Кэти Котуньо
99 дней

День 6

– Прости, ты улыбаешься? – спрашивает следующим утром мама, недоверчиво глядя на меня с другой стороны кухонного островка.

Я улыбаюсь в чашку кофе и не отвечаю.

День 7

Следующим утром я просыпаюсь с уже узнаваемым зудом в теле, который давно не испытывала; некоторое время остаюсь лежать под одеялом, вдруг пройдет. Солнечный свет льется в окно. В воздухе пахнет прохладой и влажностью Стар-Лейк. Я дремлю десять минут. Снова проверяю.

Нет. Он еще на месте.

Наконец вылезаю из кровати и, достав из нижнего ящика шкафа старые потрепанные леггинсы, морщусь из-за того, что они туги в талии, впиваются в нежную мягкую кожу. Кривлюсь и принимаюсь распутывать узлы на шнурках кроссовок, которым, в буквальном смысле, уже целый год.

Возможно, я уже через четыреста метров рухну замертво, свалюсь на краю дороги, как толстый сплющенный енот.

Но я хочу бегать.

Когда я спускаюсь, мама пьет кофе на кухне, но благоразумно решает не комментировать мой внезапный выход из трехэтажной башни и молча наблюдает, как я пристегиваю к ошейнику Оскара кожаный поводок.

– Полегче с ним, хорошо? – вот и все, что она говорит. Вероятно, она впервые за всю жизнь попросила кого-то быть полегче с кем-то. – Он маловато тренируется.

– Не волнуйся, – бормочу я, засовываю наушники и иду к задней двери. Машу Алексу, который обрезает рододендроны, и направляюсь по подъездной дорожке к улице. – Я тоже.

Я занималась бегом всю среднюю школу и первые три года старшей; в десятом классе Бристоль пытался завербовать меня в команду по бегу – вот так я про них и узнала. Но к тому моменту, как после произошедшего я уехала в Темпе – это был самый долгий, самый быстрый бег во всей моей жизни, – с карьерой бегуна было покончено. Выпускной год я провела на трибунах, чаще всего без движения. Теперь я чувствую себя бледным, рыхлым Железным Дровосеком, со скрипом возвращающимся к жизни.

Я бегу параллельно шоссе по каменистой велодорожке, которая в итоге сужается и становится Стар-Лейк-роуд. Мы с Патриком всегда бегали этим маршрутом – когда было так же тепло, но еще и зимой, когда замерзали берега озера и хрупкие на вид ветки сосен покрывались снегом. Он получил в десятом классе на Рождество яркий зеленый свитер, и я помню, как наблюдала за ним – он выделялся, словно какая-то экзотическая птица, – пока мы неслись по однообразному серому пейзажу. Я наблюдала за ним все время, за его быстрым изящным телом. Тогда мы с Патриком всерьез занимались бегом, но чаще всего наши забеги вокруг озера были предлогом остаться в одиночестве. Мы встречались с прошлой осени, но все до сих пор казалось новым, волнующим и удивительным, будто никто до нас не чувствовал такого.

– Гейб сказал, он и Софи Табор купались здесь осенью голышом, – сказал он мне, когда мы завершили круг, и его рука коснулась моей, спрятанной в перчатку.

Я засунула наши руки в карман куртки, чтобы согреться.

– Правда? – спросила я, отвлекаясь на его настолько близкое присутствие. А потом поморщилась. – А ты не считаешь «купание голышом» отталкивающей фразой? Мне она кажется какой-то неприятной. Как влага.

– Или трусики.

– Не говори про трусики, – требую я.

Патрик улыбнулся мне, наши плечи соприкасались, пока мы шли по замерзшему берегу озера. Сквозь зимние облака пробивался слабый ореол солнечного света. – Но нам стоит попробовать.

– Что? – непонимающе спросила я. – Искупаться голышом? – Посмотрела на корку снега, покрывающую землю, затем перевела взгляд на него. – Да, стоит.

– Ну, не сейчас, – пояснил Патрик, сжимая мою руку в кармане. – Спасибо, но мне хотелось бы дожить до выпускного, не отморозив хозяйство. Но когда будет теплее, да. Стоит.

Я заинтригованно и с любопытством посмотрела на него, окруженного морозным белым светом; меня пронзила дрожь. Пока что мы только целовались.

