Леонид Алексеевич Исаенко
Привидения живут на литорали. Книга вторая

АБОРИГЕНЫ МАНГРОВ

Болотистые мангровые заросли побережья Пакистана, вероятно, как и любые другие, очень отличаются от сухопутных болот по растительности, происхождению, составу илов. Нет здесь никаких трав, не говоря уж о кочках с клюквой, черникой или голубикой, разве что на границе их и окружающей щебенчатой пустыни ютятся травы – солеросы и суккуленты.

Чавкающие и булькающие звуки сопровождают нас при любом движении. Лужи и озерки воды, пряди зелёных водорослей, опутывающие выступившие в отлив из воды ходульные корни полукустарниковых деревцев-мангров – вот обычный и, наверное, не очень живописный пейзаж. Но это кому как…

В самом деле, небиологу делать здесь, конечно же, нечего, если не знать, к примеру, что мангры размножаются удивительнейшим образом. Созревший плод – чёрное, толщиной в мизинец, утолщающееся в нижней заострённой трети веретено. Оно висит, дожидаясь момента полного отлива, чтобы точно в период наибольшего спада воды оторваться от ветки, встрять острым концом, к которому предусмотрительно смещён центр тяжести, в обнажившийся размякший ил, заглубиться и начать срочно отращивать корни – якоря, иначе с приливом может вымыть, а со следующим и в океан унести. На весь процесс – считанные часы. Об этом читано в книгах, а тут предоставляется возможность увидеть воочию!

Мангровые леса оберегают от размыва берега островов и материков, давая приют нашим перелётным птицам и местному зверью. В Республике Бангладеш, обладающей малодоступными, крупнейшими в мире мангровыми лесами, водятся тигры. Интересны мангры и просто сами по себе своей способностью жить и процветать в условиях, казалось бы, непригодных даже для чахлого существования.

Когда время от времени в прессе затевается разговор о том, какие формы живого можно встретить на других планетах, все почему-то считают, что там смогут обитать только вирусы, бактерии, какие-нибудь микроорганизмы. Забывая, что на Земле в глубинах океанов в совершенно бескислородной среде – в перенасыщенном серой кипятке живут креветки, крабы, рыбы и другие довольно высокоорганизованные животные.

Кто знает, с чего начинает, что зарождает для начала природа, чтобы заселить даже безатмосферные планеты, прежде чем на них, пройдя всю цепь эволюционного развития, появится человек? Или применительно к другим планетам – РАЗУМ. В какой фантастический для нас облик облечёт его Создатель?

Наша личная цель – сфотографировать всё, что представляет интерес, и общественная – наловить переофтальмусов для институтского аквариума, а также для Киевского института зоологии. Переофтальмусы отлично переносят неволю и хорошо живут в аквариуме, много воды им не надо, лишь бы были островки для отдыха. Корм – мясной фарш, насекомые, вместо солнца электролампы.

…Передвижение в манграх тягомотно-муторное и, мягко говоря, «тёплое» – пот заливает глаза, течёт по телу. Разбредясь, насколько позволяют прогалы в зарослях, постепенно втягиваемся в них и теряем друг друга из вида.

Каждый шаг даётся с трудом. Выискав взглядом предполагаемое место куда поставить ногу, медленно вытаскиваю её из хляби, одновременно утапливая другую. Слышится смачный чмок и, в зависимости от скорости вытягивания ноги, ком ила опускается на голову или пониже. На глубине около полуметра стопа упирается в пружинящую опору – переплетение корней – после чего можно делать следующий шаг…

Наша тройка совершила несколько вояжей в мангры, и ни один из нас ни разу не встретил пустоты между корней. Но вот однажды с нами напросилась наша коллега, гидрохимик Антонина Полякова, выступающая в весе очень лёгкого пера. Надо ли говорить, что именно её-то и угораздило ступить в такое место и провалиться чуть ли не по грудь.

Процедура вытаскивания сопровождалась причитаниями и проклятиями в адрес придурков биологов. Отправляя Антонину на купание к океану, утешаем, – зато у тебя удлинились не только руки, но и ноги…

Через полсотни тяжко дающихся шагов начинаешь ощущать те мышцы ног, о существовании которых и не подозревал, а потоотделение достигает максимума, что неожиданно приходится по нраву местным перепончатокрылым. В их восторженном писке так и слышится, – сюда ребята, питьё пришло! – спасибо, хоть не кусаются. Обрадовавшись дармовому источнику влаги, «ребята» усаживаются на спину, находят местечко поудобней и, вожделенно потирая лапки в предвкушении сладостного должно быть для них водопоя, топчутся там, вызывая, как всегда в самый неподходящий момент, неукротимое желание почесаться.

