Lars Gert
Чёрная сказка, или История одного королевства
1. ИГЛА ЦЫГАНКИ
Одним чудесным, одним прекрасным днём случилось так, что в одном далёком королевстве приключились роды, и роды эти были долгожданны, потому что король и королева, будучи вместе уже более десяти лет, почти отчаялись, ибо начали считать, что бездетны, и на трон однажды могла взойти не прямая линия, а то и новая династия.
Дикая, несусветная суета началась во всём дворце, и радостной панике не было ни края, ни конца; ликовал весь двор по приказу монарших особ. Радость и улыбка царили кругом, но чьи-то зоркие, внимательные глазки следили за всем этим, и взгляд тот был хмур и недобр.
Вначале, девять месяцев назад, королева почувствовала себя очень дурно; король же не был в её покоях, но на большой охоте – ловили дикого-предикого кабана-секача, одинца-хряковепря. Извещённый своим верноподданным о неважном самочувствии своей супруги, владыка всех гор, полей, озёр и рек да прочих окрестностей прервал ловлю и поспешил во дворец, дабы быть с женою рядом во все часы тяжбы-горести её, ибо не знал точно, что же именно мучило королеву в тот миг.
Мчал король со свитою во весь опор; за лекарем уже послали. На подступах к замку ретивый конь уж сбавил шаг, с галопа на рысь, а с неё – на неспешный топоток. И тут возьми да попадись вельможам на пути какая-то дряхлая-предряхлая нищенка, которая уселась чуть ли не посреди тропы, что вела из леса на основную, хорошо вымощенную Королевскую дорогу. И столько было незнакомке лет, сколько не дают; сколь с ней уже умерло. Сыпалось с худющей развалюхи всё, что можно; шамкал беззубый рот, тряслись конечности, а морщин было столько, сколько временных колец на старом, иссохшем, изрубленном колуном да морозами пне, на котором прохожая и восседала. В руках она держала старую ясеневую палку – эта весьма пожилая женщина опиралась на неё при ходьбе из-за слабых, уже никуда не годных ног. Глава её была прикрыта подобием капюшона, из-под которого выбивались локоны редеющих седых волос да виднелся длинный крючковатый нос.
– Чего тебе, старая карга? – Замахнулись на старуху феодалы короля. – Ишь, уселась тут на пне, поганая вонючка! А ну прочь! Иль не видишь, кто перед тобой?!
– Видеть-то я вижу, да вижу плохо; слышать-то я слышу, да слышу худо. Старуха-то старуха, но такой была я не всегда. Мне б глоток воды, милок, да мякиш на зубок.
– А пинка тебе под зад не дать, треклятая развалина? – Усмехнулся тут уж сам король, поглаживая свою бородку. – Всюду у меня учёт; просто так никто не пьёт. Катись отсюда, о мерзкая мегера, покуда ты цела… Не то – посеку главу твою я с плеч!
Всколыхнулись, встрепенулись от такой обиды узкие плечи; из груди раздался глухой стон. Привстала с сухого пня согбенная годами, холодами и жизненными невзгодами старушка, побагровела вся от незаслуженной боли и потрясла своею клюкой перед лицами изумлённых людей.
– Сейчас я ухожу. Однако через девять полных лун я возвращусь, и гнев мой будет ужасен. Всю злобу, всю ярость свою я обрушу на тебя, король, на род твой, и на всё королевство твоё – за то, что не подал ты глотка простой воды простому смертному; за то, что ухмылялся, насмехался надо мной и моей тяжёлою судьбой. Что же приключилось с тобой, король? Ведь ранее молва гласила, что справедлив и добр ты к страждущим королевства сего, и не только его, но и стран заморских. Не попросила я у тебя монет, и одёжей я своей довольна. Проклят ты за то, что не убоялся кары совести своей; за то, что не утолил голода прохожей.
