Лена Добужинская
Сто два года

Родительская спальня на первом этаже с раздвижными дверями и невиданной красоты кроватями нам с сестрой, детям нищего СССР, казалась царской опочивальней.

Моя жизнь уже практически прошла, а у меня и сейчас нет такого умывальника, какой был в ванной комнате на «гестаповской» вилле, и, кажется, не предвидится.

* * *

Нас, детей, определили в русскую школу: сестру в 3-й класс, меня – в 1-й. Мне не было еще семи лет, но я уже читала с отцом наперегонки русские газеты, ничего в них не понимая. Зато все детские книжки, которые можно было достать в оккупированном Берлине, знала наизусть. И чтобы меня занять и не возиться со мной дома, меня и отдали в школу.

Чтение 5, чистописание – 2. Это были мои неизменные отметки. Ни первую, ни вторую невозможно было изменить, как ни старайся. Мама сокрушалась по поводу моих перманентных двоек, зато фрау Фрайтаг, хозяйка виллы, меня хвалила, потому что по немецкой школьной системе двойка вовсе не двойка, а самая настоящая четверка, а единица – вообще пятерка. Правда, старушка немного удивлялась тому, что мои каракули столь высоко оценивались русскими учителями.

Возил нас в школу и из школы на машине (на «Крайслере», между прочим) папин шофер Макс, далеко, куда-то под Берлин. Школа располагалась в очень красивом замке, принадлежавшем до нас какому-то немецкому барону. Неплохо там пожил этот барон! Не пошел бы на нас войной, может быть, и сейчас там жил!

Мне, маленькой девочке, из той «немецкой» жизни запомнились наши поездки на клубничные поля и в черешневые рощи, где для нас, победителей, немцы собирали корзины отборных ягод и приносили к машине. Я помню чувство неловкости, которое при этом испытывала. А ягодам была рада, я ведь даже не знала тогда, как они растут, и что они вообще есть на свете, и что бывает так вкусно. Откуда мне было это знать?!

А наши поездки в «западную зону»!

Берлин, как известно, в 1945 году был разделен между победителями на четыре части (зоны). Для русских женщин самой желанной была поездка в американскую зону. Там быстро привели улицы в порядок, отремонтировали дороги, дома, открыли большие, нарядные магазины с множеством товаров. По улицам разъезжали «виллисы» с американскими полицейскими в белых шлемах, при виде которых все автомобили притормаживали. Обгонять полицию не то чтобы запрещалось, но никто не обгонял во избежание неприятностей, всяких там проверок документов, задержаний и пр.

Часто машина «с белыми шлемами» медленно ехала прямо перед нами, полицейские, обернувшись, рассматривали мою маму, смеялись, причмокивали, говорили что-то на своем американском языке, и все это должно было выражать восхищение молодой, красивой женщиной, ехавшей с двумя девочками. Я теперь их понимаю.

Так она тогда выглядела.

Конечно, все на нее заглядывались.

Жаль, фотографии неважные, очень уж старые.

Это все, что удалось с ними сделать.

Мама была очень хороша собой: яркая блондинка с большими голубыми глазами, красиво одета, ухожена и совсем не плохо воспитана. Держала себя с достоинством, принимала восхищение как должное, то есть не реагировала, и тем еще больше разжигала любопытство и желание разглядывать ее.

Наконец, насмотревшись, полицейский джип сворачивал. Мы могли ехать дальше, по магазинам, где маму частенько ожидали сюрпризы. Например, на входе в магазин американцы устанавливали под полом мощный вентилятор, юбки у женщин поднимались, а что уж, можно было там разглядеть, что называется, каждый раз по-разному, у кого что. У мамы всегда все было в порядке, красивое белье, купленное у тех же американцев, стройные ноги в модных чулках и туфлях на каблуках. А они, конечно, хотели увидеть рейтузы с резинками, которые тогда носили все советские женщины, похохотать, поиздеваться. Но не тут-то было! Только не над Аней, Анной Петровной, нашей мамой и папиной женой! Она, зная про эти шутки, спокойно стояла с поднятыми юбками и ждала, когда выключат вентилятор, потом также спокойно брала нас за руки и медленно шла по магазину. Просто молодец! Она и потом часто вела себя так по жизни в критических ситуациях. Спокойно, с достоинством, как немногие.

