Эрик Ван Ластбадер
Черное сердце
Свет стал ярче, и с ним появились новые звуки: ритмичные, с придыханием, как будто работала какая-то машина.
– Ox! Ox! Ox! – Это были звуки боли.
В Виргинии они научили его многому и прежде всего искусству выживания. Но сама эта выучка как бы подсказывала, что с заданий, на которые его станут посылать, ему не суждено вернуться.
Трейси ступал теперь так, как учил его Джо Фокс, индеец из племени сиу. Не на цыпочках, потому что так легко потерять равновесие, а на внешних сводах стопы: тогда и равновесие сохраняется, и шаги не слышны.
Он двигался вперед, по пыльному гадкому полу, и перед ним рос конус грязно-желтого света. Свет лился из открытой двери.
Трейси заглянул внутрь. Такого он никогда не видел: комната вся была устлана покрывалами из искусственного меха – грязный пол, кушетка, даже хромоногий журнальный столик. На стенах висели коврики, изображавшие оленей у водопоя, заснеженные горные вершины, обезьян, резвящихся в африканских джунглях. Отвратительный желтый свет исходил от двух металлических торшеров с абажурами из просмоленной бумаги. Трейси увидел могучую спину детектива.
– Его здесь нет!.. Ox, ox, ox!
Голос, полный боли и страха, принадлежал женщине. Теперь Трейси разглядел и смуглую ногу, конвульсивно вздрагивавшую от боли.
– Говори, где он?! – Туэйт задыхался от ярости.
Женщина закричала, и Трейси догадался, что делает Туэйт. Он отошел чуть в сторону, чтобы увидеть и убедиться.
Как он и предполагал, Туэйт вцепился в левое колено женщины, сжимая его таким образом, что все ее попытки вырваться и ослабить боль работали лишь против нее.
Туэйт снова и снова выкручивал колено, женщина стонала, лицо ее было покрыто потом, пот блестел в темных волосах, косметика расплылась в грязное пятно. Но, несмотря на боль, выражение лица выдавало все: она знала, где находится этот Антонио, но, видимо, боялась его куда больше, чем полицейского. Туэйт может ее искалечить, Антонио же прямиком отправит в могилу, и даже если его упрячут за решетку, это ничего не изменит: у Антонио длинные руки.
Трейси читал все это на ее лице, но, в конце концов, не он только что потерял всех своих близких. Туэйт же видел в ней единственное звено, которое могло связать его с Антонио.
Трейси ужасно хотелось остановить, оттащить Туэйта от женщины, но он понимал, что тому сейчас ничего не объяснишь. Он оглядел комнату в поисках второго выхода: вполне возможно, что Антонио уже далеко, но Трейси был склонен думать иначе. Антонио – любитель, а любителям всегда любопытно посмотреть на результаты своих трудов.
Если его предположения верны, Антонио по-прежнему где-то здесь. Трейси тихонько обошел комнату: единственный способ спасти женщину – отыскать Антонио.
Много времени это у него не заняло: Туэйт и сам бы увидел то, что следовало, если бы глаза ему не застилала ярость.
Одно из меховых покрывал было сбито в сторону, будто его приподнимали, а потом впопыхах уложили на место. Трейси наклонился, прощупывая пол под ним. Потом отодвинул покрывало: перед ним предстал люк в полу с металлическим кольцом и врезным замком.
Если замок не заперт... Раздумывать было некогда: Трейси принял решение мгновенно.
Твердо упершись ногами в пол, Трейси рванул на себя кольцо. Люк не поддавался. Он попробовал еще и еще. Тщетно. И тогда, напрягшись, он выкрикнул тот особый клич – «кия!» – которому научил его в Бан Me Тоуте маленький Ю. Клич, дарующий особую силу.
И дверца поддалась. Она отлетела с такой силой, что Трейси едва успел выдернуть из кольца пальцы, а то бы сломал. И тут же прыгнул в открывшуюся дыру – эхо его крика еще металось по цементному, шесть на шесть футов кубу.