– Этим летом, – согласилась я и встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в уголок рта.

Патрик повернул голову и обхватил мое лицо руками.

– Люблю тебя, – тихо сказал он, и я улыбнулась.

– И я тебя.

Не знаю, что выбивает из меня дух: это воспоминание или физическая нагрузка, но уже через полтора километра нам с Оскаром приходится остановиться и немного пройтись. Дороги здесь прячутся в лесах и петляют, изредка проезжает машина. Деревья нависают над асфальтом, но я все равно потею в футболке с треугольным вырезом; утренний воздух начинает прогреваться. Когда мы проходим мимо съезда к гостинице Стар-Лейк, я импульсивно тяну поводок и иду по знакомой гравийной дорожке к полянке, на которой сутулится старый отель. Вдали виднеется Катскилл со сверкающим у подножия озером.

Я работала в покосившейся гостинице целых три лета, выдавала полотенца на берегу озера и стояла за кассой в небольшом сувенирном магазине в лобби – так делали многие из нашей школы: обслуживали столики в столовой или преподавали в бассейне уроки плавания. Патрик и Джулия навещали меня между сменами в пиццерии; даже Имоджен однажды работала тут несколько месяцев в десятом классе, когда «Френч Роуст» закрыли на ремонт. Здесь все выглядело запущенным: выцветший ковер со столистными розами и старомодный лифт, который перестал работать еще до моего рождения. Это место находилось на грани закрытия и, кажется, все же закрылось: на главной парковке пусто, а лужайка испещрена гусиными какашками. На проседающем крыльце жутковато покачиваются на ветру кресла-качалки. Но внутри горит свет, и когда я толкаю главную дверь, она распахивается в пустое лобби с той же самой выцветшей мебелью в цветочек.

Я собираюсь развернуться и уйти – здесь страшно, настолько заброшенным кажется это место, – как в лобби, точно в чертовом «Сиянии», выбегает маленький мальчик в кроссовках с подсветкой, подпрыгивает на одном из обитых парчой диванов, а затем устремляется в коридор, ведущий в столовую. Я громко ахаю.

– Фабиан! Фабиан, разве я не просила тебя здесь не бегать? – В лобби выходит высокая женщина за тридцать, в обтягивающих джинсах и футболке полицейского управления Нью-Йорка, и резко останавливается, когда видит зависшую в дверном проеме меня, похожую на затаившегося психа. – О, вы новая помощница? – спрашивает она, глядя за мое плечо в коридор, куда убежал Фабиан. Кажется, она раздражена. Ее лицо окружают крепкие пружинистые кудряшки. – Вы опоздали.

– О, нет. – Я смущенно качаю головой. Странно, что я сюда вошла. Не понимаю, зачем, вернувшись в город, появляюсь в тех местах, где меня не хотят видеть. Я как будто обзавелась новым хобби. – Извините. Я здесь раньше работала. И не знала, что вы закрыты.

– Снова открываемся этим летом, – говорит женщина. – Под новым управлением. Мы должны были открыться в День поминовения, но это было несбыточной мечтой. – Вижу, как она рассматривает мою потную одежду и кроссовки, влажный хвостик и лицо в красных пятнах. – Чем вы занимались?

Одну безумную секунду думаю, что она говорит про Гейба и Патрика – вот насколько глубоко укоренилась вина, кажется, даже эта незнакомка может ее почувствовать, – но потом я понимаю, она имеет в виду мою работу здесь, и объясняю.

– Правда? – говорит она заинтересованно. – Мы ищем сотрудника. Личного помощника для нового владельца. Вообще-то, мы его уже наняли, но она опаздывает, а ты здесь. Я приму это за знак. Я сейчас только и делаю, что вижу знаки. Мои дети из-за этого очень нервничают.

Я улыбаюсь, ничего не могу с этим поделать. Я не искала работу – особенно такую, где вполне возможно столкнуться с кучей ненавидящих меня, – но в этой женщине есть что-то победоносное, что разжигает жажду предвкушения, которую я почувствовала, когда столкнулась в тот день на заправке с Гейбом.

– А кто новый владелец? – спрашиваю я.

Женщина широко улыбается в ответ, будто у нее есть секрет, которым она хочет поделиться, и радуется, что я сейчас здесь.