Всего лишь в паре сотен метров – океан, шум прибоя, крики отдыхающих, в упоении гоняющих мяч, визг детей. На горизонте в дымном мареве зыбкие силуэты Карачи, а в зарослях мангров тишина, прислушайся – лёгкий шелест целлофановых крылышек стрекоз, журчание струек убывающей воды, океан отступает.

По отклонившимся в одну строну водорослям, травам, плывущим листьям, угадывается направление течения. Сначала на самых приподнятых местах выступают из воды низкие коряжистые стволики, а потом и высокие дугообразные ходульные корни мангров, контрфорсами удерживающие ствол и крону в зыбкой хляби. На сучках, веточках, проростках обвисают пряди водорослей, привычно пережидающих жару и безводье до нового прилива. Всё явственней и сразу везде, с каждой минутой увеличиваясь в размерах, возникают островки серого илистого грунта, исчерченного таинственными чёрными следами-иероглифами крабов и моллюсков. Почва серая только сверху, чуть ковырни и проявляется угольная её чернота.

Увлёкшись стрекозами, вслед за ними забредаю в глубину зарослей. Остановившись передохнуть, перевести дыхание, оглядываюсь. Плотные зелёные листья мангров очень похожие на лавровые, запылились, перепутались паутиной, на ветках поближе к стволу примостились краснобрюхие крабы и внимательно следят за мной коричневыми бусинками глаз. Едва шевельнусь, они тут же отползают, прячутся за ствол и, если я продолжаю двигаться, сразу десятками падают в разжиженный не успевший осохнуть ил и прячутся в пока ещё заполненные водой норки.

В тени листьев терпеливо выжидают добычу белесые пауки. Щекочу одного из них былинкой, однако паучок не прячется, а простирает левые и правые ноги в стороны, вытягивается вдоль веточки и замирает, притворившись кусочком отставшей заплесневелой коры. Но я не отстаю. Тогда он, смекнув, что от меня так просто не отвяжешься, а камуфляж его разоблачён, переползает на нижнюю сторону той же веточки, на парашютике-паутинке в затяжном прыжке десантируется в лужу и, нимало не смутившись водной преграды, драпает по ней как посуху до ближайшего дерева, только круги по воде разбегаются.

По мере отступления воды заросли оживают. На только что обсохший ил слетаются наши зимующие здесь многочисленные кулички разных видов. Точно такие, какие недавно усаживались отдыхать у нас на палубе. Обмениваясь информацией, деловито попискивая, они рассыпаются цепью, непрестанно зондируя клювом почву, что-то поклёвывают. Дружно прочесав отмель во всех направлениях, одновременно все снимаются и перелетают на другой участок.

Где-то истошно орут, видимо, обнаружив добычу, вороны; безмолвно, только слегка поворачивая голову, бдительно следят за всем происходящим белые и серые цапли, неподвижно сидящие на наблюдательных пунктах – сухих вершинах деревьев, побеленных их помётом.

Пользуясь отливом, едва спала вода, из норок выползают краснолапые крабы-манильщики. И сразу же дружно принимаются за своё извечное дело – ритмично, словно по команде, отмахивать громадной правой клешнёй с кроваво-красной внутренней стороной. Так они подзывают подруг, – девочки, мы здесь!

Считается, что манящее движение имеет не только характер сексуального призыва, своеобразной крабьей серенады, но и подаёт сигнал другому крабу-самцу не пересекать границу частного владения. В противном случае начинается рыцарский поединок из-за дамы, застенчиво наблюдающей за ристалищем со стороны. Границы приватизированных территорий очень близки, подсчитано, что на площади в квадратный метр могут расположиться свыше полусотни крабов. Представляете, какая точность в разграничении персональных участков!

Те крабы, что живут ниже, выползают позже, так как их норки дольше остаются под водой, но с каким бы опозданием ни вылез краб, он тут же включается в однообразно-размеренный темп взмахивания; так отставший от строя солдат подбирает ногу.

Машет, очевидно подражая взрослым, кнопочного размера детвора, солидно отмахивают великаны почти со спичечный коробок. Отмашка от себя – и отмель мгновенно расцветает тюльпанно-маковым кумачом, клешня поджимается к себе – и только легионы серых бугорков выделяются над илом.