Он присел на корточки и тут же увидел скорчившегося в углу Антонио. Черные глаза сутенера затравленно бегали по сторонам, лицо было чем-то измазано, напомаженные волосы торчали в разные стороны, а толстая верхняя губа задралась, приоткрыв зубы.
Шелковая рубашка была разорвана, и Трейси увидел запятнанные кровью бинты. Здоровой рукой Антонио сжимал маленький дамский пистолет 22 калибра со взведенным курком.
Все это Трейси разглядел в ту долю секунды, пока приземлялся на заваленный мусором, мерзкий пол подвала.
Крик «кия» заставил Антонио замереть – первобытный крик, известный человечеству с незапамятных времен, крик смертельной опасности. Ю говорил, что им пользовались еще римские легионеры, чтобы нагнать страх на неприятеля. Именно из этого крика, уверял Ю, родилось слово «паника»: им пугал бедных нимф древнегреческий бог Пан, и они падали жертвами его ненасытной сексуальности.
Трейси перенес вес на левую ногу и, выбросив вперед правую, выбил из руки Антонио пистолет.
Сутенер замахнулся ногой, покалеченной рукой, но Трейси нырнул под нее и изо всех сил вонзил оба своих кулака в живот Антонио.
Казалось, из сутенера выпустили воздух, он сложился пополам, обмяк, и Трейси легко выволок его наверх, в гостиную.
– Туэйт! – крикнул он. – Хватит! – Это было произнесено таким командирским тоном, что Туэйт тут же обернулся. Безумный взгляд его стал более осмысленным, он отшвырнул женщину, которая отползла и калачиком свернулась на кушетке. Теперь она только тихонько подвывала, и Трейси подумал, что ему все же удалось спасти ей жизнь... Он толкнул вперед сутенера, и тот шлепнулся на покрытый мехом пол.
– Тонио... – от этого голоса, в котором не осталось ничего человеческого, который напоминал скорее шипение змеи, сутенер весь сжался. Туэйт побелел, и Трейси подумал, что сейчас раздастся взрыв, не менее сильный, чем тот, что разнес дом.
– Ах ты сволочь, – прошипел Туэйт. – Ползи сюда, ну! – Туэйт еле сдерживался. – Это ты убил Дорис, ты убил мою Филлис!
Антонио дотронулся до больного плеча:
– Эй, ты не должен был такого со мной делать, понятно? И не должен был убивать моих телок! Это плохо для бизнеса, приятель. Ты это знаешь. Они перестали меня слушаться!
– Плевать! – Туэйт надвигался. Ярость уже захлестывала его.
Сутенер покачал головой:
– Нет, это наша общая проблема. Твоя и моя. Мы же партнеры, ты что, не понимаешь? Я вот должен был запереть Клару, – он указал на скрючившуюся на кушетке женщину, – в темный подвал, с гусанос. Компренде? С червями. Зато теперь она меня слушается. Теперь она понимает, кто тут хозяин.
– Ты покойник, Тонио, – прорычал Туэйт. – Уж будь в этом уверен!
– Идиот! – воскликнул Антонио, отступая. – Идиот! Это ты все затеял, ты!
Но Туэйт неумолимо надвигался на сутенера, в руках у него посверкивала отполированная деревянная дубинка. Взгляд его не отрывался от лица Антонио.
Трейси шагнул вперед и увидел, как сверкнуло лезвие: оказывается, Антонио прятал в складках бинта нож.
Туэйт занес дубинку над головой Антонио, Трейси рванулся, чтобы выбить нож, но опоздал: лезвие легко, словно в масло, вонзилось в правый бок Туэйта. Антонио успел повернуть нож, и Туэйт закричал и уронил дубинку.
Сутенер выдернул окровавленный нож. Трейси услышал, как шумно выдохнул полицейский, его шатнуло, а на лице Антонио появилась победная улыбка. Он вновь занес оружие...
Пора! Настало время для канашики, серии смертельных ударов. Трейси оценил дистанцию и выбросил вперед левую ногу, удерживая равновесие с помощью бедер и разведенных в стороны рук. Этот удар по силе и скорости был подобен молнии.
Он ударил Антонио чуть ниже правого уха, в ту точку, в которую целятся только самые профессиональные стрелки. И это точное попадание сокрушило сутенера.
