Лара Дивеева
Тот, кто меня вернул

Этот человек режет мою мечту, кромсает, убивает. Мучительно и безжалостно. Я вижу нежное розовое нутро моей мечты на операционном столе. Промокая хирургическими тампонами ее кровавые слезы, мучитель остается неумолим.

Я не ощущаю боли, только отстраненность и пустоту. Еще я слышу звуки, их я запомню навсегда. Все, что делают с моей рукой, я слышу изнутри себя. Звуки множатся сотнями эхо. Подонок калечит меня, и каждое прикосновение скальпеля гремит во мне набатом.

С каждым перерезанным сухожилием лопается моя жизнь.

Проходят дни. Меня пичкают снотворным, чтобы я не раздражала охрану. Аккуратно проверяют и перебинтовывают руку и ухаживают за мной, как за почетной гостьей. Еда из ресторана – не чета больничной – три раза в день. Сменная одежда. Гора книг и газет, телевизор. Я ничего этого не трогаю. Большую часть времени сплю или обессиленно лежу, глядя в потолок. Однако иногда меня охватывают приступы внезапного неукротимого гнева, и тогда я размазываю еду по полу или швыряю в охранников, пару раз даже попадаю. Всего пару раз, потому что на снотворных особо не покидаешься: перед глазами все плывет и трудно прицелиться.

Василий Седов.

Беспринципный психопат с на удивление тощими плечами. Мужчина, разрушивший мое будущее. Беспричинно.

Он приходит навестить меня через два дня после «операции». Мы словно меняемся ролями, теперь хирургом стал он. Вырезал мою душу и рассек мою жизнь, а теперь явился объявить дальнейший прогноз.

Пододвигает стул и садится передо мной. Я лежу на кушетке на скомканных простынях, нечесаная, потерянная и онемевшая. Пристальным змеиным взглядом Василий высасывает из меня остатки жизни.

– Ты больше не притронешься ни к одному пациенту, – объявляет он.

Крупная муха с зеленоватым отливом ползет по одеялу. Я шевелю коленом, чтобы ее спугнуть. Охранник переступает с ноги на ногу и скучающе смотрит в потолок. Кто становится охранником такого человека, как Василий? Неужели у них совсем нет совести?

– Валерия, ты слышала, что я сказал?

Интересно, сколько сейчас времени? Какое сегодня число? Как только Василий уйдет, я спрошу охранника. С ненормальным папашей разговаривать не стану.

– Хорошо, продолжай молчать, Валерия. Позволь кое-что тебе рассказать. С тобой случилась пренеприятная история. Во время операции ты парализовала моего сына. Да, именно ты виновата в случившемся. Если бы ты не отвлекала Ярослава Игоревича, он бы совершил чудо. Ты и сама это знаешь, поэтому не смогла справиться с чувством вины и порезала свое запястье, чтобы никогда больше не оперировать. Другими словами, ты сама себя наказала. Потом, осознав тяжесть содеянного, ты обратилась за помощью в частную психиатрическую лечебницу. По твоей просьбе психиатр сообщил о случившемся Ярославу Игоревичу. К сожалению, ты отказываешься принимать посетителей. Даже хирурга не пустила и отказалась от операции, так и осталась с порезанными сухожилиями. Заставить тебя не смогли, так как психиатр посчитал тебя вправе принять такое решение. Он скоро тебя выпишет, и ты будешь сидеть дома на больничном. Вот такая история с тобой приключилась.

Слова, каждое на вес жизни. Страшные, невозможные, неудобоваримые…

Я сама себя искалечила? Жуткая выдумка! Безумная фантазия Василия Седова. Сумасшедшая месть всесильного негодяя.

Я никогда еще не была на больничном. Странное ощущение, прежде не испытанное. Да и зачем мне больничный, если я никогда уже не буду хирургом?

Нет. Не думать, не думать, не думать.

– Я отпущу тебя через пару дней, и мы будем с тобой квиты. Не сомневаюсь, что ты побежишь в больницу, тебя прооперируют, но увы… будет слишком поздно. Ты и сама знаешь, что хирургом уже не станешь. Сухожилия заживают долго, особенно после такой задержки. Если бы тебя сразу прооперировали, исход был бы другим. Какая ирония, а?! Ведь Стас тоже пострадал из-за задержки. Вспомни, что ты сказала моему сыну. «Молодой, тренированный организм способен на многое». Это твои слова, Валерия. Чувствуешь иронию?