Старуха немного помолчала и напоследок добавила ещё, с великой горечью на своих устах:
– Ах, жестоковыйный, жестокосердный король! Хотела прежде лекаря я преподнести тебе благую весть: ждёшь ты долгожданное пополнение в своей семье; таки понесла королева от тебя. Любишь ты её безумно, равно как и она. Десять долгих лет ты ждал; не ждал напрасно. Души не чаешь в детях ты, я знаю. Так посему ударю побольней, о чёрствый смерд. Я уколю тогда, когда ты меньше всего будешь ожидать беды, ибо память твоя коротка, когда дело не касается дворян. До мирян-мещан твоей персоне дела нет. Стало быть, неправду говорят о тебе в народе; купил ты их слова. Придёт и день, и час, но некому будет пасть на колени пред тобой, о жадный властолюбец; некому будет лобызать твои ступни, ибо настигнет и тебя мучительная участь да погибель, ведь и сам когда-то одряхлеешь, и найдётся тот, кто низвергнет тебя, потому что поймёт однажды люд истинное лицо короля, и доныне сокрытое невидимой вуалью лицемерия. О большем – умолчу; сам увидишь и поймёшь. Но раскаешься ли?
Старой женщины и след простыл. Король же сначала крепко задумался над сказанными ей словами, но после отмахнулся, как от комарья, более не придав им значения, и поскакал к воротам своего замка, дабы войти в свои покои и со всей нежностью приобнять свою жену, которая действительно оказалась беременной…
Итак, король и думать забыл об услышанном в лесу, а между тем родились у королевы две дочери, две прекрасные малышки. Устроил властитель пир на весь мир, на всё богатое королевство своё, но убогих, нищих не пригласил он к столу. И пока распоряжался король о яствах великих да празднествах долгих, некая женщина средних лет, в пёстром нарядном одеянии улучила момент и прокралась в святая святых, в сердце замка, в покои к королеве.
Королева отдыхала, умаявшись родами, а в колыбели тихо барахтались две очаровашки, две девочки-принцессы. Как-то никто не заметил, что во дворце посторонний, а стражника у покоев чужестранка одурманила так, что тот уснул крепким сном.
Стоит та женщина над колыбелью, стоит не с доброй целью. Её густые, длинные, иссиня-чёрные волосы волнисты и даже кудрявы; глаза черны, как дёготь. На пальцах скорее не ногти, но вытянутые, крашеные когти. Эта женщина слегка в теле, если не сказать – тучна. Ещё достаточно молода и даже красива, но не цветущий по ранней весне подснежник, а скорее дикая чёрная роза с крутым кипятком вместо характера.
Ах, этой женщиной была цыганка; цыганка Инзильбет. Страшной ведьмой была эта женщина; великой кудесницей и шарлатанкой. Прославилась она тем, что якобы похищала младенцев, укрывала в пещере и там поедала. Ходили слухи, что Крадущая детей поступала так из-за того, что её саму по молодости, когда ей было семнадцать лет, бросил молодой жгучий цыган из её же табора, но перед тем велел ей прервать свою беременность, ибо зачала, как она считала, в великой любви, но у избранника имелись свои намерения на будущее, и создание семьи в его планы не входило, потому что он был одинокий серый волк по своей природе. Цыгана забили до смерти камнями, а её саму изгнали из табора навсегда. И было это много лет назад; много вёсен минуло с тех пор, ибо весну любила Инзильбет и запомнила её крепче всех других времён года, ибо весной полюбила, весной зачала, и весной же потеряла, выпив злополучный отвар.
Много лет скиталась Инзильбет, и гнали её отовсюду, едва заслушав от неё же её историю. И озлобилась на весь белый свет, и стала жить в пещере да колдовать. С тех самых времён сглаз и порча были ей друзьями, а всем остальным – врагами. Детей она похищала, но есть не ела; умирали дети в пещере сами. Такова уж природа людей: приукрасить любую историю. И когда пересказывают друг другу, приукрашивают ещё пуще, и уже трудно отличить истину ото лжи.
В злобе своей цыганка научилась многому: помимо исконных родовых умений – гадания по руке и кофейной гуще, предсказаниям, раскладу карт на будущее, настоящее и прошлое – Инзильбет наловчилась перевоплощаться в зверя лесного и мышь полевую, и в птаху небесную, и в гадину подземную иль глубоководную. Она изобрела эликсир бессмертия и могла являться людям как в виде старухи (ей стукнуло сто), так и в виде молодой красивой женщины, коей когда-то и была.