Туэйт видел, какая перемена произошла с лицом Антонио: мгновение назад оно было полно ненависти и триумфа, теперь же на нем не было ничего. Ничего. Жизнь покинула это лицо, и Антонио рухнул на покрытый грязным мехом пол.
Туэйт глянул на распростертое у его ног бездыханное тело, а потом поднял глаза на стоявшего перед ним человека. Он был настолько поражен, что даже не чувствовал боли.
– Господи Боже мой, – тихо произнес он и закрыл глаза.
Июнь 1967 года
Ангкор Том, Камбоджа
Казалось, восторг, Сока перед идеологией красных кхмеров не иссякнет никогда. Он не знал усталости. Военная муштра и идеологическая обработка шли беспрерывно: одним из существенных элементов воспитания новообращенных было изменение их представлений о времени и пространстве.
Таких понятий как утро, день, вечер просто не существовало. Ночи предназначались не для сна, а для работы. День – для сражений. Сначала было подавлено восстание самлотов в Баттамбанге, потом следовали бесконечные партизанские вылазки против прежнего коррумпированного режима. Новая свободная Кампучия не предназначалась для нормального человеческого существования, потому сон ее граждан был сокращен до минимума.
И эта усталость, эта потеря ориентации во времени делали свое дело: новая информация, новая идеология без труда завоевала усталые умы. Людей лепили заново, по единому образцу и подобию, дабы они без всяких вопросов выполняли свой патриотический долг.
Одним из неотъемлемых элементов обработки был страх и запугивание, особенно по отношению к традиционно упрямым крестьянам. Малейшее нарушение каралось смертью. К таким нарушениям, например, относилось отсасывание бензина из автомобилей, и постоянное исчезновение односельчан держало остальных в страхе.
Но все, включая революционных бойцов, пуще всего боялись карающего меча «Ангка Леу», организации, о которой никто ничего толком не знал. Соку так и не удалось выяснить, из кого она состояла – вполне возможно, она существовала лишь в воображении высших армейских чинов красных кхмеров.
По ночам шла непрерывная политучеба. Киеу Сампан давно считался с божеством для красных кхмеров – еще в 1959 году в Париже он начертал тезисы труда под названием «L'economic du Cambodge et ses problemes d'industrialisation»[16].
В нем говорилось, что французское вторжение в экономику Камбоджи в пятидесятых годах принесло в отсталые сельские районы страны некоторые формы капитализма и тем самым подорвало традиционные ремесла и всю экономическую структуру в целом. Кхмерские ткачи, например, не могли конкурировать с зарубежными ткацкими предприятиями, которые выпускали текстиль лучшего качества и более дешевый в производстве, и постепенно превращались из ремесленников в торговцев иностранным товаром.
И так вся камбоджийская экономика в целом становилась зависимой от импортируемых товаров и постепенно угасала. Долги крестьян росли, Кампучия уже не могла поддерживать сама себя, страна задыхалась. Постколлониализм вел ее к гибели.
Вот что по ночам вдалбливалось в головы новобранцам, барьер сопротивления этим идеям был сломлен постоянной усталостью, и Сок также не мог не поддаться обработке – такое просто было невозможно. Он был достаточно молод, чтобы заразиться энергией революции, и достаточно умен, чтобы понимать, что эти идеи не во всем ложные. Он принимал как факт жестокость действий красный кхмеров, он считал, что она продиктована жестокостью самого времени. И он сам видел, как слабеет влияние на него буддизма. Что ж, отложим буддизм, забудем о нем до лучших времен.
Красные кхмеры отрицали религию. Им мешало миролюбие буддизма: оно противоречило их целям, задачам укрепления боевого духа ради борьбы с врагом. Но еще сильнее они опасались самой сути религии, ведь отныне кхмеры должны были веровать только в «Ангку». «Ангка» защитит тебя, «Ангка» позаботится о тебе так, как никогда не мог старый прогнивший режим, а вместе с ним и Будда Амида.
