Ксения Славур
Зеркало Анхелики

Они долго молчали. Катерина сидела, облокотившись спиной о саманную стену, глядя прямо перед собой, казалось, в стену соседней летней кухни, но на самом деле в никуда. Она не замечала, что чуть раскачивается. Дядя Валера уперся взглядом в землю. Это были непростые минуты, когда пытаешься понять что-то самое главное.

– Пойду я, дядь Валер, что-то сил никаких нету, вечером еще на кладбище идти. Сама нарисую Ромкин рай, принесу утром. Спасибо за все!

– Иди, Катён, – кивнул он. Потом размашисто перекрестился: – Царствие небесное, вечная память, вечный покой Ипатову Роману! Столько мы с тобой его сегодня вспоминали! Пусть ему там легко икнется!

– Царство небесное Ипатову Роману! – повторила Катерина и тоже перекрестилась.

У калитки она обернулась:

– Спасибо, дядь Валер!

– Да за чё?

– За все. И за Катёну в особенности!

Дядя Валера махнул рукой.

***

Действительно уставшая, даже измотанная, Катерина пришла домой и во дворе долго сидела на стульчике у крана, подставив ноги под струю прохладной воды. Это было неописуемым блаженством! И мысли ее текли так же светло и легко, как и вода, хоть и были печальны. Ромкина доля не каждому по плечу, он выстоял, очистил кровь и карму от пагубы. Ромка – сила. Доброта и сила. Еще и смирение. Никогда он не роптал, Катерина такого не помнила, только противостоял всему своим тщедушным телом и сильным духом.

Она умыла лицо, шею, руки по локоть и отправилась в свою комнату, где по настоянию заботливой мамы ставни не открывали настежь. Здесь царили сумрак и прохлада. Катерина села на кровать и предалась с детства любимому занятию – босыми ногами елозить по стираному, еще чуть жесткому и рельефному тканному коврику. Ковры и паласы в их доме убирали на все лето, расстилали тканные дорожки. Мама говорила, что так от полов идет больше прохлады, а летом в степи прохлада превыше всего, ее берегут. Катерина легла и почувствовала, что подступают слезы. Запах родительского дома, впечатления последних дней, неопределенность ее личной жизни растревожили душу, она показалась себе несчастной, потерянной, одинокой. Как жить? Стало жалко себя, неприкаянную, слезы потекли и намочили подушку, Катерина густо шмыгнула носом, уткнулась в постель и не заметила, как ее сморило. Потом началось чудесное: будто летит она к облакам, радостно, светло, счастливо необыкновенно. Душа ее легка, открыта, чиста как когда-то в детстве, Катерина понимает это, ликует и от счастья заливается серебристым смехом. Оглядывается по сторонам, ищет кого-то рядом, но никого нет, она одна, однако от этого не страшно, вроде в этих облаках полагается быть одной. И вот уже стоит она перед неким прекрасным сиянием и понимает, что это сонм святых и Бог, и спрашивают ее:

– Что сделала ты, Катерина, для души своей за отпущенные тебе годы?

Непередаваемая атмосфера торжества справедливости и истины, сияние внутренней чистоты тех, кого она видела перед собой, их добрые и строгие взгляды, белые воздушные облака, на которых они все находились и сквозь которые была видна земля с озабоченно бегающими людьми, и ощущаемая вдруг колоссальная разница между тем, что ценно внизу у людей, и тем, что ценно здесь, у этих сияющих существ высшего порядка. Катерину бросает в жар, в пот, жизнь вдруг предстает не в привычном ракурсе самоценности и успешности, а будто бы школы и экзаменов, необходимого пути для души, и оценки у нее совсем другие: не успехи и блага, а поступки для людей и против людей, во благо души и во вред ей. С ужасом ей вдруг понимается, что ценно то, что создаешь, отдаешь, жертвуешь, все приобретаемое не учитывается. Она служила себе, своему тщеславию и честолюбию, но все же голос свой дарила людям, и Катерина с надеждой лепечет:

– Я пела, я одна из самых известных оперных певиц, стою на первом месте в рейтинге див, у меня множество наград и побед. – Говоря, она холодеет, сознавая, что тех, перед кем она стоит, это вряд ли волнует.