На Сейшельских островах живёт другой вид крабов-манильщиков с небесно-голубой расцветкой лап, и там в отлив литораль напоминает привольное колыхание под ветром льняных полей псковщины или смоленщины.

Застигнутый в стороне от норки манильщик мигом опрокидывается на спину и выставляет перед собой гигантскую, чуть не больше самого тела, растопыренную клешню – попробуй тронь!

Впрочем, застать врасплох колонию манильщиков очень трудно, стуком клешней о грунт они способны предупреждать друг друга об опасности.

Крабы живут в норках, отверстия которых видны только в отлив, потому что во время прилива каждый краб вход в свой дом закрывает крышкой, скатанной из ила. Если присмотреться внимательней, можно обнаружить множество небольших кучек, состоящих из рыхлых комочков ила величиной меньше спичечной головки. Это экскременты крабов, питающихся органикой, извлечённой из ила. Через несколько минут после затопления вода размывает следы крабьей жизнедеятельности, выравнивает участок, маскируя норки, и ни за что не догадаться, что весь грунт буквально нашпигован крабами.

А вот ещё один обитатель мангров, избравший для жилья остающиеся после отлива мелководные лужи в низинках, на опушках зарослей, по краям полянок. Дно их устлано комковатой взвесью серо-глинистого цвета. От малейшего касания невесомая взвесь поднимается дымным облачком и долго курится, выдавая возмутителя спокойствия, такого же невзрачного окраса, но одновременно и маскируя его оседающей мутью.

Надо затаиться и, не отрывая глаз, смотреть в очень быстро исчезающую взвесь. Здесь в тёплой, а в отлив так и почти горячей воде, в этой мути скрываются крабы, обладатели совершенно выдающегося размера телескопических глаз. Они пользуются ими так же, как и подводники перископом.

Прежде чем выдвинуть из воды корпус, ещё на глубине краб устанавливает в вертикальном положении систему внешнего наблюдения – стебельки глаз длиной и толщиной со спичку. До того они пребывают в специальных пеналах-пазухах в передней части карапакса, и для ближнего подводного наблюдения используются только зрачки, имеющие шарнирное крепление и способные обозревать вкруговую на триста шестьдесят градусов.

Крабов любят все, но односторонне, чисто гастрономически: люди, осьминоги, рыбы, птицы. И все находят их по поднимаемой мути, по движению, поэтому, чтобы не выдать себя, краб осторожненько привстаёт на лапах до тех пор, пока зрачки, расположенные на самой верхушке стебельков, не достигнут поверхности. При этом плёнка натяжения образует небольшой конус над каждым зрачком, затем, сам оставаясь неподвижным, краб начинает поворачивать стебельки-окуляры, изучая со всех сторон обстановку в воздухе и на воде под разными углами зрения.

Если опасности нет, краб продолжает приподниматься на лапах, пока глаза не окажутся полностью на воздухе. Так же он поступает в случае увеличения толщи воды: сам идёт по дну на перископной глубине, а дистанционные зрачки глаз – наверху. Если глубина внезапно возрастает, краб плывёт, выдерживая перископы над поверхностью. Ну, чем не микроподлодка?

Выйдя на берег, где перископическое зрение не нужно, стебельки протираются – оптику надо беречь – и аккуратно укладываются на штатное место. Несмотря на все эти ухищрения, на замечательные приспособления, дарованные ему природой для выживания, крабы часто достаются на обед длинношеим охотникам-засадчикам – выпям и цаплям. Распознать неподвижного врага краб не в состоянии. Всё дело в выдержке, бесконечном терпении, а его птицам не занимать. Им некуда торопиться, а крабу в период отлива надо во что бы то ни стало заняться охотой.

Обманутый тишиной и покоем, неподвижностью птицы, он пытается выглянуть из-под воды и попадает на обед пернатым, чаще целиком, если удар клюва-копья пришёлся в панцирь, иногда, если прицел был неточен или краб успел увернуться, ему объедают лапы, а то и глаза.

Ну и что, не беда. Приходится всего лишь поголодать, дождаться следующей линьки, и краб снова с лапами и глазами, молодыми, чистыми и более зоркими. Этой способностью регенерировать утраченные органы в той или иной степени обладают и другие ракообразные.

Для этих крабов наибольшую опасность представляют птицы, поэтому они и избрали для жительства лужи на опушках мангров. В нас же они не видят угрозы, поэтому откровенно пренебрегают приемами маскировки, но стоило мне резко взмахнуть рукой, как они, поджав ноги и убрав глаза, плавно припадают к илу, на время становясь ничем не примечательным уплощённым бугорком. Одновременно вокруг вспугнутого в луже краба поднимается «дымовая» завеса, размывая его силуэт и скрывая лучше всякого убежища.