Слова Седова-отца звучат издалека, разносясь в тумане моего сознания неприятным эхом.

Стараясь отгородиться, спрятаться от них, я возвращаюсь в прошлое. В тот момент, когда похититель усадил меня за стол и приказал написать несколько слов.

Я переигрываю свои действия снова и снова.

Я должна была догадаться, что они задумали, и взять карандаш в левую руку. В ЛЕВУЮ РУКУ.

Написать «мама мыла раму» левой рукой, ведь я умею. Хирурги хорошо владеют обеими руками, у нас такая работа.

– Ты левша? – спросил бы похититель.

Я бы уверенно кивнула в ответ, тем самым спасая мою мечту.

Предатель-хирург искалечил бы мою левую руку, оставляя правую нетронутой.

Если бы, если бы я догадалась притвориться левшой! Сбежала бы в другую страну, поменяла имя… После длительной реабилитации смогла бы оперировать… Если бы.

– Для меня важно, чтобы ты поняла, почему я так с тобой поступил.

Василий Седов придвигается, противно скрипнув стулом, и сжимает мой подбородок ледяными пальцами, пахнущими кожей и деньгами. Заставляет повернуть лицо, чтобы встретиться с ним взглядом. В его глазах черная пустота, из нее можно черпать безумие. Ложками.

– Мой мальчик искалечен, понимаешь? – старательно выговаривает он каждое слово. – Хирурги сделали все возможное, да? А я говорю – нет. Кто знает, чем закончилась бы операция, если бы ты не вертелась у опытных людей под руками, не мешала бы им. Стас мой единственный наследник. Надежда империи, которую я строил годами. Его неполноценность – это крах моих надежд. Понимаешь, Валерия? Поэтому, когда такая наглая вертихвостка, как ты, смеет говорить, что молодой организм способен на многое, и рассуждать о характере Стаса, мне это не нравится. Меня это расстраивает. Понимаешь, о чем я? Ты меня очень расстроила, а теперь справедливость восстановлена.

Василий Седов безумен, но от этого не легче.

Мстительный, беспощадный, несправедливый мужчина, он жаждал отомстить за аварию сына, за свою беспомощность и выбрал меня жертвой. Отомстил судьбе в моем лице. Интересно, знает ли об этом Стас? Хочется верить, что нет.

– На прощание я дам тебе полезный совет, Валерия. Не пытайся идти против меня. Доказать ты ничего не сможешь, но обеспечишь себе еще одну встречу с моими ребятами. Левая рука у тебя в порядке, так что сможешь чистить зубы, одеваться, причесываться. Если не хочешь потерять вторую руку, смирись с историей, которую я для тебя придумал. Стресс, большая ответственность на работе, чувство вины – вот ты и сорвалась, порезала себя. Сначала не хотела лечиться, но потом передумала, всякое случается. Так всем и говори. Вот заключение психиатра, чтобы к тебе не лезли. Прими мое наказание и не рыпайся. Пойдешь против меня, тогда потеряешь левую руку, а то и что поважнее. А еще мы присмотримся к остальным хирургам в вашей бригаде. Все ясно?

Я и сама не дура, все понимаю. Но меня очень раздражает муха, черная с зеленым отливом. Кружит вокруг меня, словно я падаль. Хотя…

Я и есть падаль.

– Кстати, Стас уже встал на ноги, – говорит Василий, оборачиваясь в дверях. – Здорово, правда?

Глава 3

Меня захлестывает горе. Сжигает. Оглушает. Василий Седов отобрал мою мечту. Все, чем я жила. Высосал из меня жизнь, оставив только бесполезную шелуху.

Как привыкают к горю? Не знаю, потому что оно слоновой тяжестью лежит на моей груди, не давая дышать. К такому не привыкнешь. Погребенная заживо, я не могу справиться с необратимой и полной потерей себя.

Меня поглощает боль. Рука горит факелом боли, днем, ночью, с обезболивающими и без. Но знаете что? Физическая боль – это ничто по сравнению с агонией души.

Можно долго рассказывать о слезах и страданиях, но суммирую в трех словах: меня больше нет. Меня, такой, какой я была, какой хотела быть, нет. И уже не будет никогда.