Глава четвертая

Моя мама из Винницы. Там она родилась и жила до замужества. Там родила Иру и, уезжая к мужу в Москву, просила родителей отпустить с ней младшую сестренку. Не отпустили. Еще не было никакой войны, еще никто не мог себе представить, что случится с городом Винница и ее жителями с приходом немцев. Мамины родители – местная интеллигенция. Бабушка – стоматолог, дедушка – бухгалтер высокого класса, известный всему городу.

Немцы, как только оккупировали город, всех евреев отправили в гетто. Дедушка хотел спрятать жену и дочь и мог это сделать. Но бабушка считала немцев нацией культурной и верила, что ничего плохого они им не сделают, скоро домой отпустят. Взяла дочку, нехитрые пожитки и пошла. Ненадолго же. Деда практичные немцы использовали, как бухгалтера.

Всех жителей гетто уничтожили зверски. Очень скоро. Дед сошел с ума и тоже умер.

Можно себе представить, как моя мама ненавидела фашистов! Что чувствовала, когда в Германию приехала? Что пережила? Но именно она не захотела, чтобы стариков, хозяев виллы, где мы жили, выгнали из дома. Не умела и не хотела ненавидеть, понимала: старики не виноваты, хоть и вырастили сына гестаповца.

Этот они, мамины погибшие самые родные люди.

Осталась жить только она.

На фото мама – в центре, наверху.

На папу своего как похожа, да?!

Советская родная власть тоже постаралась.

В расправе над маминой семьей фашистам не уступила, а уничтожила лучших ее представителей. Убила. Их было три брата и сестра – мамина мама, моя бабушка. Бабушка, вы знаете, погибла в гетто. Один брат работал с Якиром. Оба расстреляны. Второй брат, мамин дядя Юзек, был секретарем одного из киевских райкомов партии. Расстрелян. Третий брат, дядя Дима – ответственный работник угольной промышленности, – семнадцать лет провел в советских концлагерях. Вернулся больной с большим горбом на спине и… замолчал навсегда. Никогда, никто не услышал от него ни одного слова о его жизни в лагере. И было в этом молчании столько ненависти, что никто и не решался что-то у него спросить. Не понимаю, как он с этим жил! И как моя мама жила?! Не девочка уже, чтобы совсем ничего не понимать. Как же она пережила все это?! Бедная моя мама.

Несколько дней назад я получила письмо из Израиля.

Мамочка, дорогая моя! Смотри. Больше 70 лет прошло с тех пор, как не стало твоих близких. Теперь весь цивилизованный мир может об этом ужасе знать, увидеть фотографии этих удивительно красивых людей (я посылала в Израиль). Твои дети, внуки, правнуки могут поехать в Израиль, постоять в скорбном зале памяти мориального комплекса холокоста. Я уже была и опять поеду. Слава Богу, имена наших погибших близких увековечены еще при моей жизни, я успела им поклониться. Теперь и ты знаешь.

* * *

Моя мама умела любить и прощать. И не прощать тоже умела. Каждый человек имеет право не прощать. Отцу прощала всё. Но пусть только кто-нибудь попробует сказать о нем плохое слово! Не простит никогда.

Как-то, уже в Москве, мы всей семьей ехали в трамвае по Пятницкой улице, где жили, на Серпуховку, к друзьям встречать Новый год. Мы стояли вчетвером на задней площадке, трамвай был полон. На маме шубка из норковых лапок, из-под нее – длинное платье из мягкой ткани с люрексом, красно-вишневое. И лаковые туфли на каблуке. Весь трамвай ее рассматривает. Еще бы! Кто тогда, после войны, так одевался?! Да, и хороша очень.

Вдруг прямо на туфли падают розовые кружевные трусики. Лопнула резинка. Трамвай ахнул. Мы с сестрой замерли от ужаса. Папа молча отвернулся к окну. А что же мама? И бровью не повела, переступила через упавшие трусики, взяла нас за руки и: «Володя, выходим», – вышла на ближайшей остановке. Мы с Ирой, конечно, заверещали, стали обсуждать немыслимое это происшествие, а мама: «Поговорим о предстоящей встрече Нового года. У кого подарки детям?» Она вела себя так и в более серьезных ситуациях, редко жаловалась и очень редко плакала. У нее был сильный характер.

Ее самая близкая подруга Ева, та самая, к которой мы ехали встречать Новый год, много лет спустя на папином юбилее посвятила ему стихи. Они с мамой вместе работали, вместе жили в эвакуации, вместе растили детей и любили друг друга. Нет бы Еве просто рассказать, какой Володя красивый и умный, она для рифмы и по глупости, без всякого желания обидеть, воткнула в свои плохие стихи, как Анечке было с Володей нелегко, ведь его так любят женщины!