Но между Соком и другими солдатами была все же разница – он никогда не забывал о том, что он не Сок, а Сока, выходец из того высшего класса, с которым, как с врагом революции, сражались его боевые товарищи. К тому же он все время боялся заговорить на том самом правильном французском, на котором говорили только представители враждебного класса.
И еще его мучили мысли о Саме. Потому что Сама больше не существовало – теперь его звали Ченг, и, что самое ужасное, он действительно забыл свое прежнее имя и все, что с ним было связано.
– Я изменился, оун, – прошептал он в ту первую ночь их встречи, когда они, наконец, остались одни. – У меня теперь новое имя и новые цели, – он улыбнулся. – И я горжусь тобой: ты прошел все проверки.
Сок внимательно разглядывал брата в неверном свете факелов. Нет, внешне он не изменился. Он дотронулся до Сама – перед ним стоял тот же человек.
– Значит, – спросил он дрожащим голосом, – ты мне больше не брат?
Сам поморщился:
– Ах ты, малыш, – обнял он Сока, – мы всегда останемся братьями, несмотря ни на что.
Сок прошептал сквозь слезы:
– Как же все трудно и непонятно.
– Они довели нас до предела, – ответил Сам. – И теперь хотят смести нас с лица земли, словно мы – просто мусор. Неужели ты не понимаешь? Мы не можем допустить этого. Мы не можем позволить Кампучии погибнуть, – он еще сильнее обнял брата. – Да, это трудно, многие из нас погибнут в этой борьбе. Кто знает, может, и я. Но я готов к этому, и ты должен быть готов, оун.
Прошло шесть недель. Как-то ранним утром Сам вновь подошел к брату. Всю ночь шел дождь, но день обещал быть ясным, и от Сама пролегла на земле длинная угловатая тень.
Сок вместе со своим подразделением из пяти человек готовились отправиться в Ангкор Том, расчистить руины по приказу красных кхмеров. Он взглянул на Сама и увидел в лице брата какое-то странное выражение, да и глаза у него что-то были влажные...
– Мне нужно поговорить с тобой, товарищ, – сказал Сам так, чтобы слышали остальные.
Сок молча кивнул, и они отошли к краю вырубки. Утренний воздух был полон пением птиц, по деревьям с веселыми криками носились обезьяны.
– Что случилось, баунг?
– Я только что получил дурные известия, братишка. Случилось худшее.
– Что?! – Сок вздрогнул. У него вдруг ослабели колени.
– Позавчера в Камкармоне произошел сильный взрыв. Все сгорело дотла.
Страх схватил Сока за сердце ледяной рукой. У него перехватило дыхание.
– О чем ты говоришь?
– Мама, Малис... Все. Они все погибли, Сок.
– Нет! – закричал Сок и попытался вырваться из объятий брата. – Не может быть! – Мамин невидящий взгляд. – Это, наверное, случилось на другой вилле! – Танцующая Малис. – Это ошибка! – Прекрасная Малис. – Это не у нас! – Маленькие Сорайя и Рата. Мама!
Братья крепко прижались друг к другу, понимая, что больше никого у них в жизни не осталось, что связывают их теперь не только узы крови, а нечто более крепкое, нечто, что невозможно разорвать.
Чтобы скрыть свои слезы, они повернулись спиной к лагерю и сделали вид, что мочатся в густой кустарник джунглей. Сквозь деревья пробивался утренний свет. Сок почувствовал, как теплый луч коснулся его щеки, но перед глазами его стояли обугленные тела родных, и утренний ветерок развеивал их пепел.
Теперь им оставалось только попрощаться и пожелать друг другу удачи. Они должны были вновь встретиться через месяц, когда к Ангкор Тому для массированного удара по войскам Лон Нола подтянутся остальные силы.
Путь красных кхмеров шел через джунгли, но среди них были те, кто прекрасно знал эти места, и подразделение ни разу не сбилось с пути. И потому Сок чувствовал себя среди товарищей по оружию в безопасности.
Им было приказано не вступать на пути в стычки с неприятелем. Предполагалось, что поскольку принц считал себя наследником кхмерских царей, которые построили Ангкор-Ват и Ангкор-Том, лонноловская армия будет стремиться занять эти места как в пропагандистских, так и в стратегических целях. Потому туда и послали подразделение Сока.