Не щадя себя, признаюсь, что я слабая. Все эти годы гордилась своими решимостью и бесстрашием, а перед лицом трагедии – сдалась. Сдулась, как шарик, забытый в конце детского праздника. Во время похищения я боролась, пиналась, кусалась. Даже плевалась. А уж гневные речи, с которыми я выступала, запомнятся надолго, и не только мне. Вернувшись домой, я сошла на нет. Вышла из игры и замуровала двери, ведущие обратно.

Меня продержали на складе несколько дней, чтобы я уже никогда не смогла восстановиться до прежнего уровня. С каждым днем шансы на полное восстановление падали. Как и предсказал Василий, как только меня отпустили, я побежала в больницу.

Хирургу хватило одного взгляда на повреждения, чтобы сделать правильные выводы.

– Тебя намеренно покалечили! Это сделал профессионал, перерезал только сухожилия.

– Я сделала это сама, меня хорошо обучили.

Хирург поджал губы и резанул меня взглядом.

– Значит, так, Лера: сначала операция. Я сделаю все возможное, но ты и сама понимаешь: прошло слишком много времени для полного восстановления. После операции займемся остальными вопросами – полиция и все такое. Там и разберемся, кто это сделал и почему. Устраивает?

Я медленно кивнула и отвернулась.

– Я постараюсь, Лера! – пообещал хирург голосом, охрипшим от пронзительной искренности.

Операция – ювелирная пластика сухожилий – заняла несколько часов. Сухожилия зашили, а что делать с моей душой? Той самой, которая уверена на сто процентов, что я никогда уже не буду хирургом? Никогда уже не буду собой.

Я не сказала правду никому, даже Ярославу Игоревичу, хотя он, конечно же, догадывался о том, что случилось. Но я не призналась.

Он плакал. Великий хирург, тиран, язва, сложный человек – мать твою – плакал, глядя на мою руку. Ругался словами, которые я не посмею повторить, и со всей дури пинал стену. А потом обнял меня и долго стоял, всхлипывая.

Все они могли бы мне помочь – полиция, психиатры, физиотерапевты. Хорошие люди, желающие мне добра.

Но я им не позволяю. Не верю. Никому.

Я использую версию Седова. Да, я порезала себя сама, не выдержала рабочего стресса, а то, что сделала это профессионально, так на то я и хирург. Сначала не хотела лечиться, а потом передумала. Вот и вся история, добавить нечего. Хоть одна польза от Седова – освидетельствование его психиатра избавило меня от части проблем.

А теперь я хочу, чтобы меня оставили в покое. Не допрашивали, не лечили, а просто отпустили. Думать. Существовать. Решать, что делать дальше.

Сражаться и выступать против Седова глупо и опасно. Кто я – и кто он. Всесильный мстительный безумец. Он сделает именно так, как обещал, – искалечит мою вторую руку, и никто не сможет меня защитить. Более того, он… нет, не буду оправдываться. Молчать – мое право.

Никто не узнает всей правды. Никто не добьется от меня ни слова.

Я выиграла.

Нет, не я. Василий Седов.

А я сдалась.

И потянулись мрачные недели, словно в моей душе выключили свет. Когда меня навещают коллеги, становится только хуже. Они стараются мне помочь, но не знают, как. Даже Пашка. Особенно он. Не может на меня смотреть, прячет взгляд в букетах никому не нужных цветов, увядающих, как только они попадают в мою безрадостную квартиру.

Другие коллеги тоже маются. О работе говорить боятся. Силятся вспомнить телевизионные передачи, фильмы, международные новости. Обсуждают мою квартиру, съемную, крохотную, в которой не хватает воздуха для тяжких вздохов посетителей. Вскользь упоминают семьи, детей, питомцев – все то, чего у меня нет. Больше говорить не о чем.

Почему бы не оставить меня в покое? Зачем топтаться в дверях и твердить, отводя взгляд:

– Ты это… держись… не раскисай… такое с любым может случиться…

Неужели? Прямо-таки с любым?

Или еще хуже:

– Ты была одной из лучших. Кто знает, может, еще вернешься…

И неловкий взгляд в сторону, чтобы не смотреть в мои пустые глаза.