ДОРОГУ ПЕРЕБЕГАЮТ РЫБЫ

При каждом шаге впереди, сбоку и сзади что-то булькает, чавкает, шлёпает, пробегает поперёк моего маршрута и исчезает, не дав рассмотреть себя. Это переофтальмусы – их тьма вокруг, но они предпочитают перебегать именно тогда, когда я нахожусь либо в самом неустойчивом положении – на одной ноге, либо пытаюсь изловчиться и почесать наиболее недоступное место на спине между лопаток, избранное насекомыми для своего водопоя.

Как часто бывает, стоит увидеть хоть одного прыгуна в изумлении вытаращившего глаза то ли на меня, то ли на особенно аппетитную стрекозу, зависшую между нами, запомнить место, где он затаился, как сразу же различаю другого, а вон ещё, ещё… Они везде. И нигде! Молниями – только блямки остаются на воде – проносятся в разных направлениях, лихо перепрыгивая через попадающиеся препятствия, возносятся на ветки, гоняясь за мошкарой или спихивая друг друга с наиболее удобных для наблюдения сучков. В жизни не видел более пугливых созданий.

Выбираю местечко поукромней, приваливаюсь к шершавому стволику мангра, с наслаждением почёсываясь исщекоченой спиной, уф-ф, благодать! Через объектив внимательно окидываю взглядом ветки, стволы, корни, илистые сопочки, лужицы. Переофтальмусы настолько удачно замаскированы как под ил, так и под почти такого же цвета кору деревьев, что отличить их от местности весьма затруднительно, но я не теряю надежды. Тщательно осматриваю всё мало-мальски похожее на них, плавно веду объективом, и… не дай Бог резко шевельнуться! – от дерева, которое только что досконально оглядел, отделяются… куски коры! прыгают вниз и тут же исчезают.

Вот ещё одна докука. Привязалась стайка крошечных – не больше мизинца – но острозубых рыбёшек. Они остервенело отщипывают кусочки размякшей кожи с колен – именно до них я погружён в ил, едва прикрытый плёнкой воды, однако этим микропираньям вполне хватает для разбоя и такой глубины. Мне щекотно, но прогнать их нечем, руки боюсь испачкать, а ноги как столбы – не пошевелить.

Выбрав особо приметную и фотогеничную норку, расположенную в нужном ракурсе, сосредоточиваю внимание на ней, но всплеск сбоку отвлекает. Скашиваю глаза – вода в луже помутнела. Это, не дождавшись моего внимания, переофтальмус скрылся в незамеченной мной другой норке. Ну да не век же ему там сидеть! Беру её на прицел, но теперь всплески слышатся со всех сторон. Словно сообразив, что я им ничем не угрожаю, переофтальмусы расшалились вокруг меня, но они настолько шустры, что ничего не успеваю разглядеть, куда уж там сделать снимок!

Однако терпение моё вознаграждается. Словно на фотобумаге в ванночке с проявителем, сначала сквозь успевшую посветлеть воду, а затем и из неё вырисовывается славная лупоглазая мордашка. Уморительно моргнув поочерёдно каждым глазом и всполоснув рот, прыгун несколько секунд таращится на меня. Потом неуловимое движение хвостом, серия прыжков, каждый в десять-пятнадцать сантиметров и вот он уже на сучке, куда взлетел прямо из лужи, совершенно слившись с корой и выстлавшись по изгибу ветки – изучает меня с более удобной точки, только глазки поблёскивают. Теперь бы не вспугнуть, навожу на резкость, плавно уменьшаю расстояние, эх жалко, что в тени, диафрагмирую… Щелчок затвора оглушителен, как выстрел, но прыгун ждёт, вероятно глуховатый попался. Пытаюсь переместиться. Пока стоял, основательно засосало в приятную прохладу.

– Алексеич, Алексеич, сюда, – зовёт меня Юрий Васильевич. Ну и выбрал же время, молча злюсь я, продолжая выискивать другой объект…

– Где он? – обращается Юра к Славке, месящему ил, где-то в стороне. – Тут столько прыгунов!

Тот равнодушно откликается: – Может утоп?

– Я вам утопну, – делая очередной снимок, думаю я… ещё кадр, ещё.

