Кэролайн Кепнес
Провидение

Папа вздыхает.

– Пенни…

Мама вскидывает руки.

– Они согласны довольствоваться «скайпом».

– Мам, я же сказал. Не хочу больше быть Мальчиком-из-подвала. Все?

Вино вгоняет ее в депрессию. Она говорит о справедливости.

– Никто уже не ищет Блэра, но если бы ты появился в шоу, им пришлось бы этим заняться.

– Пенни, – вступается за меня папа, – он не хочет, чтобы его показывали по телевизору.

– Ты хочешь сказать, что он не хочет оставить Хлою. – Мамин кулачок падает на стол. – Джон, эта девушка не желает даже прийти к нам на ужин, а ты всю жизнь цепляешься за нее.

– Пен, не надо об этом, – говорит папа.

– Надо. Она все соки из него высасывает, и я не собираюсь стоять в стороне и смотреть. Он только и делает, что постоянно ей пишет.

– Мам, я же говорил, что мы так общаемся. Я просто не большой любитель прогулок и всего такого.

Мама трет лоб.

– Думаю, мне вино не пошло.

Папа смеется.

– Хочешь переключиться на что-то покрепче?

Но мама так легко не сдается.

– Вижу, вы, мальчики, не понимаете. Есть гражданский долг. Этот человек похитил тебя и, насколько мы знаем, до сих пор на свободе и может похитить кого-то еще. Ты, Джон, должен делать все возможное, чтобы предотвратить это, призвать его к ответу. Ты должен рассказать свою историю, чтобы о ней все знали. Но ты сидишь здесь и часами говоришь об этом со своей подружкой Хлоей, а толку от этого мало. Нужно говорить там.

Папа толкает меня ногой под столом. Подмигивает. Однажды он сказал мне, что моя мама – кошка, с ней нужно играть, давать ей возможность погоняться за ленточкой. Если разойдется, ее уже не остановишь. Она говорит, что мы все заслужили немножко солнца, бесплатной поездки и ей надоело сидеть дома, надоело смотреть, как я растрачиваю впустую время и не выхожу из комнаты. Папа пытается снять напряжение и отпускает шутку насчет того, что мама потому ухватилась за это предложение, что хочет найти доктора Макдрими.

Она не смеется.

– Вообще-то, Mакстими. Тот, который мне нравится, Макстими.

Папа смотрит на меня.

– Подключайся к разговору, сынок.

Но все пошло прахом, и толку от моих слов не будет. Мама вздыхает.

– Знаете, в отличие от вас обоих я живу в невыдуманном мире. И реальность такова, что, когда похитят какого-то другого ребенка, в «Эллен» будут говорить о нем. В новостях никто надолго не задерживается. Подумай об этом, Джон. Ты почувствуешь себя лучше, если приведешь свою жизнь в порядок. Это все, что я пытаюсь сделать для тебя.

Я вижу, что она уже дрожит, и проглатываю подступивший к горлу комок.

– Знаю, мам.

Когда я говорю, атмосфера в доме меняется. Объяснить это трудно. Тут и моя вина. И их тоже. Мы не знаем, как обедать вместе. Они привыкли к тому, что меня здесь нет. Мы все знаем, что каждому нелегко, что никто такого не ожидал.

Я больше не спрашиваю, можно ли выйти из-за стола и подняться в свою комнату. Я просто беру тарелку и ставлю ее в посудомоечную машину. Они ждут, пока я уйду, чтобы поговорить обо мне, но я всегда слышу их уже с верхних ступенек лестницы: «Ну что говорит психолог? И времени прошло не так уж много, когда-нибудь ему надоест сидеть в комнате, ведь так?»

Я закрываю дверь и вижу ее зеленый огонек. На душе сразу становится легче.

Хлоя.

Джон.

Привет.

Привет.

Цыпленок?

Лосось. Папа собрался в «Макдоналдс ЛОЛ».

Ха. У нас был цыпленок. Мама замышляет захватить управление полиции Нашуа.

Эх, пятница.

Эх, семьи.

Джон.

Хлоя.

Молчание. Так бывает иногда. Потом я снова вижу бегущие точечки, и меня омывает новая волна облегчения.

Извини. Собираю вещи для завтрашнего выпускного…

Круто.

Хочешь увидеть мое платье?