– Голос твой – подарок от Меня в утешение людям. Ты должна была дарить им это утешение.

Боже! Она всегда это чувствовала, значит, это правда. Она с готовностью кивает:

– Я дарила! – и с надеждой смотрит на сияние, внутри которого что-то самое главное во всей вселенной, начало и конец, правда и суд, и снова видит себя, и суть свою, и жизнь свою как бы со стороны, и ясно понимает про себя то, о чем никогда и не думалось на земле, и начинает вдруг бормотать словами, которых никогда не употребляла, которыми никогда не думала и знать, вроде, не должна была, но которые сейчас шли так легко, будто всегда были в ней:

– Грешна невоздержанием в пище и питии, гордостью, высокоумием, превозношением себя, невоздержанием душевных и телесных чувств, люблением удобств жизни сей, невниманием к внушениям совести…

Катерина понимает, что перечень ее грехов еще длинен и в ужасе от малой ценности своей перед Богом холодеет сознанием, что с Его точки зрения тридцать три года жила зря. Ей хочется оправдать себя, она пытается сравнить себя с кем-любо, мол, жила не хуже других, но чистый голос Бога развеивает ее жалкую попытку:

– Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь.

Колени Катерины подкашиваются: да, люди сами делают выбор, неволят их или нет, но выбор есть, и они его делают. И перед Богом сейчас ни на кого не кивнешь, мол, меня заставили. Тут это не проходит: «Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь» Неужели она такая никчемная?

– Меня любят люди, у меня много наград, – еще раз вставляет она.

– Строила ли ты Царство внутри себя или тешила себя?

Царство? Какое Царство? Что это такое? Она посмотрела на сияние, которое и было Богом, и вдруг поняла все, что имелось в виду: немного такого сияния должно исходить и из нее. И рождает такое сияние любовь, отданная любовь, в самом широчайшем смысле любовь, ко всему и всегда. А она? Тешила! Лопалась от самолюбования и самовозвеличивания! Теперь страшно до обморока: какая глупость и суета все это. Любила только Андрея. Да и любовь ли это? В том смысле, в котором это чувство понималось здесь, ее любовь таковою не являлась. Она хотела его заполучить, чтобы он удобно влился в ее жизнь и подстроился под ее планы, злилась, что он не соглашался, винила его.

– Тебя ждут, открой Врата! – возвестил какой-то другой, серебристый голос.

Катерину охватило то волнение и тревога, которые она начала испытывать в последние годы и причины которым не могла понять. Перед нею вдруг возник светящийся силуэт, совсем человеческий, он привнес какие-то смутные, знакомые чувства и она догадалась: это ее ангел-хранитель, иногда она чувствовала его присутствие, сейчас он встрял в ее разговор с высшими силами, чтобы помочь ей, подсказать. Катерину охватила глубокая благодарность к нему, он терпеливо, как для неразумной, пояснил:

– Женщина является Вратами новой жизни и источником любви. Тебя ждут три души, дай им силу любовью и научи их жить!

Катерина проснулась с гулко бьющемся сердцем. Испуганно огляделась. Сон! Приснится же такое! Долго не могла успокоится.

В четыре отправилась наведать отца. За эти дни она переняла у мамы отношение к смерти и тоже стала говорить о нем, как об отлучившемся человеке, с которым непременно еще предстоит увидеться, и боль ее стала другой, светлой.

– Па! – наклонилась к могиле отца и позвала Катерина. – Ты, когда Ромку встретишь, скажи ему, что я помню его и отплачу ему добром за добро. Скажи, что со временем я только больше понимаю его смелость, он поймет, о чем я. Я ему это на его могиле говорила, но вдруг не услышал, а ты же еще тут, все слышишь, передай, хорошо?

Катерина вытерла пыль со стола и скамейки припрятанной в крошечном ящичке, прибитом снизу скамейки, тряпочкой и села думать о своем, говорить отцу сокровенное.