Они шли по пышным, плодородным, доисторическим джунглям. И он вспоминал копии древних кампучийских барельефов, украшавших стены дома в Камкармоне. Стены, которые уничтожил огонь. И тем острее было его желание увидеть, наконец, их оригинальные и каменные скульптуры. Что он найдет там? Что он почувствует, ступив, наконец, на историческую землю? Он с нетерпением ждал этого мига.
Но порою его ждало одиночество, и он с тоской вспоминал Сама. Он понимал, что значит для него в этой новой жизни близость с братом. Что бы он делал без помощи и советов Сама? Неизвестно. Да он и думать об этом не хотел.
Путь занял у них около четырех дней. На последний ночлег они остановились неподалеку от развалин: наутро, как сказали Соку, они со всеми предосторожностями войдут туда. В эту ночь костра не разводили, да и разговаривали мало. Солдаты были начеку – накануне они миновали два армейских патруля и с сожалением вынуждены были обойти их, уклониться от боя. Они жаждали сражения.
Как только небо начало светлеть. Рос, их командир, приказал выступать. Сердце Сока бешено колотилось. Все они были вооружены старыми винтовками M-I, теми, которые были у американцев во время второй мировой войны. У Роса был еще и немецкий «люгер». Шея его была обмотана шарфом: «люгер» и шарф означали, что он – командир подразделения.
Изумрудная листва с шепотом расступалась перед ними, утро было тихое, лишь слышалось пение цикад. Сок заметил в густой траве свернувшуюся кольцом змею. Они не потревожили се покоя.
Внезапно звуки джунглей изменились, и Сок увидел, что они приблизились к Ангкор Тому. Перед ним выросли каменные громады. По книгам он знал истинные размеры строений, но реальность оказалась совсем иной. Старые камни приобрели новое измерение – пространственно-временное.
Но больше всего его потрясли взиравшие на него каменные барельефы. Спокойные, царственные, все знающие лица. Их глаза следовали за ним, видели каждый его шаг.
– Осторожно, – прошептал Рос. – Оружие на изготовку.
В утреннем свете Ангкор Том казался черно-белым: белым было пространство, залитое солнцем, черными – тени.
Сок вдруг увидел барельеф, копия которого была вделана в стену их виллы. Он остановился, замер. Что он чувствовал?
– Вперед! – скомандовал Рос, и они побежали, крича, среди вечных камней. Побежал и Сок. Здесь никого не было, он чувствовал это. По крайней мере, не было врагов: он уже приобрел то чувство, которое подсказывает близость неприятеля.
И все-таки кое-кого они здесь обнаружили. Это был буддийский монах: о том говорили оранжевая тога и выбритая голова. Монах бесстрастно смотрел на них, его тонкие губы шевелились, и Сок понял, что он молится.
– Ах ты, гнида! – заорал Рос тем самым истеричным голосом, который он использовал во время политических песнопений. И, как по сигналу, солдаты начали бить монаха тяжелыми прикладами.
Монах молчал, он даже не пытался защищаться. Вскоре он рухнул на колени, но ни разу не вскрикнул – было слышно только его прерывистое дыхание. Все птицы, казалось покинули это страшное место, и лишь волнами накатывал стрекот цикад.
Приклады месили человеческую плоть, на них налипали осколки костей, кровь брызгала на черную униформу. Сок уже не видел монаха, лишь его тогу, с каждым ударом становившуюся все темнее.
Ему стало плохо, он ужасно хотел убежать, но больше всего на свете ему хотелось стрелять, стрелять в красных кхмеров, убивать их так, как они убивали монаха. Но такой конец был бы для них слишком безболезненным! И он заставлял себя смотреть, понимая, что вот теперь он действительно наблюдает за агонией своей страны.
Наконец он отвернулся, чтобы вновь взглянуть на барельеф, который так хорошо помнил. И вдруг осознал, что теперь не чувствует ничего. Он потерял ощущение истории, он утратил свое в ней место.