Инзильбет могла проникать сквозь пространство и время; Инзильбет не могла умереть сама по себе. Её взгляда боялись ровным счётом все, от мала до велика. И страшна была она в гневе; ярость было ей не занимать. Она могла притвориться мёртвой, иль скелетом в лачужке; она могла пронзить кинжалом в самое сердце, не находясь рядом, напротив вас. Она умела душить человека на расстоянии: стоило ей вытянуть руку вперёд и начать сжимать свою ладонь в кулак, как обиженный ей человек тут же, не медля начинал хвататься за горло, краснел, как рак, кряхтел от недостатка воздуха в страшных муках и страданьях, падал на колени, корчился в агонии и предсмертных судорогах и, наконец, тяжело, но погибал. Душу погибшего цыганка, как правило, забирала с собой и та выполняла тот или иной её приказ – от мытья полов в её лачуге до сбивания с ног человека на дороге просто ради развлечения, ради забавы.
Жизнь в таборе – это испытание для обычного человека: Инзильбет запросто колола дрова, рубила деревья одним только взмахом своей руки. Она не была ни низка, ни высока. На ногах она носила сандалии, но вы этого никогда не увидите, потому что одеяния цыганки всегда были длиннополые и стлались по земле шлейфом невесты.
Это была чёрная вдова, схоронившая тринадцать мужей, всякий моложе предыдущего, и на этом нимфа пока остановилась. Она не хоронила своих супругов, но делала из черепов поделки – так, один из них являлся пепельницей (Инзильбет курила трубку), другой использовался в качестве светильника (в глазницы был вставлен особый фосфор). Порошок из молотых костей использовался, как мука, и даже порой продавался Инзильбет на рынке; кости же были вместо обоев в пещере, равно как и черепа, и невольно заблудший, увидев такую картину, запросто падал в обморок. В пещере царил смрад, ибо, хоть цыганка и не людоедствовала, но отвратный зловонный запах был ей всё же не чужд.
Вся она была в шёлку и перстнях; в ушах серьги, кольцо в носу. И она умела заморочить голову: одни мужья влюблялись, прельщённые её красой, а других Инзильбет дурманила. Дурман-травой пользовалась она и сама, дабы войти в транс и астрал. Да, летать средь звёзд она любила.
После мытья она повязывала свою косу в полотенечный тюрбанчик, и так могла ходить целые сутки. Когти имелись у неё не только на руках, но и на ногах.
На рынке люди знали цыганку как Рубину и понятия не имели, что это та самая Инзильбет, что крадёт по ночам их малышей и, возможно, даже ест в своей пещерке украдкой. А останков младенцев набралось уже ни много, ни мало, а ровно шестьсот шестьдесят шесть…
И вот стоит она теперь, возвышается над кроваткой. Стоит над душой и злорадствует, ведь цыганка эта и была той старушкой, что повстречал на свою голову король несколько месяцев назад. Тогда он увидел её настоящую; ныне же Инзильбет приняла облик себя другой – той, молодой красивой женщины, что ещё не испила до дна всю чашу своих невзгод и не успела ещё причинить зло другим.
Женщина выхватила из-под своего одеяния длинный и остро отточенный нож, и замахнулась для того, чтобы лишить несчастное тельце дыхания и жизни. Но вместо этого лишь нанесла непоправимый и уродливый шрам на щеке одной из принцесс. Девочка, ранее до этого уже почти уснув, завошкалась и запищала от боли, но никто её не слышал, ни единая душа. Цыганка зажала ей рот своей тёплой, слегка потной ладонью и изрекла:
– Проклинаю до того часа, покуда не полюбит тебя светлый муж такой, какая ты есть. Отец твой любит тебя, но надсмехался он над старостью и немощью моей, посему состаришься ты рано. Радуйся дева, ибо оставляю тебя я в живых, поскольку любит тебя мать твоя, и она добрее твоего отца; я это чую и знаю. Но будешь нуждаться, ибо не пожалел король оборванку. Из жалости я не убила эту кроху, а надо бы. У тебя не будет ничего, но будет всё. – Загадочно добавила женщина.