– Хочешь, па, расскажу тебе, какой случай я имею в виду? Ну, связанный с Ромкой? – она подождала, словно действительно ждала согласия отца. Порыв ветра зашуршал в венках, и Катерина приняла это за ответ. – Это в одиннадцатом классе было, в ноябре. Помнишь, Олега Балуева? Или не знал его? На год старше меня учился, как раз школу окончил, не поступил никуда, говорили, на наркотики подсел, вел соответствующий образ жизни. Потерянный человек еще в школе был. Так вот он с десятого класса мне проходу не давал, вернее, не то, чтобы не давал, а иногда вдруг представал передо мной: в кино звал, погулять, посидеть, в кафе сходить, девушкой его быть и все в таком роде. Он себя крутым считал и замашки у него были блатные. Говорил, что я королева и должна с ним встречаться. Мне тогда вообще не до ухажеров было, а Олег этот, по-моему, у любой барышни должен был омерзение вызывать. Он был какой-то… грязный, что ли? Рядом с ним постоишь и помыться хочется. Ромку терпеть не мог, говорил про него так презрительно: «Ето хто?» Мне передавали, что, якобы, он бахвалился меня «завалить», потому что все стоящие телки должны быть его. Гадость какая, да, пап? Ну, мне до этого убогого дела не было, никуда никогда я с ним не ходила и вообще никак не общалась. Школу окончил, думала, все, не будет глаза мозолить. И вдруг этот случай произошел. Как сейчас помню, что четверг был, дождь только прекратился, восемь вечера, я с музыкалки выхожу, Ромка в коридоре меня ждет. Взгляд у него необычный, не улыбчивый и кроткий, как всегда, а взволнованный, встревоженный не на шутку. Я спрашиваю:

– Ты что?

– Не ходи сейчас домой, Кать, – говорит он мне, и нервная дрожь по нему пробегает. – Там Олег Балуев тебя поджидает, с ним еще пять или шесть каких-то взрослых парней. Я сюда шел, мимо них проходил, они в темноте меня не признали, а я его по голосу узнал. Он про тебя говорил, что ты сейчас здесь домой будешь идти, и они смогут тебя схватить. По-моему, они в неадеквате и задумали самое худшее, понимаешь? Там же вся улица без света, ни один фонарь не горит! Ты их и не увидишь заранее!

– Знаешь, пап, что я ответила? Да ерунда, говорю, это же не кино, чтобы такие злодейства задумывать! Это наш городок, тут никто ни на кого не нападает! Вот такая дура была. Ромка меня за руку схватил: «Не пущу! Ты их не слышала, а я слышал! Готовы они к тому, что задумали!» Я руку вырвала и пошла. Ага, храбрая дура! Оглянулась на него, а он на меня с таким отчаянием смотрел! Я ухожу, а он стоит и смотрит этими своими глазами, в которых столько всего было, что сразу и не поймешь! Я вся из себя гордая героиня быстро-быстро пошла и на Ромку уже не оглядывалась. Через два дома из-за кустов выскочили парни и преградили мне дорогу. Я узнала голос Олега, он с издевкой сказал:

– Привет, артистка! Я тут жду, проводить тебя хочу, а то хулиганов нынче полно развелось.

Парни захихикали и окружили меня кольцом. Страх тогда когтями по мне прошел, мурашки оставил, сознание мое заметалось, самонадеянность как смело!

– Проводить хочешь? А что же ты не один на свидание ходишь?

– А это мои друзья, и они тоже кушать хотят, – и снова все мерзко так захихикали.

Меня с двух сторон взяли под локти, и я почувствовала, что плотнее сжимают кольцо. Табаком от них пахло и перегаром. От ужаса у меня в глазах потемнело, хотя и так ничего не было видно, не видела я их лиц. Вдруг такой негромкий, но решительный голос:

– Катерина! А ну живо домой!

Это Ромкин голос был, но не совсем обычный, от нервного напряжения он дрожал, хоть Ромка и старался говорить низко и твердо. Эти вокруг меня расступились, развернулись к Ромке.

– Кто это у нас тут такой? – спросил Олег и посветил на Ромку телефоном. – А! Задрот! – в его голосе вновь послышались издевательские нотки. – Как ты меня достал!