– Я. – Она вытягивает гладкую загорелую руку и уверенно пожимает мою. – Пенсильвания Джонс. Зови меня Пенн. Можешь начать с завтрашнего дня?

День 8

В свой первый рабочий день в качестве помощника Пенн я ищу и обобщаю четырнадцать сотен списков дел, которые она составила, а потом растеряла по всей территории, написала на салфетках в баре и прикрепила к холодильнику на кухне. На доске у бассейна написано «ХЛОР». И когда мне кажется, что я нашла их все, они умещаются на семи листах с обеих сторон.

– О, слава богу, – говорит Пенни, когда я стучусь в дверь ее кабинета и отдаю их. Рабочий стол похоронен под кучей заказов на поставку и чеков. В уставшем голосе слышится нью-йоркский акцент. Она сказала мне, что вместе с детьми – шестилетним Фабианом и маленькой девочкой Дези, которой не больше четырех и которая за все время, пока я находилась в комнате, не произнесла ни слова, – переехала сюда из Бруклина прошлой весной. Об их папе она ничего не говорила, а я и не спрашивала. – Так. Я просмотрю их после встречи с персоналом, хорошо? Идем, я попросила собраться в лобби в два часа. Хотела взять пончики. Я тебе говорила или это просто крутится весь день в моей голове?

– Вы говорили, – напоминаю я и следую за ней из офиса в темный коридор, обшитый деревянными панелями. – Я сбегала за ними на ланче.

– Ох, ты молодец, – говорит Пенн, но я больше не слушаю ее, застываю в высоком арочном дверном проеме. На стульях и диванах, расставленных вокруг большого камина, сидят пара десятков людей. Их лица такие знакомые, что я в буквальном смысле не могу двигаться: Элизабет Риз, секретарь школьного совета три года подряд; Джейк и Энни, которых я знаю еще с детского сада и которые столько же встречаются. Она подталкивает его, заметив меня, и ее безупречно выщипанные брови взлетают до линии волос. Она демонстративно отворачивается.

Я думаю о записке на лобовом стекле – грязная шлюха – и чувствую, как сильно покалывает кожу. Мне кажется, что все присутствующие здесь тоже ее видели или писали ее, или считают меня такой, хотя не делали ни того, ни другого. Именно так было до моего отъезда. Джулия однажды позвонила ко мне домой и, притворившись работницей центра по планированию семьи, сказала, что они получили положительный результат по моему анализу на ЗППП, и я помню, как была ей благодарна, потому что свидетелем тому стала лишь моя мама. Возможно, я заслужила то, что все повернулись ко мне спиной после выхода книги и статьи, словно я страдала от какой-то заразной социальной болезни. Но это не значит, что я снова хочу пройти через это.

Если Пенн и заметила, что на меня все смотрят – а они смотрят: кто-то беспокойно ерзает, девочка, с которой я в одиннадцатом классе ходила на английский, что-то шепчет, прикрыв рот рукой, – то ничего не говорит.

– Все получили пончик? – начинает она.

Встреча проходит быстро, она приветствует их в новой гостинице и рассказывает, как пользоваться древними табельными часами. Я проверяю, кто еще здесь. Шеф-повар средних лет и его су-шеф, с которыми я познакомилась этим утром, когда они подготавливали кухню, горничные, которые проветривали гостевые комнаты, распахнув настежь окна. На кожаном диване в ряд, точно птицы на проводе, примостились три подружки Джулии из команды поддержки, три одинаковые французские косы перекинуты через их тонкие плечи. Я стараюсь стоять прямо и не увядать под их взглядами, полными презрения, как страдающее от засухи растение: та, что слева, смотрит на меня и довольно отчетливо проговаривает губами слово «шлюха». Я скрещиваю руки на груди, чувствуя себя совершенно голой. Мне хочется выскользнуть из собственной кожи.

Позже я выхожу с пончиком на заднее крыльцо с видом на озеро, ковыряю обсыпку и пытаюсь взять себя в руки. Девушка моего возраста в шортах и кроссовках поливает из шланга шезлонги, рыжие волосы убраны в неопрятный пучок. Она вздрагивает, когда видит меня, на лице отражается тревога.

– Дерьмо, – говорит она, смотрит на часы, а затем снова на меня, светлые брови сходятся на переносице. – Я пропустила встречу? Черт, я точно пропустила встречу.

– Я… да, – виновато сообщаю я ей. – Но все нормально. И я думаю, там еще остались пончики.

– Ну, в таком случае… – говорит она, откидывает шланг и, поднявшись на крыльцо, протягивает руку. Ее бледная кожа покрылась розовым загаром. – Я Тесс, – представляется она. – Главный спасатель, точнее, буду им, когда здесь будут купаться. Сейчас я просто повелительница шланга. – Она морщит нос. – Извини, в моей голове звучало не так мерзко. Ты только что вышла на работу?

Я громко смеюсь – впервые за весь день, и это вроде как меня пугает: звучит незнакомо.

– Первая смена, – сообщаю ей. – Типа того. Я Молли, помощница Пенн.

Объясняю, что раньше работала здесь, потом уехала и просто вернулась на лето. Во время рассказа откусываю большой кусок пончика.

Тесс кивает.

– Вот почему я тебя не узнала, – говорит она. – Я живу здесь всего год. Переехала в выпускном классе. – Она показывает на пончик. – Там и правда еще остались?

– Остались, – обещаю я, открываю шаткую сетчатую дверь и прохожу вслед за Тесс в прохладную темную гостиницу. – Даже есть медвежьи когти.

Тесс фыркает.

– Хотя бы этого мне хватило, – говорит она, когда мы идем через старомодную столовую, с потолка которой свисает полдесятка пыльных медных люстр. – Не понимаю, как я считала работу в отеле гламурной. Просто мой парень уехал на лето, поэтому я такая: «Отдайте мне все часы, я буду работать все время и откажусь от общественной жизни».

– Это очень похоже на мой план, – соглашаюсь я, осматриваясь в поисках мерзких друзей Джулии и опустив ту часть, где отказ от общения с людьми – не совсем мой выбор. Мне уже нравится Тесс; меньше всего мне хочется признаться в том – или, хуже того, чтобы кто-то рассказал ей, – что я ее дружелюбная соседка-блудница и разрушительница семей. – Где твой парень? – спрашиваю вместо этого.

Когда мы доходим до лобби, там уже пусто; Тесс берет из коробки шоколадный пончик с глазурью и откусывает.

– Он в Колорадо, – произносит она с набитым ртом, тянется к салфетке и глотает. – Извини, я такая неряха. Он кто-то вроде волонтера по борьбе с пожарами. Наверное, смотрел фильм по Lifetime про пожарных десантников. Я даже не знаю.

Она шутит, но я в этот раз не смеюсь; мое сердце находится где-то в окрестностях выцветшего ковра столовой. Его сменило что-то холодное, липкое и влажное в моей груди.

Он не смотрел фильм по Lifetime, отрешенно думаю я. Он с самого детства хотел бороться с лесными пожарами.

– Твой парень… – начинаю я, а потом замолкаю, не могу этого произнести. Такого не может быть, ни за что. Ни за что. – В смысле, как его…

Тесс легко и беззаботно улыбается мне. На ее верхней губе осталось немного глазури.

– Патрик Доннелли, – отвечает она, в ее голосе явно слышатся интонации, которые появляются, когда говорят про любимую песню, фильм или человека. – А что, ты его знаешь?

Он был моим лучшим другом. Был моей первой любовью. Я занималась сексом с его старшим братом. Я разбила его сердце.

– Да, – наконец говорю я, тянусь за еще одним пончиком и выдавливаю слабую улыбку. – Знаю.

Воцаряется тишина, Тесс все еще улыбается, но глаза смотрят озадаченно. И тут она все понимает.

– Молли, – произносит она, словно мое имя – ответ на вопрос в игре «Счастливый случай», словно оно крутилось в ее голове, но она не могла подобрать слово. Словно проиграла. – Ого, привет.

– Привет, – отвечаю я, неловко махнув, хотя она стоит прямо передо мной. Господи, и зачем я добивалась того, чтобы выйти из дома? – Извини. Я не пыталась вести себя чудаковато. Не знала…

– Да, я тоже.

Тесс проглатывает оставшийся кусок пончика, как шот виски, морщит нос и кладет на пустой столик смятую салфетку. Мы молчим. Я представляю, как она звонит Патрику в Колорадо: «Знаешь, я сегодня утром познакомилась с твоей дрянной бывшей». И нарочно не представляю, что он скажет ей в ответ.