И состарилась малышка – та, что со шрамом; золотистые волосы превратились в серебристые.
И вознамерилась цыганка уйти, но остановилась: её взор упал на ручки, которыми малышки держались друг за друга.
– Дружба? Родство? Я не знаю, что это такое. – Выдавила из себя Инзильбет, с интересом наблюдая, как девочки цеплялись друг за дружку, и взгляд её был преисполнен зависти, ненависти и мести.
И схватила иглу, и игла эта длиннее и толще обычной иглы. И уколола цыганка ей вторую девочку, которая сию минуту расплакалась. Пальцы разжались, и малышки стали лежать в единой кроватке отдельно.
– Разве тебе больно? – Усмехнулась Инзильбет, покачивая головой. – Не знаешь ты, что такое боль, и не узнаешь. Зато людям, людям будет от тебя очень больно и горько; родным и близким станешь как кость в горле. Они по-прежнему будут любить тебя, но в душе постепенно тихо ненавидеть. Они всегда придут тебе на выручку, но не от большой любви, а потому что так нужно, так принято, так надо. Вечное одиночество твой удел, и пока сама не поймёшь, пока сама не исправишься, не быть тебе по-настоящему счастливой. Да, тебя в отличие от сестры будут холить, и лелеять, но до конца не будешь ты в счастье; всегда будет чего-то не хватать. Тебе всего будет мало. У тебя будет всё, но не будет ничего.
Уходя, бросила цыганка напоследок:
– Одна отделалась шрамом и седыми волосами; другая станет бичом для своей семьи, и если только семьи. Прощай король, таков мой тебе подарок.
И сделала подклад, но так, чтобы никто его не обнаружил. И спрятала ещё веретено, что тоже было с наговором. И исчезла, словно её и не было…
Очнулся стражник, проснулась королева. Вернулся в покои король. И почуяли супруги недоброе, и заглянули в колыбель. И ахнула королева, и схватилась за сердце. И присел король на край ложа сам не свой, и горевали оба три дня, а вместе с ними и всё их королевство. Плач, громкий плач стоял в воздухе.
2. ЖЕЛЕЗНАЯ ДЕВА
На четвёртый день привратнику отрубили голову за то, что он недоглядел, ибо уродилась одна из малышек седой и со шрамом на лице. Как ни просил, как ни умолял стражник – всё без толку.
И привели к королю с рынка одну гадалку, Рубину, и наперебой королевская чета потребовала что-нибудь сделать.
– Хворь эта заразна, и принесёт королевству много бед. – Уклончиво отвечала королю Рубина, но мы-то с вами знаем правду, не так ли?
Отсыпав цыганке золотых, выбросил король Меченую за порог, аж за королевские ворота, как собаку. Плакала несчастная девочка, но никто, ни единая душа не смилостивилась над ней. Более того, прохожие плевались в неё и удирали прочь, точно та проказой больна.
Лишь одна женщина подошла к белым пелёнкам, заслышав уже стихающий от вечернего холода писк. Взяла бережно с ясель на руки, но ужаснулась: личико было искажено меткой-бороздой, а на головке пробивалась седина.
– За что ж тебя так, моя хорошая? Ты же только родилась!
И сжалилась, и унесла с собой ребёнка. И рассеялись тучи, а ведь собирался ливень.
А женщина та сама недавно потеряла дитё, и молоко у неё ещё имелось. Муж её не сразу принял Меченую, потому что это чужой ребёнок. Но развёл руками и после принял деву как свою родную дочь. И дали ей имя Сильбина, ибо в серебре её волосы, и воспитывали в строгости и почёте к старшим.
Но случилось так, что по судьбе ушла та добрая женщина в мир иной раньше обычного людского срока; та самая женщина, что не бросила младенца на растерзание волкам и вскормила чужого ребёнка своей грудью.
И горевал приёмный отец по своей жене, но горевал недолго, и на смену одной мачехе пришла другая, да ещё и с дочерью своей. Нет, отчим не был плохим человеком; но слаб он был духом, нужна была ему опора по хозяйству, хотя падчерица и была примерною во всём.