– Чего вы разорались? – откликаюсь на призывы. – Их и здесь не меньше; ещё с полчасика поснимаем, а потом начнём промысел…

Слепит и жжёт беспощадное солнце. Утратив плацдарм на спине, насекомые перекочёвывают на плечи и – верх наглости – какая-то отделившаяся компания укрепляется даже за ушами, а я не могу их даже стряхнуть – боюсь спугнуть рыбку.

Не отводя взгляда от прыгуна, с ужасным чмоканьем вытаскиваю ногу, пересовываю её вперёд, наклоняюсь и, маневрируя корпусом, снимаю на максимальном приближении. Как жаль, что я не могу шевелить ушами… Пытаюсь, но только кожа на лбу собирается в складки. Обнадёженная моим спокойствием как раз в этот момент группа шестиногих бандитов проникает в самую заушную складку. Им, вероятно, не очень удобно, они упираются лапками – или чем там? – и с наслаждением посасывают пот. Ну, погодите! Ещё пару раз щёлкаю затвором, стараясь вытерпеть обнаглевших насекомых, солнце, некстати свалившийся на спину клок паутины… Кажется, получилось. Медленно распрямляюсь и сначала одним ухом, а потом другим вдавливаюсь в подвернувшуюся веточку мангра. Вот и у меня радость…

Замечаю, что некоторые переофтальмусы удерживаются плавником-присоской даже на вертикальных стеблях раза в два тоньше их туловища, словно обнимая их. Слишком высоко они не взбираются – незачем. Но где бы ни сидели прыгуны, комфортней всего им когда слегка изогнутый хвостик смачивается водой. Впрочем, смачивать тело не обязательно, а вот хвостик изгибается всегда таким образом, что образуется как бы постоянно напряжённая пружинка, готовая в любой момент сняться с предохранителя.

Удаётся разглядеть, как переофтальмус, спрыгивая с ветки на воду или грунт, расширяет присоску, словно парашютик, приземляется на неё и тут же мгновенно сокращает, сжимая таким действием воздух под ней – получается своеобразная воздушная подушка – отталкивается и несётся лёгкими прыжками. Он способен в любой фазе прыжков моментально изменить движение в другом направлении; пронестись по луже, нырнуть в неё и проплыть сколько необходимо. А если глубина позволяет, снова выскочить и спрятаться: хоть в подводной, хоть в обсохшей норке.

Между тем отлив почти закончился, в последних ручейках с незримым током воды, преодолевая перекаты, всплёскивают какие-то почти прозрачные рыбки, спеша подкормиться мошкарой перед тем, как уйти с водой на глубину. Мимо меня, небрежно скользнув по ноге, протягивается небольшой угорь, торопясь закупориться в норе; он переждёт отлив, замуровавшись в ил.

Цапли, таившиеся в гуще зарослей, внезапно, как обвал, тяжело хлопая крыльями перелетают с одного дерева на другое. Кто их там вспугнул? Остаётся сидеть лишь невозмутимая выпь, подозрительно косясь на меня жёлтым пронзительным глазом, я ей, видимо, создаю помехи.

Бестолково галдя, то надо мной, то над Юрой или Славкой носятся вороны; чем не пойму, но мы явно и им мешаем. Может быть, это их охотничий участок? И они всеми силами стараются прогнать нас, особенно досаждая, когда я, согнувшись, пытаюсь что-нибудь сфотографировать. Но стоит направить на них объектив, как они сразу валятся на крыло, пикируют в заросли, и низом испуганно разлетаются кто куда, но, посовещавшись в стороне, снова собираются в стаю и, сделав пару кругов, с гвалтом атакуют кого-нибудь из нас.

Метрах в пятидесяти от меня, на протоке торчит высокий шест, чуть подальше ещё несколько. Шесты наискосок пересекают протоку – вероятно, какое-то рыбацкое приспособление. Сквозь склонившиеся над водой ветви мангров вдалеке я различаю лодчонку с рыбаками, растягивающими сеть между гундерами, так называют подобные шесты на Азове. Как у нас бакланы, здесь эти шесты для рыбалки и отдыха используют какие-то горбоносые нахохлившиеся рыбоеды. Возле шестов даже в самый большой отлив вода не убывает и очевидно там собирается вся рыба перед тем, как скатиться в море и возвращаясь из него.

То одна, то другая птица, высмотрев добычу, срывается с шеста, плюхается в воду, вздымая сноп брызг, выныривает, и, тяжело поднявшись с воды, снова усаживается на прежнее место. Отряхнувшись, растопыривает крылья для просушки и, грозно оглядевшись, соря чешуёй, рвёт трофей, разбрызгивая капли воды.