Я несправедлива. Коллеги стараются мне помочь, искренне, изо всех сил. Поддерживают меня, бывшего хирурга. Женщину, которая порезала свое запястье, не справившись со стрессом на работе. Они дружно желают мне добра, но от врачебных слов и нервного сочувствия становится только хуже. Намного.

Они примеряют на себя мое горе и содрогаются, и я ощущаю эту дрожь всем телом.

Они стараются мне помочь, а я им мешаю.

Я хочу быть одной из них, веселой и щедрой, и поддерживать заболевшую приятельницу. Я не хочу быть собой.

Когда коллеги заваливаются в мою квартиру группами, с пиццей, десертом и выпивкой, становится еще хуже. Присутствие толпы – это залог безопасности. Так им намного легче улыбаться и притворяться, что все хорошо. Что я выгляжу бодрее, чем на прошлой неделе. Что у меня улучшился цвет лица.

В такие моменты мне не хватает места в собственной квартире.

Здесь душно. Веселая компания душит. Я целыми днями лежу в постели, а чужое веселье нарушает мой покой. Да, у меня депрессия. Да, такое случается после операции, а я перенесла целых две, если считать надругательство Василия Седова. Самое страшное то, что я потеряла силу воли. Если бы я была такой, как Станислав Седов, я бы все смогла, не сдалась, не сдулась. Но – увы. Прошли недели, а я так и не вернулась к врачу, не явилась на реабилитацию. Запустила себя. Ношу мою бесполезную руку перед собой, как трофей. Как предвестник конца. Белый флаг моей жизни.

Гости шумят. Пьют шампанское, шутят, переходят из комнаты в кухню и обратно. Создают надоедливый фон, призванный отвлечь меня от грусти.

Тихо приоткрыв входную дверь, я выхожу на лестницу. Никто не замечает моего ухода, им без меня легче. Я не поддаюсь их участливому веселью, их утешительным словам, их дурашливому тормошению. Как и большинство врачей, я невыносима в роли больной.

Спускаюсь на этаж ниже, чтобы знакомые не заметили меня, если откроют входную дверь. Замираю на последней ступеньке и хватаюсь за стену в поисках опоры.

Задыхаюсь от страха. Колючие слезы застилают глаза.

Передо мной мужчина из лифта. Мерзавец, связавший меня перед операцией. Неужели это не конец?! Неужели Седову недостаточно свершенной мести? Мне не скрыться от его людей. Они найдут меня и снова отомстят, мне и остальным.

Лучше уж сразу.

Сморгнув слезы, я подхожу к мужчине и встречаю опасность лицом к лицу. Вернее, лицом к спине, потому что, глянув на меня, он отворачивается. Сидит на низком подоконнике лестничного пролета и смотрит в грязное окно. Рядом с ним консервная банка, старая, уже не разглядеть от чего. То ли консервированные помидоры, то ли фасоль. Сейчас в ней только пепел и окурки.

Страх испаряется так же быстро, как и появился. Мои эмоции давно уже истощились до предела. Классические фазы горя – шок, отрицание, гнев – закончились, и на меня снизошли тоска и безнадега. Затянули меня как болото, а на острые эмоции не осталось сил.

– Что ты здесь делаешь? – требую хриплым голосом.

– Зашел убедиться, что ты не наделала глупостей.

Не наделала глупостей. Интересный выбор слов.

Он так и не поворачивается ко мне, смотрит в окно – серое, в дождевых потеках и плевках пепла.

– Я не наделаю глупостей. Можешь передать Василию Седову, что я никому не жаловалась.

– Я не об этом, а о твоем состоянии.

Он не имеет права мной интересоваться. Сочувствующий хищник волнуется о благополучии жертвы?

Хочу вцепиться ногтями в его лицо. Где он был все это время?! Почему не появился, когда меня калечили?

– Какого черта ты напал на меня в больнице? Связал, запер и вел себя как дикарь. Почему ты не хотел пускать меня на операцию?

– У меня было плохое предчувствие.

– В лотерею не пробовал играть? У тебя интуиция на высоте.

Яркий, заметный мужчина. Не красавец, но черты лица крупные, интересные. А главное – внутренняя сила. Видна во всем – в повороте головы, в осанке, в развороте плеч. Уверенность и решимость. Мне бы занять у него хоть чуть-чуть, на время. Чтобы по собственной воле слезть с дивана.