Новая мачеха быстро взяла бразды правления в свои руки и начала верховодить в доме, едва ступив на его порог. Мужа своего она ни во что не ставила и постоянно посылала то на охоту, то на рыбалку, то на мельницу, то на рынок, да так, что не разогнулась у него однажды спина. Так пятнадцатилетняя золушка стала круглой сиротой, ибо не ведала, что она принцесса; превратилась в рабыню в своём же собственном доме, поскольку обладала смирением и послушанием.
Схоронили отчима по-быстрому, по скорому, и превратила мачеха домишко в проходной двор; якшались здесь отныне все, кому не лень. Постоянно гвалт, шум-гам и тарарам, вечное веселье многочисленных гостей да пьяный смех. Выпивка лилась рекой, и замучилась падчерица собирать бутылки.
По дому прибирали вначале обе девушки – наша мученица и дочь новой хозяйки. Однако когда Сильбина прибиралась по хозяйству, птицы радостно летали и звонко щебетали; когда же убирала сводная сестра – птицы садились на убранное и гадили, потому что убирала злюка из рук вон плохо.
Позже мачеха вконец обнаглела и всю работу взвалила только на «сиротку-уродку» (так она её называла в глаза и за глаза). Та же в ответ помалкивала да добротно, ответственно, безукоризненно исполняла свою основную работу по хозяйству, а также прочие разные (мелкие и не очень) поручения, а когда выходила из дому, плотно прикрывала лицо свисающим с головы капюшоном, дабы лишний раз не слышать колкостей от соседей по двору.
Что бы ни сделала Сильбина, всё было мачехе не так: дома убралась – плохо, во дворе прибралась – плохо, на рынок сходила – плохо; «всегда плохая», сетовала девица.
Тем не менее, готовила падчерица настолько хорошо, что даже мачеха обратила внимание, что её уродину кто-то хвалит – слава о юной кухарке дошла аж до королевского дворца.
– М-м, как же это вкусно! – Заметила принцесса Альбина, вкушая яства на трапезе в саду.
– Действительно, неплохо! – Согласилась с ней королева. – Но кто эта особа? Нашей стряпухе до неё далеко!
– Не знаю, и знать не желаю! – Отмахнулся король. – Купцы мимо проходили и предложили нашему дворецкому.
– А ну зови его сюда! – Раскапризничалась Альбина.
Делать нечего, послали за дворецким – принцессу носили на руках, боялись вставить слово поперёк.
– Итак. – Обратился к тому король. – Кто сготовил сии кушанья? Ну же, смелее излагай.
– Есть в нашем королевстве одна деревенька, совсем рядом с нашим замком. Говорят, в одной не самой приметной землянке живёт какая-то девка, вот она-то и повариха исправная, отменная.
– Велю звать её немедля ко двору! Пусть работает на наше чрево. – Заявил король.
– Прошу прощения, ваше величество, но ходят слухи, что страдает та мастерица-рукоделица неким ужасным недугом.
– И каким же именно? – Обомлела королевская чета, а вместе с ними и их чадо.
– То ли глуха, то ли крива, то ли коса, то ли горбата да нема; точно я не ведаю, но можно послать за ней гонца.
– Пустое. – Зевнул тогда король.
– Вот ещё! – Нашёлся тогда один заморский принц, засватанный своими родичами к Альбине и тоже присутствующий на сём ланче. – Неужто теперь не человек? Я бы с радостью узнал от неё самой секрет готовки её блюд.
И как-то холодно да неприветливо глянули на принца все сидящие за столом, да так, что от неловкости он потупил свой взор, уставившись на чашку чая перед собой.
– Пирог иль торт желаю я! – Топнула ногой под столом Альбина. – Пусть мне испечёт его та простушка, а носа сюда не кажет; и живот пресытится, и глаза порока не увидят.
На том и порешили.
– А ну-ка возьми да испеки государю большущий яблочный пирог, да поскорей! – Приказала однажды мачеха Сильбине.
– Я же плохая. – Осмелилась сказать та.
– Конечно, плохая! – Ехидно подтвердила мачеха. – Но для господ умением своим хорошая. Как по мне, моя бы воля, я гнала б тебя в три шеи! Но противиться королевскому наказу я не стану.
