Лада Владимировна Иваничкина
Закат
Разговоры пассажиров, шум, голос, объявляющий прибытие поездов, стук этих самых поездов по рельсах – всё смешалось в одну огромную кучу. Моя голова будто была увесистой губкой, которая находилась в этом океане звуков, и чем дольше она находилась в воде, тем больше становилась, тем тяжелее было выдержать всё это и не лопнуть. Я схватился за голову и закричал. Надрывно, жадно, обречённо. Казалось, это был истошный вопль какого-то израненного зверя, мольба о помощи, скорой кончине, завершении всей этой злой шутки. Острая боль пронзила мою голову. Открываю глаза. Тусклый свет заставляет слегка прищуриться. Некоторые лампочки перегорели. Но метро, казалось бы, продолжает жить своей жизнью. Люди идут на работу. Спокойно проходят мимо очередного сумасшедшего вроде меня, спокойно отворачиваются, когда видят, что кто-то стоит слишком близко к краю, спокойно говорят дальше по телефону, когда незнакомые пальцы исследуют чужое тело. Почему? Почему миром стало править это безразличие, скрывающееся за маской «спокойствие»?
Вы наверное никогда не задумывались, но ёжики крайне интересные животные. Снаружи колючие, сильные, боевые. А внутри безумно мягкие и ранимые. Она была именно такой, из-за чего он её часто называл «ёжиком». Гладил эти острые колючки, стирая пальцы в кровь, пока не добирался до конца, до правды. Аккуратно, бережно. Но ведь так случалось далеко не всегда. Иногда ежи сворачиваются, чтобы защититься от внешнего мира. Или защитить внешний мир от самих себя. И тут уже сколько колючек не сломишь, первым сломаешься ты. Либо и вовсе не узнаешь о том, что что-то идёт не так. Поэтому ничего не предвещало беды. Ничего не происходило за гранью их понимания. Всё было, как и в самые обычные дни все эти года. Все эти прекрасные года, когда они были вместе. Шли рука об руку.
От этого спокойствия становится тошно. Остатки завтрака медленно подходят к горлу, останавливаясь там комом. Но думаю, если бы и не было «остановки», прохожие всё так же размеренно продолжали бы свой путь. В старых заношенных кедах, дорогих лаковых туфлях, в изысканных лодочках и грубой рабочей обуви. Они точно так же, как и всегда, отбивали свой ритм по плитке московской подземки. Цок-цок, цок-цок, будто часы отбивали время. Отсчитывали секунды для каждого здесь. Чьи-то останавливаются прямо сейчас, чьи-то продолжают свой путь дальше, до следующей станции, а чьи-то только ступили в лабиринт из колонн и туннелей. Только почему я не слышу собственные шаги? Я продолжаю медленно идти, пробираться через косяки рыб в этом океане шума, идти и не слышать ничего. Неужели это всё? Моё время остановилось вот так? Или оно всё ещё идёт?