В свете я увидела, что Ромка стоит с каким-то дрыном в руках. Он, видно, когда понял, что не удержит меня, побежал палку искать, нашел и помчался меня догонять. Пап, ты представляешь себе Ромку с дрыном перед группой здоровых нетрезвых и безнравственных парней? Он не за себя, он за меня боялся, понимаешь, па? Знаешь, сколько это стоит? – Катерина вздохнула. – Я на инстинкте, наверное, заминкой этой воспользовалась и за Ромку забежала, спряталась. Эти заржали, подходить стали, а Ромка коротко так бросил мне: «Беги, Катюха! Со всей мочи беги!» Я и побежала! Так хорошо помню, что землю под ногами не ощущала, как будто по воздуху несло меня. Только я не домой бежала, помощь мне нужна была, Ромку спасать. – Катерина довольно усмехнулась: – Помнишь, спортивную школу «Борец», через несколько домов от музыкалки? Мы мимо нее всегда проходили, я знала, что в восемь вечера там взрослая группа на последнюю тренировку собирается. Мы с Ромкой иногда в окна смотрели, как они занимаются. Здоровые все, самбисты. Как раз они в раздевалке были. Я с выпученными глазами к ним, через сторожа буквально перепрыгнула: «Помогите! Там Ромку хулиганы убивают!» Они без лишних вопросов как были, кто уже в самбистской форме, кто еще нет, за мной побежали. Вот навешали тогда этим ублюдкам! – Катерина снова замолчала. – Я в этой темноте Ромку еле нашла, он на земле был, весь в грязи, они его сильно избили. Вот я тогда ревела! И перед Ромкой виновата, что из-за меня все это с ним случилось, и самбистов всех благодарила, и от жалости к своему храброму защитнику, и от ужаса за себя. Пережила потрясение во всех смыслах. Зато с тех пор я знаю, что смелость – это не расчет на собственные мускулы, смелость вообще от мускулов не зависит. Смелость – это согласие идти до конца ради другого. Я потом долго представляла, что со мной было бы, если не Ромка, кошмары мучили. Он спас меня от смерти, от психологической травмы, от душевного слома, ведь легко тогда могли мне жизнь исковеркать. Ромка – мой ангел-хранитель. Я у него спрашивала, как он не испугался, ведь запросто забить его могли? Он сказал, что не думал о себе, и вообще, мол, кости и синяки заживают, а то, что со мной могло случиться, не изживешь. У Ромки было сердце барса, да, пап? Ты знаешь, в школу он тогда с синяками ходил! Отцовы синяки скрывал, стыдился, а этих не стеснялся – в бою добыты! – Катерина с пониманием улыбнулась. – Пойду я, па, посижу у него, скажу еще раз спасибо!

У Ромки она застала дядю Валеру и мальчика лет девяти, они прикатили тачку с мешком цемента, корыто, воду. Мешали раствор, заливали фундамент.

– Вот, Катён, по прохладе решили с Женькой поработать!

Мальчик с ежиком выгоревших коротких волос поднял на Катерину прозрачные зеленые глаза и улыбнулся Ромкиной улыбкой, разве что не несмело, а открыто, уверенно, хоть и сдержанно. Его никогда не били, он не знает страха, – поняла Катерина, – его отец улыбался бы так же, сложись все иначе в его жизни.

– Вы представьте нас друг другу, дядь Валер! – сказала она.

– Это Катерина – училась с твоим папкой в одном классе, а это Евгений, по-простому Женька.

– Не просто училась, а сидела за одной партой, и вообще, мы дружили и вне школы.

Женька глянул на Катерину как на существо из неведомого мира, потому что представить отца не отцом, а школьником ему было странно. Он был одет только в выгоревшие джинсы, криво обрезанные ниже колен, его футболка висела на ручке тачки. Загорелый, худой и тонкий, он усердно прилаживал опалубок в выкопанной под фундамент оградки траншее. Катерина положила пакет на горячую землю и села на него.

– Эт Катёна надумала здесь красоту навести, слышь, Жень? – пояснил ему дядя Валера.

Женька признательно улыбнулся Катерине и чуть кивнул головой, мол, спасибо. Она смотрела на него с удовольствием: мальчик нравился ей все больше и больше. От него исходила та же доброта, который отличался Ромка. И во взгляде его была та же серьезность и недетское понимание жизни.