И принялась сиротка за пирог – не простой, но вкусный и большой; тем и золотой. Испекла на совесть, всю любовь свою вложила, потому что всякое начинание давалось ей хоть и нелегко, но впоследствии приносило свои плоды.
Договорились, что Сильбина сама отнесёт пирог свой во дворец, но порога не переступит, отдав его стражникам, те – лакеям, а те, в свою очередь, дворецкому, который и вручит его Альбине; то ли король догадался, кто такая эта Сильбина, и испугался чего-то, то ли ещё что-то.
День был солнечный, хороший; именно сегодня проходила ярмарка. На продажу шли блины, оладьи, булочки, куличи, караваи, собственно хлеб; яйца, мясо, фрукты-овощи да прочие продукты. Альбина созерцала всё это со своего балкончика и позёвывала – людно, людно было сегодня. И надо ж было в поле её зрения попасться Сильбине, у которой от ветра задуло капюшон назад.
Альбина аж привстала от неожиданности и ахнула:
– Ну, надо же, как на меня похожа!
Сильбина находилась в толпе с пирогом в руках и пыталась идти так, чтобы никто не налетел на неё и не испортил пирог. Альбина же, которая невольно увидела сестру, не заметила шрама, потому что та стояла к ней неиспорченным боком. Вскоре одна затерялась среди толпы, а другая, пожав плечами (посчитав, что ей показалось), направилась в свои покои.
Падчерица благополучно донесла пирог до места назначения. Ей вручили мешочек с монетами и отпустили с миром.
А принцесса, уплетая кушание, нечаянно обронила:
– Смотрела я, смотрела да и высмотрела на ярмарке одну замухрышку-зачуханку. Вся в лохмотьях, но мордочка точь-в-точь моя, разве что не такая белая, и вся в веснушках.
Поперхнулся тут король; подавилась королева.
– Молодой глаз зорок; но мало ли что почудилось. – Произнёс самодержец и, не доев, ушёл к себе.
Принц же заморский вбил себе в голову сыскать ту, что приготовила пирог, и таки нашёл её, когда она несла воду свиньям, дабы напоить их.
– Постой! – Окликнул Сильбину он.
Та остановилась, обернулась и, увидев перед собой юного вельможу в роскошных одеждах, почтительно поклонилась, но принц подошёл к девушке на расстояние вытянутой руки.
– Ты ли это? Та, что испекла яблочный пирог королю и всей его свите?
– Я. – Ответила та и побледнела. – А что не так с пирогом? Кто-то отравился?
– Вовсе нет, ну что ты. Я прискакал выразить тебе своё почтение; никогда я не вкушал подобной вкуснятины.
Та покраснела; щёки так и горели от налившегося румянца.
– У тебя золотые руки, но я что-то не могу рассмотреть твоего лица… Могу я взглянуть на ту, что так очаровала меня своей стряпнёй?
Сильбина сняла капюшон, и принц ахнул от неожиданности. Та, по всей видимости, другой реакции и не предполагала, и заторопилась восвояси. Но настырный принц, подавив своё неловкое смущение, подошёл ещё ближе и взял девицу за руку.
– Ты знаешь, у меня совсем нет друзей. – Начал он, куда-то уводя Сильбину, маня за собой. – Точнее, они как бы есть, но в то же время их нет; сплошь лицемеры. Не с кем мне поговорить… Покажи мне эти края, я тут впервые.
– Мне пора кормить свиней. – Замялась девушка, забирая свою руку назад. Но глядела она на принца уже иначе; не так, как на всех. Ох, ведь давно уже ей никто не говорил столь тёплых слов!
– Хорошо, настаивать я не стану; не пристало из-за меня свинюшкам мучиться от жажды. – С явным сожалением протянул принц. – Готовишь ты замечательно; по всему видно, что не только в том ты мастерица! Ты хорошая, добрая и искренняя; во всяком случае, мне так показалось, а ошибаюсь я редко.
Принц умолчал о том, что некоторое время наблюдал за ней и видел, насколько она порядочная и хозяйственная; одного только он понять не мог, взять в толк: за что её все так гнобят? Только потому, что она Меченая и седая?
