя и решился отправиться в дом, но, уходя, спросил:

– А что это значит: барин чай пьет, а пузо холодное?

– Да так, – дурак говорит, плюньте.

Но я не удовлетворился этим и долго размышлял, ощупывая живот: «Это и правда, чай я пью горячий, а живот у меня холодный?»

Но эти не лишенные глубокомыслия размышления были нарушены жесточайшим нагоняем, которым наградил меня отец, узнавший всю эту историю с рублем.