– Нарисовала, что ли, свою задумку? – кидая лопатой раствор в ямку спросил дядя Валера.

– Нет еще, думала, вечером.

– На словах, что ль, расскажи пока! Может, и так все станет ясно.

– Я думала так: слева выбить имя, а справа картинку. Картинка такая: открывающие ворота в рай, за ними диковинный райский сад, а перед воротами Ромка стоит, как бы входит в них, в рай.

– Хм! – дядя Валера облокотился на лопату, стер пот с лица. – Интересно! Никогда такого не видел на памятниках.

– Кому в раю быть, если не Ромке? Да и знаю я, каким он себе этот рай представлял. Только с рисованием у меня проблемы!

– Изобразишь? – обратился дядя Валера к Женьке.

– Попробую, – пожал плечом мальчик.

– У меня блокнот и ручка есть, – стала рыться в необъятном Louis Vuitton Катерина.

Нашла, протянула Женьке. Он сел на кочку, принялся рисовать.

– Памятник я тебе сегодня показывал, – напомнил ему дядя Валера. Женька кивнул. – Как по нему рисуй!

Через короткое время Женька подал рисунок Катерине, она ахнула: мало того, что он замечательно изобразил все, что она видела в своем воображении, он еще добавил имя Ипатовой Катёны под именем отца, рядом с ним нарисовал маленькую девочку с бантом на голове, державшую его за руку и перед ними, словно указывая им путь в рай, летел белый голубь. Катерина изумленно смотрела на маленького художника и встала показать рисунок дяде Валере.

– Ты смотри, Катёну не забыл! Вот и говори, что дети чего-то не понимают! Мы не подумали, а он подумал! Молодец, Женька! Мужик!

Катерина все никак не могла прийти в себя от изумления, у Женьки был талант к рисованию.

– Что, удивляешься? – улыбнулся дядя Валера. – Да, он у нас сызмальства хорошо рисует, художником будет. Ну-ка, крестник, расскажи, кем будешь?

– Художником, – подтвердил он. – Поступлю в ремесленное училище и буду шкатулки и посуду расписывать.

Катерина удивилась такой точности в желании.

– У нас тут как-то фестиваль живых ремесел и народного творчества проходил, вот Женька и увидел, как расписывали шкатулки, подносы, матрешек. Увести его от этой палатки не могли! Художница и предложила ему попробовать! Полдня сидел у нее. Что ты тогда расписал? Чашку, кубок и дощечку? – Женька кивнул. – Хорошо вышло! Хвалили его очень, советовали отдать в учение. Вот с тех пор смысл у него это рисование, да, Жень? – Мальчик снова кивнул.

– В художественную школу ходишь?

Последовал еще один кивок, по характеру своему показывающий, что Женька вынужден подтверждать то, что уже давно всем известно и бесспорно.

– В конкурсах разных участвует, выставляют везде его работы, – с гордостью вставил дядя Валера. – Только успеваем ему на все праздники холсты эти да краски всякие дарить, – усмехнулся он. – С кистями проблема: то им беличьи нужны, то козьи, то соболиные, то из шерсти пони! Какие еще? – запнулся он.

– Из шерсти мангуста, из барсукового волоса, – подсказал Женька.

– Господи! Чего только не придумают! Приходится в райцентре заказывать. То такой краски нет, то сякой! Беда! Но и радости много! При своем деле человек – это дорого стоит!

– Да, это хорошо, когда человек с детства свою дорогу, свое призвание в жизни понимает, – согласилась Катерина. – Я понимала, и Рома понимал, что сделать хочет и чего получить.

– Чего он хотел? – спросил Женька.

– Тебя хотел, – улыбнулась ему Катерина, – Катёну, светлый дом, чтобы все вы в нем друг друга любили. Все получилось у него, молодец, Рома!

Женька отвернулся, было видно, что он старается справиться с чувствами.