Как назло, невесть откуда появилась злая мачеха и начала орать:
– Ты что там, уснула, что ли? Дрянь такая! Кто свиньям воду принесёт? Смотри, как бы сама с ними из одной лужи не пила! И с кем это ты там лясы точишь?
Завидев принца, мачеха сразу сбавила тон, и разулыбалась. Тот же, недобро поглядывая на злую тётку, откланялся, сел на своего пони и ускакал в сторону дворца.
Странно ли, но после того самого рокового дня заторопилась что-то мачеха с замужеством Сильбины.
– Ишь ты, цаца! Расселась тут, обленилась уж совсем! Протираешь лавку сидя постоянно! – Взъерепенилась злюка и подлюка. – Пора уже и честь знать.
«Именно это я вам обоим хотела бы сказать», проворчала золушка, исподлобья глядя на мачеху и сводную сестру.
– Что ты там кряхтишь? Как бабка старая. Пойдёшь замуж за мясника Уго; мужик он видный – скотобойня своя, скотобаза помимо всего прочего. – Отрезала непримиримо мачеха.
Изменилась в лице своём девица; побелела, ужаснулась: сказывали про него недоброе люди в деревне – дескать, свершал недоброе сей человек: глумился над собственным скотом; истязал, творя дурное, скверное и срамное с живностью своею, не жалея ни кур, ни маленького, несчастного ягнёнка.
И пала дева ниц, и умоляла выдать за кого угодно, но только не за Уго.
– Что-то не нравишься ты мне сегодня! – Рассердилась хозяйка. – Не улыбается мне возиться с тобой!
Королева же тем временем начала поедом есть короля, потому что материнская любовь сильнее отцовской, и любовь матери сильнее любви жены. Раскаялась она, и пилила саму себя, что пошла на поводу и бросила дочурку.
– Может, нашли б лекарей каких, и сошёл бы тот шрам, аки грязь после мытья. Ума не приложу, что теперь мне делать! Я места не могу себе найти…
– Сойти – шраму? – Упорствовал король. – Брехня! Даже если предположить… А седые волосы? Что народ скажет? Время и так нынче неспокойное.
А времена и впрямь изменились: участились набеги разбойников с большой дороги; вампиров развелось, что саранчи; великаны в предгорьях лютуют, завал за завалом на тропах. И это ещё что! Эльфы рассорились между собой; неспокойно в их королевстве. Гномы бастуют на рудниках, и всё чаще их можно видеть здесь, в чужом для гномов королевстве. Далеко на севере сформировалась сила, именующая саму себя не иначе, как «псы войны». Эти изверги отличались большим ростом, большой силой и хорошей организацией. Псы войны выбривали себе какие-то символы на голове, а огненно-рыжие бороды завязывали в подобие косы. На руках они носили тяжёлые кожаные наручи смертельно-чёрного цвета, утыканные гвоздями и шипами. Конников они презирали, перемещаясь исключительно пешим ходом; небольшими группами людей в несколько воинов, но групп таких было много. Это была далеко не вся ударная группа, поскольку псы войны понастроили каких-то доселе невиданных механизмов, и страшно даже предположить их в действии. Так, они выковали из стали какой-то крытый фургон на множестве колёс, и фургон этот имел «нос» в виде мортиры, стреляющей чугунными ядрами. Выбрасывало их недалеко, но если они куда приземлялись, то уничтожали всё живое. Но излюбленным оружием псов войны были молоты, кувалды, топоры да шипастые шары на цепи; мечи, лук-стрелы, арбалеты, копья они презирали ‒ мечи были им малы, а оружие дальнего боя считалось ими нечестным приёмом. Другое дело железные штуки, которые могли пробивать стены; людей же калечили, исключительно вбивая их в грунт сверхтяжёлыми молотками, точно сваи какие, либо разрубая такими же могучими топорами. От этих псов войны был какой-то холод – во взгляде, в дыхании, во многом другом. Их цель – поработить, их жёны – оружие в их руках, их бог – война и смерть.
Что же до Сильбины, то свадьбы как таковой и не было: Уго нужна была хозяюшка, и только, ну а устраивать целое пиршество ради какой-то Меченой не имело смысла.