Это было похоже на то ощущение, которое он испытал мальчишкой, когда увидел кучу высохших жуков и осознал, что такое вечность.
* * *
В тот вечер, когда вашингтонская жара и влажность, казалось, достигли максимума, и лишь немногие отважились высунуть нос на улицу, Ким открыл почтовый ящик и обнаружил два рекламных буклета, три счета, письмо от брата и аккуратно сложенное меню китайского ресторана под названием «Голубой Сычуань».
Буклеты он выбросил, счета положил в ящик, письмо от брата сунул в карман и принялся внимательно разглядывать меню. На первый взгляд оно ничем не отличалось от тех рекламных меню, которые частенько раскладывают по почтовым ящикам обитателей больших городов.
Закрыв за собой дверь квартиры, он первым же делом сжег меню и растер пальцами пепел. Затем достал из чулана старый кожаный чемодан, и, укладывая вещи, позвонил в «Пан-Ам» и заказал билет на Токио. Заказ приняли, правда, предупредили, что в Сан-Франциско будет часовая остановка для дозаправки. Он ответил, что это его вполне устраивает, закончил паковаться и вызвал такси.
В самолете он попросил принести ему чаю и, поудобней устроившись в кресле, достал письмо от Ту. Длинным ногтем вскрыл конверт.
Ту был единственным оставшимся в живых родственником Кима. Мать, отец, три брата и сестра – все они сгорели заживо. Уцелел лишь Ким, а ноги Ту перебило рухнувшей балкой, когда он пытался вынести из огня сестру. С тех пор он был парализован. Этой же балкой, одной из трех, что поддерживали крышу их дома, сестре раскроило череп. Он лопнул, словно яичная скорлупа.
Киму удалось спасти Ту, хотя брат и умолял бросить его, позволить ему умереть с остальными. Ким не слушал его просьб, он отнес брата в госпиталь, где его накачали снотворными и привязали руки к раме кровати, чтобы он не смог покончить с собой.
После этого Ким не виделся с Ту несколько лет – работа на фонд не позволяла этого. Но, подкопив денег, он послал за братом.
Три месяца Ту жил вместе с Кимом. Он ненавидел Вашингтон. Все здесь напоминало ему о войне, о доме, о погибшей семье. Их духи являлись к нему во сне, и в конце концов он объявил Киму, что должен уехать.
Он выбрал Сиэтл, довольно мрачный город, где, по статистике, был самый высокий в Штатах процент самоубийц. Но поскольку Ким был убежден, что брат больше об этом не помышляет, он позволил ему уехать.
Красавчик Ту. Огонь пощадил его тонкие черты, но сердце его почернело и обуглилось. Он думал только о доме... И о войне.
Ким решил, что ему надо повидаться и поговорить с братом: как-то раз Ту вдруг решил вернуться в Юго-Восточную Азию. «Я хочу, – писал он тогда своим странноватым, с наклоном влево, почерком, – вернуться к месту трагедии. О себе я не беспокоюсь, да и кому может повредить беспомощный калека? Я стал хранителем нашего прошлого, прошлого нашей семьи. Брат, я должен выяснить, что произошло в ту ночь. Иначе я не найду покоя. Загадка, неизвестность пожирают мою душу. Неужели ты этого не понимаешь?»
То письмо пришло более года назад, и все это время Ким сам упорно искал следы. Поиски дали ему некоторые ключи к разгадке и помогли преодолеть слабость духа, возникшую после письма Ту. Но, прежде чем предпринимать конкретные шаги, он должен был знать наверняка.
И вот, наконец, он обнаружил доказательства – как ни странно, в библиотеке самого фонда. Он нашел их в досье «Рэгмен». Здесь была собрана та информация, те самые факты, которые так упорно искал Ту.
И теперь в мерном шуме самолетных двигателей Ким развернул тонкие листочки и начал читать.
В Сан-Франциско он сразу не направился к стойке «Пан-Ам» и протянул свой билет.
– У меня рейс на Токио, но в последний момент я получил сообщение из офиса, которое меняет все планы. Мне необходимо лететь в Брюссель.