– Было приятно познакомиться, – наконец говорю я Тесс, мне впервые с моего возвращения очень хочется сбежать. Интересно, подружилась ли она с Джулией. Интересно, помогала ли забрасывать мой дом яйцами. Было глупо хотя бы на секунду почувствовать надежду. Было глупо вообще соглашаться на эту работу. – Я… Наверное, еще увидимся.

– Наверное, – кивает Тесс и тоже неловко машет мне, когда я направляюсь к коридору, ведущему на кухню. Я представляю, как остаток дня буду ощущать ее взгляд мне в спину.

В конце рабочего дня я сижу за стойкой регистрации в лобби и составляю список журналов и сайтов для размещения рекламы. Открывается дверь гостиницы, и заходит Имоджен.

– Эм, привет! – говорит она, заметив меня и явно озадачившись – такое же выражение лица было у нее в кофейне тем утром, будто я удивила ее, причем не в хорошем смысле. – Ты снова здесь работаешь?

Я киваю, убираю волнистые волосы за уши и пытаюсь улыбнуться. Меня бесит эта неловкость между нами, словно кусочки пазла намокли, деформировались и теперь друг другу не подходят. До моего отъезда Имоджен никогда не относилась ко мне, как к изгою.

– Через пару недель большое открытие, – отвечаю я. – Игры и фейерверки. Ты пришла записаться на забег на трех ногах?

Имоджен качает головой и одаряет меня снисходительной улыбкой, какой улыбаются ребенку, который спрашивает, работает ли у тебя холодильник.

– Вообще, я приехала за своей подругой Тесс. – На ее платье, спереди застегнутом на пуговицы, нарисованы листочки. – Она тоже здесь работает. Мы собирались взять еду и, возможно, съездить в Силвертон посмотреть фильм.

Я прикусываю щеку изнутри – конечно, они дружат, конечно, так и должно быть. На секунду мне вспоминается любимый мамин фильм «Всё о Еве», в котором молодая актриса полностью перенимает личную жизнь другой женщины.

– Я познакомилась с Тесс, – говорю я. Мне ужасно хочется узнать у Имоджен, серьезные ли у них с Патриком отношения: вместе ли они с прошлого сентября, любит ли он ее больше и сильнее, чем любил меня. – Она милая.

– Хочешь поехать с нами? – спрашивает Имоджен высоким и неуверенным голосом. – Мы, возможно, просто поедем в кафе, но ты могла бы… присоединиться к нам.

Господи, никогда не слышала такого приглашения.

– Мне надо кое-что здесь закончить, – отвечаю ей, качая головой. Я по ней скучаю. Не могу этого отрицать. Детьми мы всегда носили одинаковые прически. – Но мы можем как-нибудь поужинать вместе, ты и я. Наверстать, а? Я принесу торт, ты погадаешь мне.

Мама Имоджен увлекалась картами, сколько я ее знала; подруга получила на свой тринадцатый день рождения собственную колоду. Она все время мне гадала, медленно и аккуратно раскладывала карты на моем пушистом покрывале. При перевороте они тихонько щелкали: четверка мечей, семерка пентакли. Повешенный. Солнце. Я всегда расплачивалась с ней немецким шоколадным тортом из кафе на главной улице, который я считаю сухим, рассыпчатым и отвратительным – что торт, что кафе, – но Имоджен любит его больше всего.

Она пожимает плечами в ответ на мое приглашение, прямая челка раскачивается, когда она шевелит головой.

– Я теперь особо этим не занимаюсь, – говорит она. – Я имею в виду карты. Но конечно, давай поужинаем.

Я собираюсь предложить день, как мы обе замечаем идущую по лобби Тесс, которая держит кусок арбуза. Имоджен так быстро уходит, что я даже не успеваю попрощаться.

– Мне пора, – кричит она через плечо. Дверь в гостиницу захлопывается.

День 9

На следующий день я возвращаюсь из гостиницы без сил. Большую часть дня помогала очистить столовую от старой мебели, чтобы утром вынесли уродливый старый ковер – такая работа пришлась мне по душе, потому что не надо было разговаривать. Хочется лишь принять душ, а затем рухнуть лицом на кровать, но мама, в джинсах, шелковом топе и босиком, режет на кухне лимоны для холодного зеленого чая, который пьет литрами во время работы над книгой. Она выросла в этом доме, с самого детства ходила по этим скрипучим полам из широких паркетных досок. Она родилась в хозяйской спальне наверху.