Осмотревшись, мужчина вздыхает.

– Василий был взвинчен до предела, а в таких ситуациях он невменяем, особенно с женщинами. Я подслушал твой разговор с заведующим и узнал, что ты один из хирургов Стаса. Меня как ударило – понял, что Василий к тебе прицепится. Что бы ни случилось, даже если все пройдет хорошо, он найдет в чем обвинить. Ему нужна жертва, понимаешь? Он не умеет справляться с горем. Пока не накажет кого-нибудь, не успокоится. А ты… светилась как маяк. В тебе столько жизни и энергии, прямо через край, даже посторонним достается. Для Василия это как мишень на лбу. У него сложные отношения с женщинами. Четвертая жена в суд подала, пятая сбежала, а остальные… много слухов ходит. Я предчувствовал, что случится что-то очень плохое, вот и сделал первое, что пришло в голову. Запер тебя. Сам на самолет опаздывал по срочному делу. Не брать же тебя с собой, вот и запер. Велел охраннику выпустить тебя через час. К тому времени тебе бы уже нашли замену.

– Мог бы сказать правду. Дескать, отец больного крайне опасен и ненавидит женщин, особенно таких, как я. Даже если все пройдет хорошо, он меня покалечит, чтобы отомстить судьбе за аварию сына. Я бы поняла… постаралась бы понять!

Впервые за эту встречу мужчина смотрит прямо на меня. Щурится, будто и вправду решает, не допустил ли он ошибку.

– Ты бы поверила мне и отказалась оперировать?

Приходится признать правду.

– Нет, не отказалась бы. Как только мне удалось избавиться от кляпа, я позвала на помощь и сразу поспешила в операционную. Ни за что бы не отказалась от операции, даже больничной охране не пожаловалась.

– Зря.

– Уже знаю, что зря.

– Вот и я решил, что ты не откажешься от операции, поэтому и связал тебя. Плохо связал. А теперь вот вернулся в город и узнал о том, что случилось.

Мы молчим. Я прислонилась к стене, он снова смотрит в окно. Покачивает ногой. Уже не вызывает во мне странную реакцию, как при первой встрече в лифте. Не знаю, что это было. Наверное, придется поверить в судьбу, ведь она пыталась меня предупредить, а я не прислушалась. Не поняла предупреждения.

– Ты работаешь на Василия Седова?

Молчание в ответ. Я и так знаю, что работает. Он только что признал, что Седов-старший – законченный мерзавец, но его это не смущает. Все они в одной связке, преступники. Теперь я верю всем ходящим о Василии слухам, даже самым жутким.

– После операции Василий искал человека по прозвищу Ад, который улетел к невестке из-за брата. Он говорил о тебе?

– Да.

– Почему тебя так называют?

– Андрей Денисов.

– Ага, Ад. Забавно.

– Обхохочешься.

– Ладно, ты убедился, что я не наделала глупостей. Больше не приходи. Никогда, ладно?

Поднявшись, Ад собирается уйти, но задерживается. Недовольно хмурится и кивает в сторону моей квартиры.

– У тебя веселая вечеринка.

– Ага, обхохочешься.

– Ты сбежала с собственной вечеринки? Куришь?

– Нет. Вышла проветриться.

– Здесь воняет старыми окурками.

– Так пахнет чужое одиночество. – К моему удивлению, я сказала это вслух.

– Дело не в одиночестве, а в отсутствии балкона. Те, кому негде курить, выходят на лестницу. Если тебе хочется одиночества, выгони своих знакомых.

– Не могу, мне положено их любить, потому что они желают мне добра. Уходи, Андрей, и больше не возвращайся!

– Зови меня Ад, чтобы между нами не было никакого недопонимания. Я ад, Лера. Помнишь, какими словами ты обзывала меня в больнице? Ты не ошиблась. Не ищи во мне хорошего.

Волна паники касается лица, ледяными щупальцами сползает на шею. Легкая, проходящая паника. На большее не осталось сил.

– Я не представляю угрозы для Василия. Я ничего не рассказала полиции и не собираюсь.

– Рука заживает? – ловит взглядом мои застывшие пальцы.

Завожу загипсованную руку за спину и отступаю к лестнице.

– Прощай, Ад! Больше не приходи.