– На такой жаре фундамент за часы встанет, – перешел на другое дядя Валера. – Ну, мы день дадим, чтобы уж наверняка, а после завтра оградку с Лешкой поставим, да, Жень? – Женька кивнул. – Вот тут столбики для столика и скамейки зальем, – ткнул он лопатой в то место, где наметили ставить стол со скамейкой. – Будет красота! Завтра начну памятник набивать, поможешь, Жень? – Женька снова с готовностью кивнул. – Легко пойдет – за пару дней управимся. Будет у нас тут не хуже, чем у людей!

Катерина и Женька, довольные, улыбнулись.

– Этот старый памятник не будем выкидывать! – вставила Катерина. – Пусть стоит перед новым, больно важные слова на нем!

Дядя Валера и Женька пожали плечами, мол, как хочешь.

– Жень, бабушка днем дома?

– Угу.

– Зайду, проведаю ее.

– Угу.

***

На следующий день Катерина зашла в родную музыкальную школу повидаться с учителями. Приняли ее с радостью, долго расспрашивали, показали стенд со статьями о ней, жалели, что еще нет занятий, а то было бы полезно ученикам увидеть звездную выпускницу.

Потом Катерина отправилась в художественную школу, нашла Женькиного преподавателя, расспросила. Учитель Женьку искренне хвалил, говорил, что в его случае речь идет не о способностях, а о таланте, даже гении. Мол, Женька видит мир не фотографически, по-своему, умеет передать эмоцию, чувствует цвет, выхватывает неожиданные детали, заостряет на них внимание. Катерина даже загордилась и разволновалась, так приятно, оказывается, когда хвалят детей.

– Он мечтает росписью заниматься, – говорил учитель, ведя Катерину в зал с лучшими работами учеников, – но, думаю, дальше пойдет. Сейчас посмотрите на его работу, поймете, о чем я. Вот! – он показал на небольшую картину, выполненную маслом. – Задание было такое: вечерний пруд, кувшинка.

Катерина ахнула: это изобразил мальчик? Густые темно-зеленые цвета плакучей ивы, макающей ветви в пруду, темнеющее небо, мутная сероватая вода – общее ощущение тревожного момента из сказки, словно сейчас появиться водяной или какая-то другая нечисть. И вдруг нежнейшая белоснежная кувшинка, как будто в легкой светящейся дымке – она рассекает мрак и опасения, в ней сила и торжество добра.

– Вот это да!

– Понимаете теперь, о чем я говорю? Сколько не смотрю, понять не могу, что вызывает эмоции? Мазки еще далеко не совершенны, техника не определена, но сравните с остальными! Ну, пруд, ну, кувшинка. Плоско и нет внутренней жизни. А от этой работы не можешь оторвать взгляда, вспоминаешь ее, она будит воображение и чувства.

– Да-а-а-а, – выдохнула Катерина.

– Жаль, в основном зале стены красят, убрали все работы, а то посмотрели бы на другие его рисунки. Ему надо в академию поступать, а не на ремесла. Мы ему это потихоньку внушаем. Вы тоже повлияйте, если можете.

– Повлияю, непременно, повлияю! Это Божий дар!

– Да, одаренный мальчик.

– Мне говорили, что у него бывают проблемы с пособиями для рисования, я зашла получить список всего, что может быть нужно в этом учебном году. Хочу разом купить.

– Конечно, пройдемте в учительскую, я дам. На днях был в «Чертежнике» в райцентре, туда как раз все завезли!

Катерина собиралась после школы отправиться к Татьяне Ивановне, но, вдохновленная и окрыленная Женькиным успехом, тут же поймала такси и поехала в райцентр, благо, всего-то восемнадцать километров. Закупилась с избытком для обеих школ, а также гостинцами для Татьяны Ивановны, груженная и счастливая, высадилась у ворот Ипатовых.

Дом их, как и рассказывал дядя Валера, был обновлен и смотрелся молодым и сильным, у новой кованой калитки имелся звонок, Катерина позвонила и вскоре увидела Татьяну Ивановну.

Татьяна Ивановна, бывший счетовод колхоза, была в обязательном белом платочке, завязанном под затылком, белой ситцевой блузке и серой в мелкий цветочек ситцевой юбке на резинке, как будто собиралась в старую контору проводить свой первичный учет. Она стала еще суше и меньше, чем была, растрогала Катерину прежней добротой глаз и улыбки и тем, что узнала ее.