Я родилась в окружной больнице Фаррагута, Теннесси, у пары моложе моего возраста на данный момент. Они не смогли меня оставить: тот день, когда Молли въехала в этот дом, стал основной сказкой на ночь. «Я выбрала тебя, – нравилось говорить моей маме, когда мы обе лежали под одеялом, мои маленькие ножки касались ее коленей, а волосы беспорядочной лавиной лежали на подушках. Ей не нравилось плести мне косы или пучки. – Я выбрала тебя, маленькая Молли. Больше всего на свете мне хотелось быть твоей мамой».

Диана Барлоу никогда не испытывала трудностей в придумывании небылиц.

Ладно, возможно, я слегка предвзята. Но мне всегда казалось смешным, что у мамы, которая так хотела ребенка, совершенно отсутствовал материнский инстинкт. Я не приравниваю ее к высокомерной женщине из «Цветов на чердаке» – она никогда не вела себя заносчиво или безжалостно, всегда говорила, что любит меня, и я ей верила, – но ей надоедала детская суета, например, когда мы весь день напролет с Патриком и Джулией громко кричали во дворе. Она словно проснулась однажды и, обнаружив в своем доме какое-то незнакомое создание из книги, не знала, что с ним делать. Возможно, это логично – она же хотела ребенка.

И этот ребенок превратился в… Ну, в меня.

– Ты грязная, – отмечает она, кидая лимон в кувшин и ставя его в холодильник. – Что они там заставляют тебя делать?

– Бороться со свиньями.

Мои мышцы болят. Наверное, от меня воняет. Наливаю воду из-под крана, когда струя становится холодной. После моего отъезда она поработала над кухней: сменила электроприборы и столешницы, и я достаю из кладовой с новой раздвижной дверью банку арахисового масла. Мама не писала книгу уже пять лет, после того как украла мой худший секрет и превратила его в бестселлер. Вышедший перед этим роман, «Летние девочки», оказался полным провалом. И она злилась, когда не писала, бродила по дому, как животное в слишком маленькой клетке; помню, как я ликовала, когда она снова закрылась в своем кабинете, и как она радовалась, что вернулась к работе. «Я выбралась из тупика!» – похвасталась она, отсалютовав мне однажды за завтраком чашкой кофе. Я понятия не имела, что для этого она использовала меня.

– О, очень смешно, – говорит она, качая головой и еле заметно улыбаясь. – Правда, я думала, что ты работаешь помощницей, а не занимаешься физическим трудом.

Пожимаю плечами, делаю большой глоток воды и достаю из ящика ложку.

– Я делаю все, что ей нужно.

– Ты можешь вообще этим не заниматься, Молли. – Мама поворачивается лицом ко мне. – Можешь не работать этим летом, я же тебе говорила. Это твое последнее лето перед колледжем; ты должна расслабляться, а не заправлять кровати за десять долларов в час.

– Я не заправляю кровати, – спорю я. – А даже если бы и…

– Тебе вообще не стоит работать, – заявляет она, и мне приходится приложить усилия, чтобы не закатить глаза. Она всегда напоминала мне об этом. Когда вышла книга и начался настоящий ад, она решила, что, озвучив мои темные секреты, сделала щедрый жест в моих интересах. Кажется, ей не приходило в голову, что меньше всего мне было нужно ее вознаграждение. – Это твои деньги.

– Это деньги Эмили Грин, – сердито парирую я. Эмили – главная героиня «Дрейфующей», красивая мямля, попавшая в дурацкий раздутый любовный треугольник, – ужасающе кривая версия меня, отвратительная и исковерканная, но узнаваемая для тех, кто довольно внимательный. – Они мне не нужны.

Под звук наших повышенных голосов с кухни смывается Вита; я с громким стуком ставлю стакан на стойку, и мы обе морщимся.

– Они мне не нужны, – повторяю я в этот раз потише. Мама качает головой. Глубоко вдыхаю, чувствуя проникающие в окно запахи сосен и озерной воды. И пытаюсь вспомнить, было ли это место хоть когда-нибудь моим домом.