Лана Петровских
Высокоблагородие

© Лана Петровских, 2018

ISBN 978-5-4493-6382-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Любовь – не существительное, а глагол.

Любовь – активное взаимодействие души и сердца

ЛАНА ПЕТРОВСКИХ

По образованию и призванию

семейный психолог, сценарист

Автор книг:

«Равняется Любовь», «Девичий роман», «Любимый детектив», «Затеряться в любви», «Часов не наблюдают», «Пятна Роршаха»

«Твое положение подчиняет всякого, ты всё имеешь в этом мире, кроме счастья быть любимым… обернись, ведь счастье рядом».

«Господа, а ведь могло быть и хуже!».

Конец XIX века. Царская Россия

Высокоблагородие

Пролог

На закате чудесного сентябрьского дня смотреть на полоску горизонта, где край неспешного моря превращается в небо, и видеть, как лучи, касаясь поверхности, слегка пробегают вдоль редких ленивых волн, будто аккорды волнующей музыки, и ничего не чувствовать, кроме пустоты – удел обречённого человека.

Он стоял на обрыве, сжимая камни в руке. От долгого жесткого соприкосновения на поверхности ладони повторились изгибы высохшей гальки. Он бесстрашно посмотрел вниз… Как долго приходило его прозрение? Чего еще желать в жизни, ставшей ненужной?

Вопросы не искали ответов, он давно решил… безвозвратность – единственно верный путь завершения его одиночества.

Он раскрыл ладонь, посмотрел на причудливые камешки, они как сиротки жались к краю, в сотый раз напоминая ему о собственном состоянии души.

Спустившись к морю, он закинул горсть округленных камней, которые расплескались по воде, образуя круги и брызги… Внезапно сбоку чей-то проворный камешек игриво проскакал по глади моря. Он непроизвольно сосчитал до пяти и обернулся…

Глава 1

Москва. Осень.

Сгустились сумерки. Днём ещё горячие лучи грезили о лете, а вечером осенний прозрачный воздух смешивался с холодным дыханием спешащей зимы. Сегодня вечер казался особенно морозно-жгучим.

Еле слышно подъехал экипаж. Его умышленно подали к парадному входу для возможных любопытствующих глаз соседей, якобы гость пожелал покинуть праздник. Но копыта лошадей намеренно обернули в бархат, чтобы звуки экипажа не столь явно выделялись на фоне заснувшей до утра улицы.

Она не успела переодеться в дорожный костюм, потому набросила на вечернее платье клетчатую накидку гувернантки. Чужой плащ скрыл роскошное розовое платье от посторонних. Легкой походкой она пересекла большую прихожую, приоткрыла массивную дверь. Холодное дыхание вечера на миг остановило её, но, справившись с волнением, она скрылась в экипаже. Кучер-сообщник в считанные секунды вывез беглянку за ворота родительского особняка.

Через заднее окошечко она мысленно прощалась с папенькой, матушкой и братом… В воображении, пробегая лица родных, столкнулась взглядом на портрете надменной бабушки, которая сурово стиснула тонкие губы. Девушка поежилась, представляя, как отзовется ее поступок в душе близких. И легкий укол пронзил область легких, предостерегая: «Вернись, что ты делаешь?! Еще не поздно все исправить!»

Но она отвернулась от дома, который исчезал за толстыми лапами елей, понимая, что не в силах смотреть на прошлое, которое минуту назад было настоящим. Она промокнула платочком глаза, забралась в темный угол кареты и сжалась в комок – «только ни о чем не думать, только ни о чем не думать» – безмолвно, как молитву, твердили её губы.

Вскоре тряска прекратилась. Понимая, что лошади остановились, она встрепенулась, села на край сиденья ближе к окошку. Дверца экипажа распахнулась, в темноте она различила мужской силуэт, руки которого потянулись к ней. Она ждала этого, но вдруг испугалась, отталкивая его объятия, вскрикнула…

…

В разгар торгового утра суета на рынке напоминала путаный муравейник. Беготня посыльных из одной лавки к другой с товаром и без. Горластые зазывалы, офени да коробейники – мелочные торгаши всех мастей с галантерейными и мануфактурными товарами, толкаясь коробами, перемешивались с толпой заезжих, торгующихся и любопытствующих граждан. Будто разноцветными коклюшками, то рассыпаясь, то сталкиваясь, расцветал рыночный день. Ажурное кружево народного промысла внезапно разорвала толпа босоногих мальцов, которые хором голосили – «Облава!»

Поддаваясь необузданной панике, торгаши прятали излишки товаров. Слепые нищие, вдруг обретя зрение, в спешке покидали базарную кормушку. Кто-то под шумок, стащив без внимания оставленный товар, на ходу подстёгивал панику – «Уноси ноги!»

В окружении подчинённых – городовых и пристава, неспешно вышагивал Гавриил Панкратович, начальник полицейского управления в чине коллежского советника.

Неожиданно мальчонка лет восьми, нескрытно укравший булку, не разбирая дороги и спасаясь от погони приказчика, со всего маху влетел в статную фигуру представителя власти. От столкновения мальчонка распластался на земле, а его потасканный картузик от падения отлетел в сторону, в загородку, где сквозь щель между набитыми досками со страхом и сочувствием пристально смотрели женские глаза. Еще секунда, и последует удар! Глаза резко зажмурились, не желая видеть унижение…

Добежавший приказчик, льстиво сгибаясь перед господами, прислужливо громко зашептал, обвиняя в краже поднятого за шиворот воришку, и желая угодить, размахнулся для удара, но в мгновение был сам отброшен в сторону свободной рукой советника.

– Украл? – грозно спросил Гавриил Панкратович, удерживая мальчишку.

Мальчонка кивнул.

Оглядев собравшихся, советник пробасил:

– Чей пострел?

В робкой тишине раздался смелый глухой голос:

– Да ничейный, ваш благородие… сирота… вторую неделю тута околачивается, видать помёрли все…

– Так? – строго спросил советник у мальчонки.

Тот вновь кивнул и опустил голову.

– Чтоб на табачную фабрику Попова уборщиком отвели. А коли покажет себя в работе, так в ученики взяли, лично проверю. Там и ночлег, и еда, – завершил Гавриил Панкратович, передавая мальчугана в руки околоточного.

Красивые карие глаза за перегородкой изумлённо прищурились. И еле слышно прозвучало одобрительное звонкое цоканье.

Глава 2

Пропажу беглянки обнаружили к обеду.

Гости после бала разъехались в два часа ночи, домочадцы поспешно легли отдыхать. В суете никто и не заметил отсутствие Лизы. Двери ее спальни были закрыты на ключ, что бывало нередко после шумного многолюдного праздника.

Переполох в доме Михаила Васильевича продолжался часа два. Когда прибыл племянник хозяина дома, коллежский советник полицейского отделения 3-го делопроизводства, Гавриил Панкратович, в доме наступила болезненная тишина.

– Крепость Божья, Гаврилушка, голубчик! Лиза пропала… Дверь взломали… ни следочка… Ты для меня как сын, хоть батюшка твой и не по крови брат мне был… Помоги, Христа ради…

Михаил Васильевич раскраснелся от переживаний, мучительно вздыхал и посекундно вытирал глаза краем бархатного халата.

По характеру был он миролюбивым и несколько беспомощным. Его расплывшаяся фигура говорила о добром нраве и умиротворении в отношении всех живущих на земле. Слуги его обожали за кротость и вежливость, дети души не чаяли в папеньке за благодушие и щедрость.

Гавриил под всхлипывания дяди ходил туда и обратно по комнате, разделяя ее по диагонали. Потом неожиданно покинул большую гостиную, поднялся на второй этаж и замер на пороге перед комнатой кузины, долгим взглядом осматривая убранство девичьей спальни.

Посередине на манер европейского стиля стояла белоснежная кровать с балдахином. Светлая мебель с вензелями и розочками, бюро, туалетный столик с расписным кувшином, крохотный букетик в керамической вазочке на окне и воздушная тюль – всё убранство погружало лицезрителя в сахарно-ванильный пломбир.

Пока Михаил Васильевич, путаясь в полах длинного халата, взбирался по лестнице, Гавриил, склонившись над бюро, прочитывал испещрённые измятые листы бумаги, которые бережно расправил несколько секунд назад.

– Ты не входи сюда! – строго и четко приказал Гавриил, обращаясь к дяде на «ты», не поднимая головы в его сторону. – Это я возьму с собой… Тебе незачем знать, что это, – предвосхищая вопрос, предупредил Гавриил.

– Гаврила Панкратович! Что с Лизой? – умоляюще пролепетала Анастасия Петровна, бесшумно застывшая в дверях около мужа.

– Маменька, я вам капель накапаю, – поддерживая под локоть пожилую даму, побормотал Всеволод.

– Гаврила Панкратович… Это предсмертная записка? – срываясь в голосе, спросила Анастасия Петровна.

– Совсем нет! – четко ответил Гавриил и, свернув листы, спрятал их в нагрудный карман. – Сидите дома, слуги пусть не болтают, я сам все разузнаю и сообщу немедля!

Он стремительно покидал дом.

– А если спросят, где Лиза? – дрожащим голосом вдогонку с балкона лестницы пролепетал растерянный отец семейства.

– Больна! И весь сказ! – не оборачиваясь, прогремел коллежский советник.

Не ожидая прихода начальства, конторские исполнители медленно просачивались со службы. Не успевшие уйти, судорожно разбегались по кабинетам, заслышав рычание внезапно вернувшегося начальства в облике Гавриила Панкратовича.

Через пять минут дверь важного кабинета приоткрылась. В узкий просвет протиснулся титулярный советник (секретарь и помощник) и, протирая лоб надушенным платком, тихо произнес в коридор:

– Тсс, господа… Чаша выпита… идите с Богом…

Произнесенную фразу подслушивающие трактовали одинаково – «Можно идти по домам, гроза миновала».

Имя отца, Панкрат, отложило отпечаток на характере и самолюбии Гавриила. «Всемогущий, всевластный». Рано обнаружив свой талант в манипулировании людьми, Гавриил сызмальства руководил няньками, дворовыми и родственниками. В отрочестве качества лидера подкреплялись не только щедрым отцовским кошельком, но и верой Гавриила в справедливость. Он умело извлекал главную суть из мыслей мудрецов, переформулировал её в досягаемые простым слушателям слова и доносил сущность до каждого.

Добиваться истины во всём – оставалось жизненной позицией и в зрелые годы. Если кто-то на пути достижения правды пытался затронуть его самолюбие – Гавриил становился агрессивным и мог стать беспощадным. Он не любил компромиссы, но с возрастом и жизненным опытом учился прощать.

Внешне он был суховат, сдержан, без лирической пылкости в дамском обществе, потому не был женат. Ему было 38 лет, служба шла обычным темпом, он имел орден святого Владимира, орден святого Станислава 1 степени, орден Святой Анны за выслугу лет, и к нему обращались не иначе, как «Ваше высокоблагородие!»

Гавриил Панкратович отложил казённые бумаги в сторону, достал из нагрудного кармана измятые листы и погрузился в чтение.

Почерк Лизы, а знал он его отменно, был непреднамеренно изменён. Буквы подплясывали, округлялись, было понятно, что она сильно нервничала. В начале сумбурного письма она просила о помощи…

«Помогите… Я не понимаю, простите меня… папенька, молю…».

Потом Лиза нарисовала пронзенное сердце.

«Как это, собственно, по-детски», – подумал Гавриил.

Бумага в некоторых местах покоробилась от падающих на нее девичьих слез. Гавриил понимал, что «маленькая Лиз», которую он знал чуть ли не с рождения, сбежала из родительского дома. Добровольно и нелепо. Когда сбегает хорошенькая девушка из отчего дома, в котором её обожали и баловали, то причина побега высвечивалась слишком конкретно – мужчина.

От очевидного вывода Гавриила пробила нервная дрожь, он сжал пальцы правой руки в кулак, словно для удара воображаемому повесе и подлецу. Ведь истинно любящий мужчина никогда не позволил бы восемнадцатилетней девушке бежать из дома без благословения.

Удар кулака пришелся на край стола.

«Как быстро выросла маленькая Лиз!»

После допроса заикающихся слуг в доме Михаила Васильевича коллежский советник понимал, что искать следы поспешного бегства в доме среди ничего не знающих и не помнящих слуг – пустое занятие. Лиза сбежала после одиннадцати вечера, предположительно, в бальном розовом платье, оставив украшения в шкатулке. Её документы хранились у поверенного отца и потому были в целости.

Практичная девушка, сбегая из дома, оставила бы драгоценности при себе на всякий случай. Почему же Лиза оставила украшения дома? Этот вопрос остался без ответа.

На следующий день, не раскрывая своих истинных размышлений, Гавриил высказал тонкое предположение (его выдумка могла увести мысли несчастных родителей в иное русло), что Лиза, захваченная новомодным течением, бродячими театрами, и, будучи романтически простодушной, пустилась в странствие с каким-нибудь балаганом. Лиза еще наивна и трепетна и, начитавшись различных рекламных глупостей, перепутала реальность с выдумкой.

Домочадцы, немного приглушив волнение, остановились на этой версии Гавриила Панкратовича, которая благодатным зерном легла на подготовленную почву.

– Может, девочка, действительно, уехала с каким-нибудь странствующим театром? И скоро вернется? – шепотом произнес Михаил Васильевич, настраивая домашних на недолгое ожидание. – Скоро всё разъяснится, дорогие мои… Идём почивать.

А вечерний город не спал. Повсюду была жизнь – пролётка с веселой песней пронеслась вдоль набережной, пешеходы чинно прогуливались мимо красочных витрин, где кондитерские изыски дразнили лакомым изяществом, а рядом группа молодых щеголей оживлённо обсуждала что-то, провожая трепетными взглядами открытые экипажи, которые, взметая за собой ворох опавших листьев, терялись в сумраке ночи.

Неспящее время – время больших балов, где происходила «ярмарка невест».

Осенью в Москву съезжались девушки, чей возраст приближался к брачному, и проводили здесь время до Троицы. Но в воскресенье, на 50-й день после Пасхи, невыбранные невесты разъезжались вновь по поместьям до следующей осени.

Гавриил шел размеренным шагом по набережной, отмечая необычайную яркость начищенных фонарей. Свет мешал сосредоточиться, отвлекал от главного. Советник свернул в переулок, подальше от уличного оживления и суеты.

«Если Лиза сбежала, значит, была уверена, что родители на дали бы согласия на брак с господином N.! Сегодня уже решительно ничего не предпринять».

Гавриил изменил свой маршрут и направился на вокзал. Чего именно он мог ожидать от разговора с полицейскими, наблюдающими за привокзальной жизнью, он не предполагал.

По ответам служителей закона в приватной беседе, встревоженных при виде чина, коллежский советник понял, что ничего подозрительного на тему беглянки или беглецов за последние сутки не отмечалось.

Возможно, Лиза еще в Москве, но это была слабая надежда. Ее могли увезти в закрытом экипаже, коих в городе тысячи. И церквей для тайного венчания в пригороде предостаточно. От мысли о венчании Гавриил похолодел.

«Бедная маленькая Лиз, что же ты натворила?» – с глубокой тоской подумал он.

Глава 3

Распущенные волосы незнакомки, едва коснувшись края кремовой портьеры, замерли, притянувшись к плотной ткани, и вмиг образовали на светлом фоне каштановую паутинку. Взгляд непрошеной гостьи внезапно застыл на парадном портрете надменной пожилой дамы.

Тонкие старческие губы, будто с усилием приподнимая уголки, так и не смогли нарисовать улыбку. Незнакомку остановил не суровый взгляд, натурально изображенный на холсте, а ювелирное украшение необычайной сложности исполнения. Брильянтовое колье, мастерски нарисованное на морщинистой шее, поблёскивало в полумраке гостиной.

Приближаясь к портрету, девушка позабыла об осторожности. И в то самое мгновение, когда её рука уже потянулась к краю позолоченной рамы, кто-то сильно схватил её сзади за плечи и опрокинул на ковёр.

Промучившись бессонницей, при утреннем умывании Гавриил получил записку от дядюшки с просьбой прибыть незамедлительно.

– Гавриил, голубчик… престранное происшествие… Я бы не беспокоил тебя, но ты сказал, что всё, что выходит за рамки обычного, сообщать тебе немедля.

Михаил Васильевич говорил суетно, сбивчиво, указывая руками в направлении зимнего сада. Увлекаемый дядей, Гавриил вошел в крытый павильон, где в конце растительной галереи была сооружена комнатушка для надобностей садовника. Там в полумраке, с кляпом во рту и связанными руками сидела цыганка.

Красная юбка, белая свободная рубашка, рябиновые бусы. Платок с головы лежал на полу около ног. Распущенные в беспорядке волосы свидетельствовали о признаках борьбы. Рядом стоял садовник с лопатой в руке.

Застенчиво оправдываясь, хозяин дома, Михаил Васильевич, прятал руки за спину:

– Не… подумай ничего, мы её не били… Просто она хотела убежать, нам пришлось связать ее.

Пленную пересадили на светлое место в сад, освободили от кляпа и веревок.

Сначала советник выслушал рассказ садовника, который и поймал подозрительную, кружившую в прихожей дома.

– Как уж она пробралась, я не ведаю, только выглядывала она кого-то уж больно прорывисто… Через залу-то эту в дом попасть можно, я ж поймал её, как она к гостиной подбиралась… Подкрался, хвать её, на пол… а она укусила… зараза! – садовник погладил укушенное место на предплечье. – И что главное, спрашиваю её, она молчит… Девки дерутся, так крик стоит на всю околоточную, а эта ни звука, немая мож?

Гавриил приподнял ее голову за подбородок, откинул волосы и пристально, профессионально посмотрел в глаза.

– Рот открой, – спокойно, но значительно приказал Гавриил Панкратович.

Молодая цыганка не повиновалась.

– Немая, говоришь?! Но понимать понимает, – подытожил советник. – В участок ее! Живо!

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – отрапортовал садовник. – Щас с мужиками дотащим…

– Не надо с мужиками, – прошипела цыганка. – Добровольно пойду!

«Смелая!» – подумал Гавриил, глядя на нее. «И хитрая!»

– Сбежать не получится. Лично поведу, а рука у меня железная, мне твои укусы, как комариный писк.

– Не боишься яда, Ваше благородие?! – дразнила цыганка, сверкая карими глазами.

«А глаза у неё отменные, завораживающие», – мысленно оценил Гавриил.

– У меня противоядие есть!

Михаил Васильевич суматошился, не зная, с какой стороны подступиться к незваной гостье.

– Может, денег ей дать? – предложил Михаил Васильевич. – Зачем ты ко мне пожаловала?

– Ошиблась… дома похожие…

– Зачем украла Лизу!? – громко ошарашил советник, чуть дрогнув голосом на имени пропавшей.

По долям секунды её замешательства он понял – попал в точку.

Через пять минут галерея зимнего сада наполнилась людьми. Перемешались дворовые и домочадцы, все галдели, показывая пальцами на гордую цыганку, которая только усмехалась краешком красного рта.

– Довольно! Вон пошли! – не церемонясь и не взирая на сословия, прогремел Гавриил Панкратович.

Будто осенним порывом ветра унесло разноцветную охапку листвы. Галерея опустела. Остались только трое – садовник, исподлобья поглядывающий на пленницу, притаившись за дверью зимней теплицы; хозяин дома – Михаил Васильевич, да сын хозяина, Всеволод, восхищённо взирающий на цыганку.

– Ты не из пугливых, потому скажу просто – на каторгу пойдёшь в два счета. Веришь в мои предсказания?

После громоподобного крика, голос Гавриила слышался неестественно тихим. Он присел на табурет напротив цыганки. Не пряча взгляд, она пристально посмотрела на него, но через несколько секунд опустила ресницы, не выдержав устремлённого стального взора советника.

– Тебе не найти её… Она сама так решила…

– Зачем сюда пришла? – медленно спросил Гавриил Панкратович.

Цыганка молчала, разглядывая то пол под ногами, то стеклянный потолок сада, избегая смотреть в глаза.

– Что должна забрать из дома? И кому передать?

Вновь неожиданный вопрос привел ее в замешательство.

– Умный ты, барин… да дурак, – беззлобно ответила цыганка.

Жестом, обращенным в сторону притаившегося садовника, Гавриил остановил порыв слуги вмешаться.

– И в чем же дурак, извольте узнать?! – ехидно спросил советник.

– Если любишь, надо было сразу! Просмотрел… – еле слышно ответила цыганка.

Гавриил Панкратович похолодел, когда до него дошел скрытый смысл ее слов, коснувшийся его тайны. С трудом сдерживая гнев, покидая галерею, он прошипел садовнику:

– В участок её!

Вторая бессонная ночь забирала остаток сил. В четыре часа утра он пошел к заутрене в церковь. Облегчение от дум не пришло, но в голове от обилия свечей и молитв прояснилось.

В девять утра советник был в камере задержанной. Узкое длинное серое помещение напоминало пенал. Единственным пятном мутнело крохотное окошко под самым потолком с грязным стеклом и чугунной решеткой, на подоконнике стоял огарок свечи.

Гавриил Панкратович долго молчал, впервые не зная, с чего начать. Цыганка заговорила первой, и тембр ее голоса был бархатно-мягким.

– Я не верёвочка, по которой ты найдешь ее. Отпусти ты меня… измучили меня здесь… спать не давали, воды не давали… Не со зла я тебе слова сказала, пожалела… Глупая она. А шла я за ее шкатулкой… Только велено мне было шкатулочку-то при себе держать, да назавтра в парке Петровском ждать. А кто придёт – не знаю… вот и всё… Отпусти ты меня, Христа ради. – Ваше высокоблагородие…

Гавриил поднял покрасневшие от усталости глаза и впился взглядом в цыганку.

– Вижу, сам измучился… остуди сердце… перекинь думы… – ласково проговорила цыганка. – Не ровня она тебе… пустышка…

За много лет он впервые усомнился в себе. То ли ночи, проведенные без сна, то ли потаённое, крепко спрятанное в душе вдруг обрело материю, облекаясь в слова. То, о чем болело его сердце, о чем не дозволял себе думать в часы одиночества, вдруг кровоточащей раной вырвалось наружу. Его глаза наливались кровью, что-то звериное просыпалось в нем.

«Как эта чернь посмела говорить о его чувствах к Лизе!»

– Не свирепей, высокоблагородие… тайну твою с собой унесу, здесь подвоха не будет… Отпусти меня, – будто прочитав его мысли, осторожно промолвила цыганка.

С трудом овладев собой, Гавриил отодвинулся от задержанной, выпрямился во весь рост и бесстрастным голосом с казёнными нотками проговорил:

– Завтра со шкатулкой будешь в том парке. Не дай бог, только подумаешь сбежать, пристрелю. После сделки отпущу.

Он подошел к двери и неожиданно ловким движением выхватил револьвер и, почти не целясь, сбил огарок свечи с подоконника. Расстояние две казённых сажени!

Цыганка вжала голову в плечи, понимая, что играть с ним опасно.

За дверью он велел караульному накормить задержанную.