Конечно, я хочу увидеть ее платье. Хочу стоять рядом с ней. Хочу держать ее за руку и обматывать цветами ее запястье. Желание запускает турбины. Данвич. Я закрываю компьютер. И, может быть, снова упускаю свой шанс.

На следующее утро получаю гугл-уведомление, касающееся Роджера Блэра.

Женщина, заведующая приютом для пострадавших от насилия жертв в Портленде, штат Орегон, написала заметку о Роджере Блэре. Она знала его как Магнуса Вилларса и познакомилась с ним в Гарварде. Он писал исследование на тему одиночного заключения. Ей отчаянно недоставало денег, и она отозвалась на предложение поучаствовать в экспериментах. Он посадил ее в комнату и выключил свет. Потом выпустил крыс. Она слышала их и стерла до крови руки, пытаясь выбраться оттуда.

Когда свет наконец включили, оказалось, что никаких крыс нет, а есть только запись.

Она не стала сообщать начальству и просто ушла.

Я вписываю в строку поиска имя – Магнус Вилларс, – и первыми выскакивают ссылки на кьянти^[23]. Перехожу в «Твиттер» – и вот он, тут как тут, @MagnusVillars. В профиле картинка – хомячок с печенюшкой «Орео». Руки покрываются гусиной кожей, по спине пробегает холодок. Какой-либо активностью в последние годы не отметился, но сохранившиеся твиты показывают озлобленного психа, нападавшего на журнал «Сайенс» и заслуженных профессоров и обзывавшего их ограниченными, косными халтурщиками. Судя по твитам, мой похититель – настоящий, потерявший мозги сумасшедший. Камень скатывается с груди. Оказывается, не так уж все и страшно. Человек просто тронулся рассудком. Да, он морочит людям головы, но реально ничего сделать не может. Меня он одурачил, но теперь-то я вижу его насквозь.

Хватаю «Ужас Данвича», перечитываю письмо – никакой мистики, никакой тайны. Бред полоумного. Листаю страницы, ищу одно из подчеркнутых мест, то, что представляется важным теперь:

…дневник… записки сумасшедшего…

Я забыл, в каком малоприятном мире живу. Девушки падают в обморок. Щенки умирают. Детей похищают. Это не пьеса такая, это жизнь. Между тем в «Фейсбуке» появляются фотографии. Платье у Хлои раздельное, волосы уложены так, что дотрагиваться до них, должно быть, не разрешается. Лицо печальное. Это моя вина. Но если поспешить, то все еще можно исправить.

Открываю дверь и кричу: «Пап, смокинг еще цел у тебя?»

Мама тоже меня слышит и впервые после смерти Коди оживает и суетится. Дорогой, ты еще будешь королем выпускного! Папа роется в шкафу в поисках своего старого смокинга, мама вытирает пыль с его пары выходных туфель. Все так, как и говорили постоянно Шакалис и Беверли: ПТСР – монстр, но однажды БУМ! – и тебе вдруг станет легче. Папа наконец вытаскивает из шкафа костюм.

– Джон, она будет вся твоя.

Верно сказано: кто научился кататься на велике, тот не разучится.

Ветер бьет в лицо, а я жму на педали. Как же прекрасен мир, когда ты – часть его, когда солнце не жжет и восходит луна, когда ночь полна волшебства и может изменить твою жизнь, если только ты позволишь ей это, если будешь крутить педали. Еще не поцеловал Хлою, а уже чувствую себя по-другому.

Я нервничаю, волнуюсь, но это хорошее волнение. Хлоя у Ноэль со всей их компанией, они собираются фотографироваться, и я уже почти на месте. Подъезжая к нужной улице, сбавляю ход, и сердце раздувается, как шар. Я не привык ко всему этому – гонять на велосипеде, любить. Вот и они, точно такие, как онлайн – девушки в ярких платьях, парни в смокингах, – выстроились на передней лужайке у дома Марлены, позируют. Я притормаживаю. Мне вдруг становится страшно. Как жаль, что я на велосипеде, а не на мотоцикле. С другой стороны, я ведь здесь что-то вроде знаменитости. Никого из них не приглашали в шоу «Эллен». А когда они увидят, как любит меня Хлоя, увидят улыбку на ее лице, увидят, как она побежит ко мне, они будут на моей стороне.

Трогаюсь с места, но вся компания уже загружается в лимузин. Я не рассчитал расстояние, оказался слишком далеко и теперь, как в фильме ужасов, смотрю, как они все исчезают в машине. Налегаю на педали, но скорости не хватает. Лимузин мигает задними огнями и выпускает облачко отработанных газов. Я бью по тормозам и соскакиваю с велосипеда. Пуговицы сыплются с рубашки, как горох. Я стою с видом идиота.

Лимузин сворачивает за угол. Время есть всегда, пока оно есть. Я вспоминаю самое важное сообщение, присланное Хлоей сегодня вечером: «Сам выпускной дело скучное, не то что вечеринка возле бассейна у Ноэль. Помнишь, как мы в детстве играли в „Марко Поло“? Ты должен прийти».

И я приду. Мчусь домой. Без рубашки. Какие-то девчонки восторженно свистят мне вслед. Я – красавчик. Я свободен. Я любим. Иначе и быть не может. Никакая девчонка не станет столько писать, если не любит тебя. Никакая девчонка не будет снова и снова просить тебя прийти.

В такую ночь девчонки хотят чего-то особенного, значительного. Наверное, хорошо, что мы не торопились увидеться. И мне не придется идти в шумный, битком набитый танцзал и делать вид, что я люблю песни, которых не знаю. В одном из своих твитов Роджер Блэр писал: «Время есть всегда, но только пока оно есть. Люди рождаются, чтобы умереть. Наука могла бы это исправить. Но ученые не хотят. #ПрогрессТребуетСтраданий».

Может быть, он прав. Может быть, настало наше время.

Хлоя

Должна сказать, Ноэль права. В этом платье я и впрямь смахиваю на шлюшку. Терпеть не могу это слово, но некоторые девушки умеют носить такое платье и выглядеть уверенными в себе. Другим девушкам хочется покрасоваться, тряхнуть тем, что от мамы досталось. Я свое надела, только чтобы пофотографироваться, произвести впечатление на Джона и немножко разбить ему сердце. Хотела, чтобы он увидел меня в нем и пожалел об упущенном. Мысленно я снова и снова повторяю: «Это конец». В следующем году я в колледже и буду лишь изредка общаться с Ноэль и Марленой. В следующем году я буду собой. Ничего вот этого, никаких тусовок на Форти-Степс с людьми, которые мне даже не нравятся. Я ушла бы прямо сейчас, по-ирландски^[24], выскользнула бы из комнаты, нырнула к сливу, протиснулась в него – и прощай, жизнь, жизнь, в которой ничего не сложилось, прощай, дурацкое платье.

Вообще-то я думала, что сегодня что-то случится. Думала, что Джон почувствует что-то. Почувствует что-то и сделает что-то. Весь вечер смотрела на чертову дверь, ждала, что он ворвется в комнату и скажет, что любит, отмочит что-нибудь в духе Джона Хьюза. Но нет. Вот и все. Вспоминаю, как Кэрриг на парковке, когда я порвала с ним, показал средний палец водителю. Я понимаю его.

Я танцевала с Кэром один раз. Я пыталась быть милой. Желала ему удачи с его шлюшкой-подружкой, и он держал руки у меня на талии, как восьмиклассник.

– Можно что-то сказать? – спросил он.

– Конечно.

– Хлоя, просто будь осторожна.

– Как?

– Если ты нравишься парню, он придет. Мы – такие. Мы – простые.

И я вдруг будто услышала, как все вокруг шепчутся: «Бедная Хлоя, вешается на Джона, а тот даже ее видеть не желает. Новая девчонка Кэррига – огонь, ему с ней лучше, а бедняжка Хлоя сидит дома за компьютером, такая грустная да печальная».

Теперь выпускной позади, и половина нашего класса собралась у Ноэль. Я прыгаю в бассейн в платье, потому что платье не сыграло. И даже не платье. Это у меня полный провал.

Ноэль стоит босиком на настиле.

– Давай, – говорит она мне. – Одну дорожку.

Призывает поэкспериментировать.

– Может быть, самую чуточку, – говорю я.

– Ты – творческая натура, Хлоя. Хотя бы таблетку экстази.