Он уходит, а я сажусь на подоконник и смотрю, как он запрыгивает в черный внедорожник. В потертых джинсах и кожаной куртке он кажется обычным мужиком, а не наглым преступником, неспособным смирить своего психованного работодателя.

Коллеги расходятся, унося с собой смех и легкое опьянение, а я ложусь спать. Я всегда любила спать, поэтому и проспала в тот знаменательный день. День моего конца.

***

Когда ты на больничном, необязательно рано вставать. Не надо запрыгивать в душ в полусонном состоянии, есть на ходу, ругаться в набитом общественном транспорте. О деньгах волноваться рано. Мне дали скидку, как сотруднику, и страховка покрыла стоимость операции. Сбережений хватит на какое-то время. Я подрабатывала как могла, копила на собственную квартиру. Это было в прошлой жизни.

Когда ты на больничном, можно проснуться в десять утра и смотреть телевизор. Ткнуться носом в пустой холодильник и пожевать сухую овсянку. Зайти в душ, простоять в нем полчаса, покачиваясь под музыку воды, и забыть кондиционер для волос. И шампунь. И полотенце. Вернуться на диван, оставляя за собой лужи. Можно позволить себе погрузиться в горе и нырять все глубже и глубже. Наслаждаться саморазрушением.

А потом вскрикнуть от неожиданности, когда в полуденной тишине квартиры раздается дверной звонок. Снова и снова. Телевизор все громче, и звонки тоже. Трель режет слух сталью скальпеля. Хирургического.

Неужели не понятно, что я не собираюсь открывать?!

Пришлось открыть. Куда денешься, если начали сносить дверь?

Ад.

Какого дьявола?! Мы же вчера попрощались? Я бы испугалась, но нет сил.

Ад вваливается в квартиру и, бросив на меня вопросительный взгляд, обходит лужи на полу. Пусть думает что хочет, мне все равно.

– Всемирный потоп? – усмехается и ныряет в холодильник. – Негусто тут у тебя. Друзья все подъели?

Закрывает окно на кухне, стряхивает снежинки с подоконника и смотрит, как они тают.

Так и стоим. Он полностью одетый, у окна. Я в мокром халате, в дверях.

– Лекарства принимаешь? – спрашивает через плечо.

– Какого дьявола…

– Просто ответь, Лера!

– Только обезболивающие, когда надо. – Отвечаю неохотно, но мне любопытно, с какой стати он этим интересуется.

– Где ты хранишь лекарства?

Холод сжимает горло, царапает, но это всего лишь слабый отголосок страха.

Ад не ждет ответа. Сканирует взглядом кухню, находит лекарства в корзинке около чайника и кладет в карман.

– Ты едешь со мной.

– Нет! Нет-нет-нет! Оставь меня в покое!

Пячусь из кухни, готовлюсь к побегу. Босая, мокрая. Отчаявшаяся.

Ад надвигается на меня, припечатывая каждым шагом. Останавливается, и я нервно сглатываю, не зная, чего ожидать.

– Высуши волосы! – Отодвигает меня к стене и проходит в комнату, единственную в моем незамысловатом жилище. Квартира маленькая, но мне хватает. Моя жизнь в больнице. Вернее, раньше моя жизнь была в больнице. Теперь я… теперь я не знаю, где… я вообще ничего не знаю.

Осмотрев комнату, Ад выключает телевизор и поворачивается ко мне.

– Хочешь, чтобы я высушил тебе волосы?

– Пошел ты!

Открывает шкаф, достает что попало – юбки, брюки, футболки. Бросает на диван бесформенной кучей.

– Мне нужен чемодан или мешок для мусора! – требует.

Я усаживаюсь на диван и смотрю в окно. Я ослабла, на овсянке долго не протянешь, да и на вечеринке не прикоснулась к еде. Драться с Адом я не собираюсь, да и не смогу. Спорить тоже. Остается одно: бездействие. Следовать его приказам я уж точно не стану. Запахну промокший халат потуже и буду смотреть в окно.

Ад возвращается из кухни с большими мешками для мусора и пихает в них мое добро. Выворачивает ящик с нижним бельем в один из мешков.

Интересное такое похищение, отличается от прошлого. В этот раз меня забирают вместе с вещами, а значит, надолго. Причем похититель сам пакует мои вещи (кидает их в мешки для мусора) и требует, чтобы я высушила волосы.