– Катюша! Ты ли? Здравствуй, моя голубка! – воскликнула она столь мягким и женственным голосом, и так изящно всплеснула тонкой рукой, что сердце Катерины ёкнуло: она еще в детстве, впервые увидев Татьяну Ивановну, поняла, что Ромка не мог не быть ее защитником. Татьяна Ивановна была женственной в той степени, которая требует защиты, и даже сейчас, превратившись в чистенькую старушку, не оставалось сомнений, что она – бывшая прекрасная дама из рыцарских романов. Прекрасная дама, злою судьбой оказавшаяся замужем за пьяницей и садистом.

Катерина знала, что ей будет тяжело находиться в Ромкином доме, оттягивала этот визит, хотя и не сомневалась в деликатности и ненавязчивости Татьяны Ивановны.

– Валера сказал, что ты могилу Ромочки обустраиваешь, спасибо тебе, моя дорогая!

– В среду будет все готово, пойдем все вместе?

– Конечно, я его любимых сахарных плюшек испеку! Катёна их тоже любила.

Татьяна Ивановна коротко, но горячо поблагодарила за подарки для Женьки, предложила чаю и ни разу за всю их беседу ни на что не пожаловалась, не посетовала. В этом была вся она, весь Ромка и, кажется, весь Женька.

– Ты ведь у нас никогда не была? – спросила она. – Виктора боялась? – Катерина неопределенно подняла бровь. – Ну да, Ромочка никого не рисковал приглашать к себе. Хочешь посмотреть его комнату?

Татьяна Ивановна провела сначала по двору, показала все, что отремонтировал и заменил Ромка, Катерина одобрительно кивала. Дом был чистым, ухоженным, чувствовалось, что хозяева его любят. В комнатах на полу стояло множество цветов, некоторые были под потолок, отчего создавалось впечатление торжества жизни и нарядности, а на ковре в луче солнечного света, вывернувшись калачом, подставив белый живот теплу, мурча, спала кошка и сообщала комнате уют и покой.

– Сейчас тут Женечка живет, а раньше Ромочка был.

Комната была небольшая, метров шестнадцать, но очень атмосферная. Два окна выходили на огород и были чуть приоткрыты ввиду приближающегося вечера. Перед окнами росли какие-то плодовые деревья и защищали от солнца и приятно шелестели листвой. Полуторная кровать у стены застелена белым набивным покрывалом, в изголовьи на старинный манер подушка поставлена дутым треугольником. Письменный стол, стул и двуместный диванчик у другой стены. Несколько полок с книгами, множество картин на стенах, на полу мольберт. По рисункам можно было отследить прогресс художника – рост мастерства был заметен даже на беглый взгляд. Катерина опустилась на стул: вот ты какая, значит, комната детства Ромки! Почему-то ей казалось, что все должно было быть хуже, видимо, срабатывал стереотип представления о жизни пьющих людей.

– Это мой дом, дом моих родителей, – словно услышала ее мысли Татьяна Ивановна, тоже тихонько присевшая на диван и глазами гостьи оглядывавшая комнату. – Виктор к нам жить пришел, свой дом у них в негодность пришел. Я как раз осиротела, когда с ним познакомилась, через год расписались, через два он пить стал.

– Угораздило Вас выйти за него! – вырвалось у Катерины; о своем неделикатном порыве она пожалела, еще не договорив.

– Молодо-зелено! На него смотрела, а надо было на семью его. Виктор был энергичный, весь какой-то пружинистый, страстный, а я спокойная – такая несхожесть характеров всегда усиливает интерес, интригует, очаровывает. Потом уже стало ясно, что его энергия является энергией саморазрушения. Погодя он ее и на нас направил. Бес в нем жил, просто удивительное стремление не созидать, а разрушать. Как это в восемнадцать поймешь? Никак. Так и получилось. Вон, видишь, – она показала рукой на стену, – последнее наше общее фото.