Жую пирожок с травкой. Кошмарная ночь. В бассейне тесно, не протолкнуться, в доме полно посторонних, ребят, с которыми я не дружна, ребят, которые не участвовали в поисках. Я никому не интересна, ни на каком уровне. Хочу Джона. Мне плохо без Джона. Я так смело говорила о Нью-Йорке, потому что думала, что он будет там со мной. Но теперь до меня начинает доходить. Он не поедет. Я поеду одна. Вспоминаю, как несколько дней назад Джон сказал, что молодой банан высасывает жизнь из старого. Я нарисовала эти бананы. Послала ему картинку. Он ответил: «Мне нравится!» Но как он может любить меня? Я не очень хороший человек. Однажды он спросил, почему я до сих пор дружу с Марленой и Ноэль. Я попыталась сострить: «Знаешь, они обе жопы, но они мои жопы». Он ответил – ЛОЛ, но наверняка ужаснулся. Сказать такое о подругах, разве не ужасно? Я хотела удалить, но он уже написал мое имя – Хлоя. А я написала его – Джон. Потом наступило молчание. Пауза. Я так много чего прочла в этом мостике молчания между нашими именами. Я подумала, что это любовь.

Марлена предлагает содовой с водкой.

– Ты в порядке, Хло?

– В порядке, – отвечаю я, открывая бутылку, которую даже не пробовала до нынешнего лета. – Похоже, перебрала с «травкой».

Марлена тянется к моей бутылке.

– Не надо. Не стоит смешивать. Еще рано.

Мы слышим это одновременно. Ноэль дует в свой свисток. Кто-то выключает музыку. Кто-то пришел. Он.

Джон.

Оно, должно быть, проступает у меня на лице, это слово, любовь, потому что Кэрриг смотрит на меня злыми глазами. Я и забыла, что он здесь. Пытаюсь подплыть ближе, но Марлена хватает меня за руку.

– Потише. Смотри не утони.

Они там, у другого края бассейна, Ноэль и Джон. Она указывает на дверь.

– Вон! Только по приглашениям.

– Я только хочу поздороваться с Хлоей. – Джон говорит так тихо, что я едва его слышу.

Хочу крикнуть, но чертов пирожок оставил меня без сил. Я не могу выбраться из воды, не могу добраться до ступенек.

Ноэль стоит подбоченясь, кокс только что из глаз не лезет. Прошу Марлену подняться, но она смотрит на меня как на сумасшедшую, и до меня доходит. С Ноэль сейчас лучше не спорить. В третьем классе средней школы мы разучивали танец, и она была хореографом. Вспомнить страшно, как нам доставалось, когда кто-то не мог сделать правильный шаг.

Все уже достали телефоны, потому что Джон Бронсон тоже хорош. Мальчик-из-подвала. Парень, которого приглашали на телевидение. И вот его она выгоняет. А он не уходит. Одним быстрым движением Ноэль вскидывает водяной пистолет, принимает позу для стрельбы, и Джон, словно какой-то преступник, съеживается и поднимает руки. Все смеются, а у меня сердце рвется пополам. Она ненавидит его. Всегда ненавидела.

– Снимай шорты, – приказывает Ноэль. – Посмотрим, что у тебя там.

– Извини, – говорит он. – Я пойду.

Она стреляет, и он вздрагивает, как будто в пистолете не безобидная вода, а что-то серьезное. Меня он, кажется, не видит, да я и сама себя не вижу и даже не чувствую. Так случалось иногда в детстве, когда Кэрриг измывался над ним, а я будто застывала.

– Я только хотел поздороваться, – говорит Джон.

– Я только хотел поздороваться, – передразнивает Ноэль. – Ты что, гребаная собачонка? Ты пес, да?

– Нет, – отвечает он.

Не надо, Джон. Не надо.

Ноэль завелась, ее не остановишь. И рот ей не закроешь. Тем более что у нее пистолет.

– Позволь объяснить тебе кое-что, Мальчик-из-подвала. Во-первых, ты испортил ей жизнь уже тем, что был здесь. Ты так себя вел, будто она должна была спасать тебя. А потом ты просто исчез. И этим снова испортил ей жизнь.

– Меня похитили, – отвечает он, дрожа.

– И вот теперь ты снова все испортил, когда вернулся.

Ноэль целится в него. На этот раз Джон не прячется. Никто уже не смеется. Никто не снимает. Смотреть на этот ужас невозможно.

– Хлоя не любит тебя, Джон. Она жалеет тебя. – Ноэль снова закачивает воду. И тут вдруг из носа у нее начинает идти кровь. Она хрипит и падает на пол. Крики, суета. Я пытаюсь выбраться из бассейна, кто-то наступает мне на руку. Все носятся туда-сюда, и я ничего не вижу. Наконец вылезаю, бегу к другому краю бассейна и слышу крик: «Кто-нибудь, позвоните 911!» Я пробиваюсь сквозь толпу.

Джона нет. Раздвижная дверь открыта, он даже не потрудился закрыть ее за собой. В такую минуту, когда вокруг весь этот хаос, он снова делает мне больно. Теперь я понимаю. Это то, что Джон делает всегда. Он исчезает.

А вот Ноэль не исчезает. Из всех моих знакомых она самая упрямая. Ее любимый фильм – «Выскочка»^[25]. Она способна на все. Когда мы разучивали тот танец, она не позволила нам взять паузу и съесть йогурт, пока мы не отработали все движения. Даже в минуты слабости в ней оставалась какая-то крепость, сила. Казалось, она ничего не боится. На прошлой неделе, в примерочной «21 навсегда», она вдруг дрогнула: «Что, если я поступлю в Дартмут и окажется, что там все умнее и… лучше?» Помню, как однажды, на соревновании по орфографии, какая-то девчонка посмеялась над ее акцентом. Ноэль посмотрела ей в глаза: «Больше всего в себе я люблю мой голос, потому что он помогает обнаруживать таких претенциозных снобов, как ты».

Ноэль – моя лучшая подруга, моя первая подруга, моя неидеальная подруга – теперь лежит на спине у бассейна. Мертвая.

Я – провидение

Шесть лет спустя

Эггз

У Ло десятки студентов. С каждым семестром их добавляется, они мелькают в нашем доме, приходят и уходят, заглядывают на обед и кофе. Всегда есть несколько любимчиков, и прямо сейчас это Марко. Неплохой паренек. Дело в мелочах, в том, как он убирает волосы за уши, повторяет все сказанное Ло, как будто не завоевал еще ее симпатии. Ло говорит, что я слишком придирчив – к нему, ко всем. Он просто пытается запоминать, Эгги. Многие писатели так делают.

У меня тоже вроде как есть дети. Только мои не приходят отведать пасты. Они не плачутся на диване, не жалуются на нехороших бойфрендов и невыносимых профессоров. Мои на это не способны по той простой причине, что они мертвы.

Ло стучит по стене внизу.

– Марко придет на обед.

– Я оповещу журналистов.

Она вздыхает, но не злится. Подниматься в мой домашний кабинет ей не нравится. Когда-то это была комната нашего мальчика, Чаки. Но он здесь больше не живет. Не потому, что уехал в колледж. Ни в какой колледж он никогда не попадет. Ему восемь лет, и он болен. Некоторые врачи называют болезнь аутизмом, но это не такой аутизм, который можно увидеть по телевизору или в парке. Другие говорят об аффективном расстройстве. Короче говоря, в голове у нашего мальчика сумбур, в котором никто не может разобраться. У него склонность к насилию, он пытался поджечь себя, вырывал у себя волосы, кричал, выражая бессловесную боль на этом единственном своем языке. Сделать для него что-то, помочь, защитить от боли мы не могли. Нам сказали, что выбирать не приходится. Что нужно послать его в специальное учреждение при больнице Брэдли. Там он и живет, там спит. Мы не виноваты, никто не виноват, но это легче сказать, чем понять, и это такой кошмар, из-за которого друзья забывают тебе перезванивать. Бог есть, потому что таким болеют очень немногие дети, но Бога нет, потому что мой мальчик, наш ребенок живет на другом краю города в окружении резиновых стен.

И, конечно, у Ло есть свои дети, а у меня, конечно, свои. Приходится выживать.

Тогда, перед рождением Чаки, мы так волновались. Ло хотела побольше уточек в детской, и мы покупали все, что попадалось на глаза в магазине поделок в Ньюпорте: мягких уточек, керамических утят. А потом он появился на свет. Тихо. Не кричал, не капризничал. Подниматься сюда, в комнату с разрисованными уточками стенами, напоминающими о том ожидании, о том времени, когда она возвращалась домой, возбужденная после лекции о Хемингуэе, вдохновленная «Дорогу утятам!»^[26], ей слишком мучительно больно. Взятые в рамочку любимые страницы из этой книги Ло развесила на стенах. Здесь у нас утиный суп, моя лампа в форме утки, а на комоде, изначально предназначенном для детского белья, выстроилась целая армия запылившихся резиновых утят. Есть еще мой письменный стол, грузовое судно в утином пруду. Несколько лет назад мы приобрели его на гаражной распродаже в Кранстоне. Нам нравится такого рода мебель, вызывающая в памяти Кэри Гранта^[27] и струйки сигаретного дыма. Ло сжала мою руку.

– Ты же знаешь, куда бы мы могли это поставить.

– В дальний угол гостиной?

Она заглянула в сумочку.

– Или, может быть, в комнату Чаки.

Вот так мы и поставили мой стол сюда. Теперь, Эгги, тебе есть где заниматься своими исследованиями. Она погладила меня по спине.

Мне следовало это предвидеть. Ло не одобряла мои «исследования». Я пытался выяснить, почему наш мальчик такой, какой есть. Врачи говорили, что заниматься этим не следует, но разгадывать загадки, следовать внутреннему голосу – такова моя натура. Я принимал во внимание разные аспекты. Изучал костяк нашего дома – нет ли в стенах чего-то такого, что проникло в Ло во время беременности, какого-то химиката в изоляции? Я звонил производителям молока, которое мы покупаем домой, молока, которое используют в «Данкин Донатс». Я разыскивал в интернете других родителей. Бывали ли они в «Данкин Донатс»?

Ло видела меня на этаже с коробками и расстеленными газетами. Однажды она заметила на полу флакончик с ее духами «Энджел» и тут же его схватила.

– Это что такое?

– Ло, я делаю это для нас, для всех. Если в духах что-то есть, то, может быть, есть и способ дать обратный ход, помочь другим избежать этой ситуации.

Она отвернулась и ушла. Никогда на меня не кричит. Мы вместе прошли через ад. Наш Чаки никогда не смеялся. Его можно было держать на руках, но он не тянулся к нам, не обнимал, не клал голову на плечо. Сталкиваясь с таким, кричать не станешь. И вот через неделю после случая с духами я сидел здесь, за своим столом. Мы выработали некую систему. Я не навещал Чаки с тех пор, как мы оставили его там, тогда как Ло ездила туда постоянно. Дело не в каком-то мученическом подвиге, но что-то такое всегда есть, оно бурлит у самого края и время от времени проливается, и тогда Ло бросает мне вызов: «Ты просиживаешь все время со своими коробками, а может быть, если бы увидел его, то смог бы расслабиться, отпустить и просто жить».

На телефоне срабатывает будильник, а значит, мой чай уже готов. Я пью травяной для горла чай с корнем алтея. Ло его терпеть не может – слишком сладкий и успокаивающий. Но мне нравится. Он мягкий. Заваривать его нужно пятнадцать минут, в чашке под крышкой. На упаковке написано, что он обеспечивает внутренний слой защиты. «Защиты от чего?» – всегда интересуется Ло.

Как часто бывает в это время вечера, звонит мой телефон. Откидываюсь на спинку стула, готовлюсь к словоизвержению.

– Мэдди, дорогая, как вы сегодня?

Сын Мэдди Голеб, Ричи, умер у себя во дворе. Ему было двадцать три года, и причиной смерти назвали коронарный тромбоз. За последние несколько лет этот случай стал одним из четырех необъяснимых. Его мать звонит мне каждые три-четыре месяца, поскольку думает, что в этом деле не все так просто. Каждый раз, когда Ло обвиняет меня в одержимости, я вспоминаю Мэдди как живое доказательство того, что время залечивает не все раны и не полностью. Я никогда не прошу ее перестать плакать. Просто жду.

Она сморкается.

– Эгги, я видела сон прошлой ночью.

У меня сжимается сердце. Я ничего не могу поделать с ее снами. Слушаю, как она описывает цвет рубашки Ричи, пульсирующую жилку у него на лбу. Но я только потакаю ей. Как те гарвардские шишки, которые терпеливо выслушивают меня, когда я прихожу с «делом Чаки» и излагаю свои теории. Ответ всегда один и тот же – нет. Спасибо, что пришли, но случай вашего ребенка относится к числу неизученных. Иногда я даже хочу, чтобы меня отправили куда подальше. Иногда думаю, что пошлю подальше Мэдди, и, может быть, это поможет ей. Иногда, но не сегодня. Я прилежно записываю. Задаю вопросы. В этот раз ей приснилось, что сын пришел домой.