Как говорится, похищение похищению рознь.

– Если сама не соберешь шампуни и всякую бабскую хрень, то будешь пахнуть моим гелем для душа. Я цветочную дурь дома не держу, и расчески у меня тоже нет.

Я не двигаюсь с места.

Собрав одежду, Ад окидывает меня критическим взглядом, копается в ближайшем мешке и бросает мне тренировочный костюм.

– Одевайся!

Как сделать, чтобы он отстал? Я сама наведу порядок, разложу вещи по местам, только пусть он уйдет. А то либо разрыдаюсь, либо попытаюсь вцепиться ему в лицо. В любом случае ничем хорошим это не закончится.

– Без проблем, Лера, тогда я сам тебя одену. – Дергает за ворот мокрого халата, обнажая плечо, и я тут же отползаю в сторону, размахивая руками. Живенько так отползаю, на удивление быстро. Откуда только силы взялись?

– Отстань! – кричу со слезами в голосе. – Я сама оденусь. А ты пока…

– Что я пока? – интересуется Ад с намеком на ухмылку. Так бы ему и врезала… а потом… еще раз врезала… и чтобы царапины по всей наглой морде. Кровоточащие. У меня и ногти как раз отрасли.

– А ты пока убирайся отсюда и не возвращайся!

– Это не вариант. Ты поедешь со мной, Лера. Когда научишься о себе заботиться, тогда и вернешься домой. До какого состояния себя довела! Смотреть страшно!

Ох, как я подпрыгнула на диване! Ох, как разозлилась! Однако вспышку гнева заглушило осознание того, что Ад прав. Я действительно не забочусь о себе, совсем. Но это не дает ему права вмешиваться.

– Одевайся, Лера, а я пока посмотрю, что взять из ванной комнаты. Делаю скидку на то, что ты вчера напилась на вечеринке, поэтому собираю твои вещи сам. Но больше не потерплю неподчинения. Поняла?

Да уж, напилась. Скажет тоже!

– Повезешь меня к Василию, чтобы он искалечил левую руку?

Ад не отвечает, берет очередной мешок и направляется в ванную. Судя по звуковым эффектам, он не церемонится – сметает флаконы с полок и вытряхивает содержимое ящичков в мешок. Слов нет! Собрались в дорогу, короче.

Я переодеваюсь с неслыханной скоростью, нервно косясь на приоткрытую дверь. Ад заходит в комнату с моим пальто, шапкой и полотенцем.

– Не хочешь сушить волосы феном, вытри досуха.

Скалюсь на него, не скрывая неприязни. Кого он из себя строит? Доброго самаритянина? Седов искалечил меня, разрушил мою жизнь, а теперь Ад притворяется защитником. Он! Работает! На Седова! Они одинаковые! Преступники!

Отодвигаюсь в сторону и выплевываю с ненавистью:

– Пошел вон!

– Именно это я и собираюсь сделать, но только вместе с тобой. Высуши волосы! – Дергает меня за плечо и тут же отступает, увидев гримасу боли на моем лице. – Извини! Я с бабами не нянчусь, так что лучше не зли меня.

Я уже приноровилась все делать левой. Хирургам в этом смысле легче, обе руки всегда в работе. Но Аду незачем об этом знать. Пусть смотрит, как я мучаюсь из-за его начальника. Вешаю полотенце на правую руку, прямо на гипсовую повязку. Еле удерживая, вазюкаю полотенцем по голове под тяжелым взглядом Ада. Он протягивает руки, собирается помочь, но потом отступает. Боюсь представить, как бы он сушил мои волосы. Небось скальп мне снял бы, «случайно».

– Шапку надень!

Смотрю на него сквозь темную сеть мокрых волос и натягиваю шапку. Бабушка связала ее год назад. В другой жизни, когда я была хирургом. Подающим надежды.

Ад смотрит на мою руку и кривит рот. Неподвижные пальцы виднеются из-под края гипса, и он таращится на них, взбалтывая мою злобу. Пытаюсь спрятать руку, но он удерживает силой и приказывает:

– Подвигай пальцами!

Отворачиваюсь и разглядываю высыхающие лужи в коридоре. Не собираюсь слушаться Ада, пусть прекратит пялиться на мою руку. Пальцы еле двигаются, спасибо его заботливому начальству.

– Ты делаешь упражнения?

– Какие еще упражнения? – придуриваюсь. Хочу, чтобы он ушел и оставил меня в покое, но я слишком ослабла от голода и горя, чтобы оттолкнуть его и сбежать.

– Хоть какие-нибудь! Тебе назначили целую программу реабилитации – физиотерапию, массаж, лечебную гимнастику, да и гипс пора снимать. А ты не явилась ни к врачу, ни на процедуры и совсем запустила свое здоровье. Ты хоть что-нибудь делаешь?

– Ты слишком много знаешь. Прекрати лезть в мою жизнь!

Мне стыдно. В этот момент мне впервые становится стыдно из-за того, что я позволила себе распасться на части. Я восхищалась Станиславом Седовым и его непобедимым оптимизмом, а сама сдалась без боя.

Мне стыдно смотреть на Ада. Он видел меня другой, пышущей жизнью и счастьем, а теперь…

Но нет, только не жалость! Все что угодно, только не яд снисходительного сочувствия! Пусть лучше искалечат левую руку.

– Я не хочу с тобой ехать!

– У тебя нет выбора.

– Ты меня достал. Совсем. До предела.

– Это радует. Будем поддерживать бодрящий уровень неприязни в наших отношениях.

– Куда ты собираешься меня везти? Только не говори, что там будет Василий Седов.

– Нет, не будет. Мы поедем ко мне на дачу.

– За грибами?

Ветер швыряет в окно охапку рыхлого снега, и Ад усмехается.

– Точно, за грибами.

– Ладно, подожди!

Неохотно соскабливаю себя с дивана и иду на кухню.

Беру с собой домашнюю аптечку и защитную пленку для гипса. Останавливаюсь и неуверенно смотрю по сторонам. Что берут с собой во время похищения? Оружие? Ведь могу взять нож, выйти в коридор и приставить его к горлу Ада. Отомстить в его лице всем, кто разрушил мою жизнь: Василию Седову, охране, хирургу-мучителю.

Кладу руку на холодную рукоять ножа. Сжимаю. Левой рукой не так удобно, но справлюсь. Могу ударить Ада в спину. Ведь могу же, правда?

Закрываю глаза, представляя свои действия. Захват, черная рукоять в руке, блеск лезвия. Замах – и…

– У меня очень много дел, Лера. Очень! На то, чтобы попытаться меня убить, у тебя меньше минуты. Потом поедем на дачу.

– Я не…

Вздрогнув, роняю нож в раковину.

– Вот именно, что «не». Готова?

– Зачем ты меня похищаешь?

– Похищаю? – Ад смеется так искренне, как будто это шутка года. – Если тебе так легче, то скажем, что я тебя похищаю. Почему бы и нет? Меня давно не пытались убить, скучно живется, а с тобой появится развлечение.

Кажется, я сейчас взорвусь от гнева. Прикусываю губу и выхожу в коридор.

Хмурясь, Ад смотрит, как я надеваю пальто. С трудом просовываю гипс в узкий рукав и удерживаю пальто на груди, не застегивая. Ад приоткрывает рот, показывая на пуговицы, потом бурчит что-то злое и выкидывает мое добро в мешках на лестницу. Флаконы звенят на бетонном полу лестничной площадки, запах духов ударяет в нос. Одна из бутылочек разбилась, теперь все пропахнет, да и ладно. Мне плевать. Пусть бросит все мешки в мусоропровод, и тогда я стану свободной. Совсем. Без единого якоря, без имущества, связей и обязанностей.

Свобода – это хорошо. Свобода мне нравится.

Только провалившись в пустоту, ты научишься ценить почву под ногами.

***

Я не могу найти себе места. Ни во внедорожнике Ада, который немного похож на машину, в которой меня похитили. Ни в магазине, в который Ад тащит меня перед выездом из города. С ума сойти! Мы едва знакомы, а он насильно забирает меня к себе и заставляет идти в супермаркет. Тащит за собой через всю парковку, бормоча что-то по поводу бесполезных баб.

Огни оживленного магазина отзываются резью в глазах.

Ад заходит в буфет и встает в очередь, как примерный гражданин. Пусть не притворяется: такие, как он, не ждут, чтобы получить желаемое. Они берут, не заботясь о последствиях.