Так несчастную деву обрекли на жизнь с суровым мясником-скопидоносом, жадным и алчным мужчиной средних лет, уже стареющим.
И стала сиротка следить за своим новым мужем, а он на вид вполне добр и приветлив. Деньги в дом приносит, ибо мясник от бога. Ну, вспыльчив порой, с кем не бывает? Стукнет по столу – а тот и развалится на две половинки. Скупец, это да, но справедлив. В общем, пока особых странностей жена не наблюдала… До первого же вечера.
Сильбина трудилась в огороде, и донёсся до неё какой-то визг из сарая. Глядь – приходит Уго, весь взлохмаченный какой-то, замаран кровью, и кровью этой глаза его налиты. Груб и не отёсан, неприветлив за ужином. Спрашивала-выспрашивала, да что ж толку? Молчит, как рыба, весь в себе, а ткни – взорвётся.
Каждый вечер, каждую ночь непонятное в сарае; крики, вопли животных. Девушка боялась туда сунуться, но также боялась верить слухам. Не выдержала и пошла, на всякий случай, взяв в руки дрын.
От того, что лицезрела Сильбина, её затрясло, как грушу иль осиновый лист; задрожали и обмякли плечи, вывалилось полено из рук. От увиденного подкосились ноги; сиротка как-то и не заметила, что уже полулежит на сене у сарая. С той поры онемела Сильбина, хоть и кратковременно.
И признался однажды Уго, средь бела дня горько зарыдав:
– Не я привожу в исполнение то страшное действо, но кто-то, кого я не знаю; тот, кто говорит от моего имени не моим голосом. Похоже, ко мне подселили некую сущность; как давно, я уж не помню.
– И что же теперь делать? – Озадаченно спросила она. – Этого так оставлять нельзя.
– Нет в селе мастера, кто изгнал бы с меня того беса, увы.
Тогда снизошло на девушку, словно некое озарение, и ноги понесли её против воли неведомо куда; пошла она за десять вёрст, и, найдя одного шамана-чужеземца по имени Итбала, взмолилась ему о горести своей. Тот согласился, не медля и, побивая в огромных размеров бубен, начал на закате солнца кружиться с громким визгом в адской пляске. После, откланялся шаман, не взяв платы, и убрался вон.
Но не помогло сие, лишь хуже стало; поняла золушка это уже наутро: вконец озверел Уго и, бесстыдно распуская руки, принялся заглядывать под подол её платьица. Отвесив звонких пощёчин да затрещин, девица с воем выбежала из землянки. Догонять Уго не стал; и на том спасибо.
А был в том хуторе проездом один ведьмак; на коне гнедом мчал он неизвестно откуда и неизвестно куда. И тут как раз возьми да и попадись ему на пути юная особа! Чуть не затоптал её конь на полном скаку; еле удержал того за поводья ведьмак.
– С ума вы сошли, что ли?! Под лошадь бросаться… – Недоуменно бросил всадник девчушке, немедленно спешиваясь.
– Простите. – Испуганно молвила та, свернувшись у дороги в комочек (ей-богу, точно затравленный диким зверем котёнок). Примятая девушкой, местами выкошенная трава приятно и свежо пахла.
Путник помог ей подняться и отряхнуться. Та не выдержала и расплакалась у странника на плече.
– Идти сможешь? – Заботливо спросил у неё ведьмак.
– Да. Спасибо.
– Могу я чем-нибудь помочь?
– Увы. Тот, кто мог – и тот не смог.
– Это вовсе не значит, что не получится у меня – для начала я должен узнать о проблеме, дабы понять, смогу ли я её решить, верно? Ну-ка, рассказывай, давай. Да желательно в деталях.
И поведала она о том, что вот уже месяц она живёт с мужем, который охоч до живности хозяйской.
– Днём он замечательный, заботливый человек. Вечером же словно звереет. Вроде он, а вроде и не он. Точно преображается. Я терпела, но после обряда шамана Итбалы он промышляет сим непотребством и днём тоже. Что мне делать, я ума не приложу…
– Итбала? – Настороженно переспросил всадник, не дослушав жертву домашней тирании. Сморщившись, он приподнял лицо девушки за подбородок и, заглянув ей в глаза, спросил:
