Лана Лоза
Жирафы
История одной осенней ночи
До октября от этой ночи оставалось две недели.
К этому времени на деревьях уже желтели листья и сыпались, как песчинки, в холодные длинные лужи. Шли дожди, и тротуары смывали с себя воду на обочины. По вечерам иногда выглядывало странное мутное солнце, мерцая сквозь тучи нездоровым оранжевым блеском. И больше походило на подгнивший апельсин это непонятное, ещё так недавно жаркое солнце. Голуби нахохлились и застыли на проводах в ожидании хрустальной зимы.
Короче, было холодно.
И иногда страшно. Обычно ужас охватывал по ночам, когда всё прошлое казалось дурным сном, а узловатые ветки стучали по стёклам, и шелестели, просясь в комнату, мохнатые мокрые листья. Далёкая гроза громыхала где-то над облаками, но, вроде бы, всё приближалась, подкрадывалась, крутила белыми молниями, словно испуганная кошка – хвостом, и готовилась прыгнуть в окно.
Короче, было страшно.
Сны какие-то непонятные снились, путались с осенним ненастьем, сводили судорогами босые ноги под лоскутным одеялом. Жёсткая подушка харкалась перьями, причём не белыми, а коричневыми какими-то, жжёнными. Гудели на ветру провода, и эхо расходилось по водосточным трубам тихим и невнятным шёпотом.
Застучала в окно ветка: точка-тире/тире-точка.
Он лежал под одеялом и кашлял, выплёвывая надоевшие подушечные перья. На ум лезли синие холодные глаза и жёсткие пальцы, сжимавшие ту самую палку, которая всё наносила и наносила хладнокровные, болезненные, смертельные удары.
Точка-тире/тире-точка.
Вспышка молнии.
И ветер.
Ледяной сквозняк носился по квартире, точно бешеный пёс, распахивал двери и скулил в коридоре. Иногда ему даже казалось, что он отчётливо слышит удары лап и царапанье собачьих когтей по деревянным доскам пола.
Шлёп.
И поскуливание.
Точка-тире.
Белая молния.
Жжёное перо вырвалось из подушки, защекотало нос. Он чихнул, очнувшись от видений, и резко открыл глаза. Над головой пролетела призрачная заостренная палка, чьи-то сухие пальцы задели щёку, и всё исчезло в ночном кошмаре.
Он приподнялся на локте, осмотрелся по сторонам и чихнул ещё раз.
Может быть, он простыл? Наверняка подцепил тогда насморк или даже ангину. Тогда ведь как раз начиналась весна. Тогда… когда он лежал в грязной луже с пробитой головой и умирал.
Невидимый пёс пронёсся по коридору, врезался в одну из дверей, заскулил и затих.
Ветка беззвучно стукнула в окно, заглушаемая раскатами далёкого грома.
Наверняка простыл. Надо бы подлечиться – попить чая с лимоном. Хотя как он будет пить чай? И нужно ли вообще мёртвым лечиться? С досадой посмотрел на свою прозрачную руку, провёл ладонью по незасыхающей ране на голове и растер кровь по подушке.
Пёс тихонько открыл дверь.
Он взглянул в умные, почему-то ярко светящиеся в темноте глаза животного (такого же прозрачного, как он сам), хотел было протянуть к нему руку, но вспомнил, что она вся в крови и передумал. Повернулся на другой бок и снова попробовал уснуть.
До утра он просыпался так ещё пять раз. Его мучили кошмары: острая палка на миг зависала у его головы и с треском обрушивалась на череп. Холодные синие глаза смотрели на его смерть абсолютно безразлично и обыденно. «Что сделаешь – профессия», – как бы говорили они.
А он вот теперь, прозрачный, лежит на кровати. Утром мимо него, в привычной будничной суете, ходят близкие, иногда задевая его руки. Но он навеки обречён быть незамеченным: простуженный, бесплотный, с вечно кровоточащей раной на голове.
Взрыв
Когда-то он жил там, где были пряничные домики и вафельные дали, где облака кусочками сладкой ваты плыли по небу, а солнце висело в центре лазурных вершин большим янтарным леденцом и плавилось, плавилось изо дня в день. Потому что всегда было тепло, всегда было лето, росли сладкий сытный боярышник и терпкая чёрная черемуха.
А мальвы расцветало в каждой клумбе столько, что, если бы её собрать, получилось бы много-много стогов, которые бы с аппетитом жевали цветочные лошади с узором яблок на боках.
Летали и сталкивались в воздухе пушистые белые кисточки одуванчиков и седые локоны тополей. Иногда они сами даже забывали, кто из них кто.
И носились над травой пухлые мохнатые шмели, о чем-то угрюмо жужжали и разгоняли попадавшихся на пути мух.
Ползали между стеблями длинные червяки, их высматривали и выклёвывали прожорливые круглые воробьи, за которыми жадно наблюдали худые пушистые кошки, нетерпеливо водя хвостами из стороны в сторону.
А ночью разливалось молоко. Начиная с самого неба, молочная река делилась и текла по балконам, отражаясь в тёмных окнах, и тянулась дальше, до самой земли. Молочные волны даже попадали в недопитые чашки чая, делая напиток сахарно-белым и, соответственно, очень сладким. Некоторые специально оставляли чай на ночь на улице, чтобы к утру он сделался сливочным. По берегам этой реки блестели гирлянды звёзд и шишки разноцветных планет. И столько их было, сколько обычно игрушек висит на новогодней ёлке, такой, знаете, большой, которая упирается в потолок.
Иногда светили карамельная луна или острый месяц, отражаясь в лужах, если таковые имелись после дождя. А дожди здесь шли всегда долгие, с крупными шумными каплями, прыгающими по светло-зелёным листьям клёнов, ветлы, по стебелькам осоки и лепесткам белоснежной и розовой мальвы, под которыми прятались от небесной воды недовольные и жужжащие шмели.
Он жил там когда-то. И его друг там жил. И ещё много других, ласковых и добрых, родных людей – соседей.
А потом он уехал, и как раз сидел и скучал о доме, когда произошёл этот взрыв. Никто до сих пор так и не знает точно, что это было. Некоторые считают, что упавший астероид врезался в Землю, другие утверждают, что так появляются кратеры, а значит, наша планета превращается в Луну, третьи же выдвигали совсем уж невероятное предположение, что это, якобы, сотни червей одновременно впились зубами в вафельные дали, что и повлекло за собой такие необратимые последствия.
В общем, как бы там ни было, но взрыв произошел. И прогремел он как раз над его домом, коверкая пряничные домики, разбрасывая стога мальвы и калеча грациозных цветочных лошадей.
Он услышал об этом по телевизору и ринулся туда, невзирая на шипящие и расползающиеся от него километры.
Дома царило запустение. Повсюду висела только тишина. Она заменяла и облака сладкой ваты в небе, и некогда янтарный леденец солнца, и ранее жужжащих повсюду шмелей, и даже упругих, как пудинг, червей в земле. Вместо них в чёрной влажной почве сами собой образовывались новые норы, ходы и дыры, но не было даже никакого намёка на червяков. Вокруг пахло алюминием и вечностью, которую он представлял совсем по-другому. И ещё дул сухой болезненный ветер, сметающий сахарную пудру с побелки домов.