Хорошенькая служащая просмотрела расписание, сверилась с компьютером и сообщила, что ближайший рейс будет только через три часа. К сожалению, более раннего нет.
– Это подойдет, – улыбнулся ей Ким.
В Брюсселе Ким взял свой багаж и купил билет на Амстердам.
Он постарался представить дело так, будто Амстердам и был его конечной точкой.
На самом деле это было не так. В Амстердаме он пересел на рейс до Эйндховена, не самого симпатичного индустриального города на юго-востоке Голландии.
Там он подошел к телефону-автомату, набрал семизначный номер и произнес в трубку всего два слова: «Я здесь». Через пятнадцать минут к выходу из аэропорта подкатил черный лимузин. Шофер в ливрее взял его багаж.
Ким уселся на обитое потертой кожей заднее сиденье. Он думал о «Голубом Сычуане». Это был пароль, означавший необходимость его приезда. Человек, пославший пароль, человек, с белой-белой кожей, тем самым приказывал ему прибыть в Эйндховен в течение двадцати четырех часов с момента получения сигнала.
Он редко получал подобные приказы. Во-первых, работа не всегда позволяла Киеу срочно на них откликаться. Во-вторых, человек с белой-белой кожей предпочитал общаться с Киеу лично. Киеу знал его уже много лет, но не имел представления о его настоящем имени. Он знал его как Танго.
Киеу вообще не думал об этих людях, как не думал о том, что если бы не Ту, не необходимость финансово его поддерживать, ему бы вполне хватало денег от фонда и он не нуждался бы в приработке. Для Кима долг означал жизнь.
Лимузин остановился, и Ким ступил на безупречно чистый тротуар перед занимавшим целый квартал зданием из стекла и бетона. На фасаде здания не было никакой таблички, лишь номер: «666».
Ким прошел через зеркальные двери, мимо охранника в униформе и приблизился к стоике для посетителей. Здесь, за полукруглым вишневого дерева столом, сидел человек с прямой спиной и напомаженными усиками. Он кивнул Киму и прикрепил к лацкану его пиджака цветную пластиковую карточку.
Скоростной лифт в мгновение ока доставил Кима на самый верхний этаж. Под потолком лифта были установлены две видеокамеры – одна обычная, другая – инфракрасная.
С мелодичным звоном раздвинулись двери, и Ким ступил на покрытый мягким светло-серым ковром пол. На обитых деревянными панелями стенах висели картины. Ким узнал Вермеера, двух Ван Гогов, и, к своему изумлению, одного Рембрандта.
– Добро пожаловать, – Танго сделал шаг навстречу, его ледяные голубые глаза сверкали. – Вы прибыли быстро.
Он провел Кима через двойные деревянные двери в конференц-зал. Вокруг большого прямоугольного стола сидели двенадцать человек. Всем им, на взгляд Кима, было от пятидесяти пяти до шестидесяти лет. Это был Совет.
Все одеты в весьма консервативного покроя костюмы, темно-коричневые, синие. Все солидные бизнесмены – о том говорил их вид. И хотя он не знал их имен, да имена его и не интересовали, Ким чувствовал исходящий от них особый аромат, запах денег. Больших денег. Это было старое богатство, семейное богатство, постепенно, тщательно выстроенное временем, созревшее, словно прекрасное вино, древнее европейское богатство, веками передававшееся от отца к сыну.
Ким знал, что каждый из них был по-своему хитер и проницателен. И хотя он презирал их, презирал всех людей Запада, он не мог их недооценивать.
– Setzen sie bitte, – Танго указал ему на стул. – Mogen sie ein Kaffee oder ein Schnapps trinken?[17]
– Есть ли у вас чай? – на том же языке спросил Ким.
– К сожалению, нет.
– Тогда ничего, спасибо, – сказал Ким. Варвары, подумал он.
– Прекрасно, – Танго занял свое место, по левую руку от Кима. Здесь для удобства было принято говорить по-немецки. Эти люди представляли интересы европейских стран, и если бы они изначально не условились об общем языке, совещания походили бы на совещания при строительстве Вавилонской башни.
Как ни странно, встал рыжеволосый человек, сидевший напротив Кима – обычно от имени Совета выступал Танго.
У этого человека был низкий лоб и глубоко посаженные глаза, что для Кима было признаком игрока в футбол. Он был крупным, широкоплечим, атлетического сложения – и ни грамма лишнего жира. Это его атлетическое сложение странно контрастировало с буйной шевелюрой.
– У нашей встречи, – начал рыжеволосый, – две цели, связанные между собою. – У него был низкий грудной голос с характерными гортанными звуками, и Ким понял, что немецкий для рыжеволосого родной язык. – Первая – уточнить некоторые аспекты вашего последнего отчета Танго, – хотя он и обращался к Киму, он ни разу на него впрямую не взглянул. Человек открыл черную папку крокодиловой кожи, заглянул в нее. – В отчете вы говорите о смерти из ведущих претендентов на выдвижение в кандидаты в президенты от республиканской партии, некоего Джона Холмгрена. Вы также утверждаете, что его кончина открывает путь к выдвижению в следующем месяце Атертона Готтшалка.
Рыжеволосый оглядел собравшихся.
– Вы снабдили нас детальными и максимально приближенными к настоящему моменту досье на всех кандидатов от обеих партий вкупе с критическими оценками их шансов на предстоящих выборах.
Он помолчал, как бы собираясь с мыслями.
– Перед тем, как я перейду к вопросам, я бы хотел кое-что вам пояснить. Все мы, здесь собравшиеся, в основном, бизнесмены. Я говорю «в основном», потому что в сегодняшней Европе мы наблюдаем политизацию всех видов предпринимательства, – он пожал могучими плечами. – Некоторые из собравшихся считают, что это неизбежно. Другие, как, например, я, уверены, что мы, бизнесмены, несем ответственность за эрозию государственной власти.
Диссидентская сеть – радикальные политические группировки, раскольники, анархически настроенные террористы – все глубже проникает в ткань властных структур наших стран. Вряд ли стоит говорить, что эта информация для нас не нова. Однако вот о чем стоит особо упомянуть: недавно некоторые из членов нашего Совета предприняли откровенно враждебные меры по отношению к этим силам, – немец погладил крокодиловую кожу своей папки. – Теперь этих людей среди нас нет. Один из них взорвался в собственной ванной. Второй выпал из окна двадцать третьего этажа, где располагался его офис.
Немец глубоко вздохнул.
– В этих стенах сосредоточено богатство, исчисляемое почти тремя с половиной миллиардами американских долларов. И все же мы не предпринимаем никаких шагов. Как бы ни были мы богаты, мы не решаемся их предпринимать. Потому что в таком случае мы вступим в войну столь опустошительную, которая, в лучшем случае, искалечит нас на всю жизнь. Пойти на такой риск мы не можем.
Он весьма официально, так, как это могут делать только немцы, кивнул. Но Танго, а не Киму.
– Вот почему мы обратились к вам. До сих пор вы нам великолепно служили. Но служили как человек со стороны. Теперь, после гибели Джона Холмгрена, мы оба хотели изменить ваш статус. В этом и заключается цель нашей встречи. Мы должны принять решения по весьма сложным вопросам.
Что вы лично думаете об Атертоне Готтшалке? Вы, конечно, уже обеспечили нас полным досье на него. Но мы считаем необходимым услышать ваше личное мнение.
Ким помедлил мгновение, затем ответил:
– Готтшалк – человек из железа! Если бы Холмгрен был жив, он бы имел несколько более высокие шансы, уже хотя бы потому, что его кампания лучше финансировалась. Однако, учитывая международную обстановку, я должен признать, что шансы Готтшалка значительно повысились. К тому же сейчас неожиданно началось значительное выжаривание сала в его пользу.
– Простите, – перебил его немец, – выжаривание сала?
– Это американский политический жаргон, – Ким был рад продемонстрировать свои знания. – Так называют нажим на фирмы корпорации с целью получения денег на избирательную кампанию в обмен на обещание привилегий. И вот это выжаривание сала в пользу Готтшалка пошло в последнее время почему-то очень активно. Так что я уверен, что кандидатом выдвинут именно его.