– Эгги, теперь он не просто пришел домой. Знаете, обычно я обнимаю его, но сейчас Ричи держался холодно и отдал мне конверт.

– Что было в конверте?

– Я пыталась обнять его, но он как будто не мог переступить порог.

– Вы приняли конверт?

– И вот он стоит, мой единственный, не может войти и хочет, чтобы я открыла конверт, а я хочу, чтобы он вошел, и он говорит, что человек в конверте разбил ему сердце.

Я делаю пометку: разбил ему сердце.

– Скажите, Мэдди, а Ричи встречался с кем-нибудь в то время?

– Нет. Он порвал с Брайаном, а Брайан даже не пришел потом на его похороны.

Мэдди снова плачет. Это даже не столько плач, сколько спазм, будто у нее в сердце землетрясение. Потом снова успокаивается и возвращается к своему сну.

– Когда я открыла конверт, в нем ничего не было.

Я пытаюсь вернуть нас в физическую реальность и спрашиваю, получала ли она за эти годы какие-то странные послания, но она перебивает меня:

– Позвольте мне закончить. Он украл конверт.

Я откладываю ручку.

– Кто украл, дорогая?

– Тот парень, который разбил ему сердце. Человек во сне, он добрался до конверта прежде меня. Я видела, как он выбегал с конвертом из моего дома.

Слышать себя в другом мучительно больно. Мэдди заканчивает рассказ словами, которые говорит всегда: «Сердце без причины не разбивается». Я выключаю свет, чтобы видеть только экран компьютера и не видеть уточек на стене. Беру чай. Он уже остыл. Через какое-то время звонят в дверь. Марко.

Ло всегда оживляется, когда приходят ее дети. Особенно Марко. Думаю, он влюблен в нее. Когда я сказал об этом прошлым вечером, она подняла меня на смех: «Я в матери ему гожусь». Но вот – он с айподом, ищет музыку для нее. Ло считает, что я ревную, потому что он молод, и, может быть, я действительно немножко завидую – у него такое чертовски здоровое тело, а у меня каждый день какая-то новая болячка. У него блондинистые волосы, точеное, как лыжная трасса, лицо и голубые глаза. Любой на моем месте был бы недоволен. Он такой живой, а мои дети такие мертвые.

– Думаю, у меня есть название, – говорит он, вытирая уголок рта.

Ло усмехается:

– Для диссертации? Неужели «Тьма во свете»?

– Даже лучше, – говорит он. Вот почему мне не нравится этот парень. Другой сказал бы да, отдав Ло пальму первенства. Он закусывает губу и тоном волшебника произносит:

– «Тьма в конце тоннеля».

Ло в восторге: «Красиво и убедительно». Марко говорит, что вдохновился чем-то, что она сказала в классе. Она замирает. Он зашел слишком далеко, и я впервые смотрю ему в глаза.

– И чем же, Марко?

Он обращается к ней за одобрением, но Ло только сглатывает.

– Она рассказывала нам о вашей семье. Называла имена по поколениям. Все мужчины носили имя Чарльз ДеБенедиктус. Вы молоды, вас зовут Эггзом^[28], и вы Эггз, пока у вас нет сына, а потом становитесь Чаки, а ваш сын Эггзом, но в вашем положении… – Он убирает за ухо волосы. – Вы останетесь Эггзом навсегда, и это разбивает мне сердце.

Марко опускает айпод, а Ло смотрит на меня.

– Мой младший класс, ты всех там знаешь.

Я в курсе ее методики преподавания, так что причин для обиды нет.

– Разве я жалуюсь?

– Нет. – Она поворачивается к гостю. – Марко, дорогой, еще хлеба?

И вот тут проявляется то, за что он мне все же нравится. Марко извиняется – был чересчур резок. Извиняется искренне. Он хороший парень. Я хотел бы, чтобы Чаки был таким. И я не злюсь на Ло за то, что она говорила обо мне и нашем сыне, которого я не видел два года. Два года. При этом она позволяет мне сидеть за этим столом. Я подмигиваю ей. Она кивает. Знает. Они заводят разговор о группе, выступающей в городе на следующей неделе. Я ем пасту. Такое бывает, когда ваш ребенок болен. Вы привязываетесь к чужому ребенку, сидите с ним, как будто он ваш. Марко замечает мою угрюмую отстраненность и смотрит на меня.