Катерина встала и подошла к снимку. Татьяна Ивановна держала на коленях девочку-куколку лет двух с огромным бантом на беленьких волосиках. Справа от нее Женька улыбался во весь рот. Слева стоял Ромка – уже, правда, не Ромка, а мужчина. С длинными волосами! До плеч! Надо же, как неожиданно! Катерина не видела его таким и с интересом засмотрелась: тело его вошло в силу, по-мужски налилось, черты лица стали жестче, губы тоньше, есть морщинки, видно, что побрился. Она улыбнулась: Ромка и побрился! Это не вязалось. Изменился взгляд, она долго всматривалась, пытаясь понять, что такого появилось в его глазах и чертах. Поняла: горечь. Да, горечь и боль.

Вопросительно глянула на Татьяну Ивановну, чуть дотрагиваясь до головы, мол, Ромка носил длинные волосы? Она поняла:

– После того случая, помнишь? Так коротко никогда и не стригся больше.

Случай этот произошел в десятом классе и был таким страшным, что о нем никогда не говорили ни тогда, ни позже. В начале октября Ромка снова не пришел в школу, и Катерина уже по привычке пришла вечером к его дому. Тогда был единственный раз, когда он вышел. Она сидела на крылечке соседнего дома чистенькой старушки, у Ипатовых рывком распахнулась калитка и вышел Ромка. Он был безобразно острижен налысо, как-то кусками, будто парикмахер никогда не держал ножниц в руках или будто стриг сопротивляющегося человека. Ромка повернулся в сторону Катерины, взгляд его был просто безумным, как будто бы у него не хватало ни умственных, ни душевных возможностей осознать что-то ужасное. Он был как в бреду, не в себе, смотрел на Катерину и не видел ее, она чувствовала, что он напряжен до предела и что-то внутри него прямо сейчас может лопнуть и разорвать его на мелкие кусочки. Остолбеневшая Катька смотрела на него во все глаза, чувствуя, что ее саму охватывает ужас перед беспредельностью человеческой злобы и жестокости. Она поняла, что Ромку остриг отец. Издевательская демонстрация силы. Тут выбежала Татьяна Ивановна, плачущей белой лебедью накрыла Ромку руками, как крыльями, и увела в дом. Ох и долго тогда ходила Катька туда-сюда у памятного крылечка, сжимая кулачки, пытаясь унять охватившую ее бурю! Как она ненавидела этого негодяя, Ромкиного отца, и как жалела Ромку! Что еще он должен вынести от этого злодея?!

Возвратившись домой, она взяла бритвенную машинку, которой отец обривал сам себя, и в считанные минуты осталась без волос. Мама с папой онемели, увидев ее.

– Так надо, – буркнула Катюха.

– Кому? – задала мама неожиданный вопрос.

– Надо спасти человека.

– Вот так?

– Да, так, – увереннее подтвердила Катька. – Ничего не спрашивайте сейчас, потом расскажу, – и ушла в свою комнату.

Утром, до школы она стояла перед калиткой Ипатовых, ждала. Знала, что Ромка снова не пойдет на занятия, а ей нужно было как можно скорее заявить ему о своей поддержке, дать знать, что он не один перед жестокостью. Она ждала, когда Татьяна Ивановна выйдет из дому, на работу ведь ей надо было идти. Татьяна Ивановна действительно скоро открыла калитку и опешила, увидев Катьку с щетиной на голове. Она прикрыла лицо руками и смотрела на лысую героиню полными слез глазами.

– Здрасьте! Я вот за Ромкой решила зайти, вместе чтобы в школу идти, – хрипло доложила Катюха, глядя на камешек, который перекатывала носком своей туфли.

– Я сейчас, Катенька! – с готовностью метнулась Татьяна Ивановна. – Я сейчас позову его, скажу, что ты пришла!

Ромка вышел далеко не сразу. Катька так и не смогла посмотреть ему в глаза, до обморока боялась увидеть в них сама не знала, что. Она молча взяла его за руку, в другую руку сунула свой портфель, и они пошли. Как ни странно, в школе никто над ними не смеялся и вообще ничего им не говорил, все как чувствовали необычность ситуации, тем более, что Катька с Ромкой так весь день друг на друга и не смотрели, и не сказали ни слова, хотя и просидели все перемены за партой, держась за руки.