– Должен спросить. Вам когда-нибудь приходилось разнимать драки в «Лупо»?

Ло смеется.

– Слава богу, нет. Эгги – детектив, а это по большей части бумажная работа. Но ты все же расскажи нам о каком-то своем деле.

Я наматываю спагетти на вилку.

– Вообще-то как раз сегодня был интересный звонок насчет одного старого случая.

В глазах у Марко вспыхивают огоньки. Ребята в классах Ло всегда требуют историй и с удовольствием слушают рассказы о нашей начальнице, Стейси, личности исключительной, женщине с пятью детьми, которая еще и руководит полицией. Ло зачитывает мне отрывки из их разнообразных описаний Стейси. Сказать по правде, особа она не очень интересная, по крайней мере для меня.

Ло роняет ложку в миску с салатом.

– Старый случай?

Марко приободряется.

– Это не о тех ребятах с сердечным приступом?

Я киваю. Ло кусает губы. Расплата придет потом.

– Сегодня мне позвонила мать одной из жертв. Возможно, ничего особенного, но в полицейской работе важно прислушиваться к внутреннему голосу, полагаться на чутье, – говорю я, входя в образ моего старика. – В полицейской работе важно думать. Иметь воображение. Важно оторваться от отчета о вскрытии и подумать о теле. А еще важно ставить правильные вопросы. Но на первом месте чутье. Оно – ваш собственный маленький интернет, вот что такое чутье. Как вы размышляете над вашими сочинениями, так я размышляю над фактами.

Ло тут же цепляется за последнее слово.

– Факты, – говорит она, не спуская с меня глаз.

– Так или иначе, – продолжаю я. – Как выясняется, в деле одного из этих ребят возможно влияние некоего субъекта, о котором мы не знали до сегодняшнего дня.

Марко кивает. Как все дети Ло, он наполовину слушает, наполовину наблюдает. Вижу, что он уже пользуется мною, знает обо мне больше, чем следует. Ло раскрылась перед ним. Мой муж и его коробки. Знаешь, из-за них у него уже были неприятности. Пару лет назад его условно отстранили с испытательным сроком из-за того, что он не желал отказаться от своей теории насчет того, что эти смерти связаны между собой. Упрямство могло стоить ему работы, но посмотри – вечер за вечером опять сидит со своими коробками.

– В любом случае, – говорю я, – материал конфиденциальный, так что на этом придется поставить точку.

Мы снова говорим о Марко, его жизни, газете, соседях по дому и застольной игре для подвыпившей компании, в которой нужно трижды быстро произнести Нэнси Энн Сиэнси^[29]. Мы тоже, как три идиота, каркаем: Нэнси Энн Сиэнси Нэнси Энн Сиэнси Нэнси Энн Сиэнси. Смотрю на Ло и думаю, какие неприятности ждут меня после обеда.

Встаем из-за стола, убираем тарелки. Марко снимает с зарядника телефон и притворно зевает.

– Мне, наверное, пора.

Ло хватает его за руку.

– Без десерта не уйдешь. – Просто пожелать спокойной ночи и разойтись она не может. – Шоколадные кексы любишь?

– Обожаю, – говорит он, и это сигнал мне.

Закладываю кексы в микроволновку. Ло и Марко обсуждают документальный фильм, который Ло должна посмотреть по «Нетфликс». Краем глаза наблюдаю, как на кексах тает глазурь. Марко смеется над чем-то, что сказала Ло. Она улыбается – приятно видеть, как дети реагируют на рассказанную тобой историю.

Я бы хотел, чтобы Марко был моим сыном. Я бы хотел, чтобы мой сын был Марко. Кексы крутятся и крутятся, а я думаю о том, что лучше бы Мэдди рассказывала о чем-то другом, а не о своем чертовом сне.

– Я не сумасшедшая, – говорит Ло. – А ты?

– Конечно, нет.

– Я за тебя опасаюсь, Эгги. Это же просто неумно. Одно дело, когда я, не вдаваясь в подробности, рассказываю что-то о нас, о тебе, но ты сильно рискуешь, делясь с детьми деталями каких-то особенных случаев. Что, если Марко, придя домой, напишет об одном из твоих дел? Он пишет о сердечном приступе, рассказ доходит до семьи, те звонят Стейси. И вот у тебя уже нет работы.