Кристоффер Эндресен
Почти как мы. Вся правда о свиньях

Так что Лейв знает, о чем говорит, спрашивая:

– Вот Эйрик теперь у нас заправляет, а какой у него выбор? На все экологичные фермерские хозяйства в стране потребителей не хватит.

На мгновение он замолкает. Мы любуемся открывающимся взгляду морским пейзажем. Солнечные лучи, пробивающиеся через прорехи в облаках, напоминают органные трубы, будто небо и море в невероятном сплетении в любую секунду взорвутся мощным крещендо.

– По правде говоря, я не представляю, как можно вести хозяйство «экологично», – добавляет Лейв. – Меня такое не интересует, все равно свиньи так же гадят и копаются в земле, а это в любом случае не особо аппетитно.

Забавно, что Лейв решил сказать это ровно перед входом в свинарник, потому что едва мы переступаем порог, как мне чудом удается подавить рвотный позыв.

К счастью, тошноту вызывает не то, что я вижу: мы стоим еще только у входа. Все дело в запахе. Резкая, проникающая всюду вонь аммиака и ацетона, которая бьет в нос, – я с такой еще никогда не сталкивался.

Должно быть, у меня это на лице написано, потому что Лейв смотрит удивленно.

– Разве пахнет? – кажется, он спрашивает совершенно искренне.

– А вы не чувствуете?

– Во всяком случае, не так, чтобы обращать на это внимание.

Лейв заходит в свинарник почти каждый день на протяжении своих 66 лет. «Наверное, это как-то сказалось на его обонянии», – думаю я. И догадываюсь, что сам он думает совсем иначе: «Приехал тут городской неженка, небось впервые наш воздух вдохнул».

Я прихожу в себя и вспоминаю, зачем приехал. Вот же они, свиньи; точнее, «свиноматки», как я быстро соображаю, их так здесь следует называть. Мы стоим посреди большого помещения с просторными загонами, в каждом с десяток взрослых свиноматок. Множество мясных туш лежит вповалку, образуя большие кучи и чем-то напоминая колонию моржей. Ассоциация только усиливается, когда некоторые из этих продолговатых и коротконогих чудес природы весом почти 300 кг неловко встают. Жалкая борьба с законами природы, часть свиней едва в состоянии подняться. Трудно поверить, что на заре истории эти животные были хорошенькими прыткими кабанчиками.

Протягиваю руку через загородку и чешу одну свиноматку за ухом. Ей, похоже, нравится. Когда я убираю руку, она поднимает и тянет ко мне голову, словно прося – еще!

Свинарник разделен на четыре загона: в одном содержатся основные свиноматки, которые нужны для воспроизведения поголовья, во втором – молодняк, а еще два приспособлены для откормочных свиней. Есть еще и отдельная скотобойня в соседнем строении. В сумме 52 свиноматки дают приплод более чем в тысячу откормочных поросят в год. Внушительное хозяйство, по норвежским меркам, но в других странах оно бы считалось довольно мелким. В Китае самые крупные свинокомплексы многоэтажны. Они вмещают до 30 000 свиноматок, которые в год дают примерно 850 000 поросят^[69].

– Удачное время ты выбрал, – произносит Лейв, пока мы идем к следующему загону. Он наклоняется к одному из отсеков и обрывает пуповину крошечного поросенка, ползающего в опилках под боком свиноматки.

Похоже, я приехал в разгар опороса. Загон разделен на 20 отсеков поменьше, и в каждом – по свиноматке, которая либо поросится, либо уже опоросилась, либо ждет скорого опороса. Мы стоим у отсека № 13 и наблюдаем за родами. Свиноматка лежит на боку, стонет и фыркает, а новорожденные поросята неуклюже толкаются у ее сосков. Стороннему взгляду это незаметно, но между ними сейчас разворачивается настоящая борьба. Они сражаются за доступ к вымени и устанавливают иерархию, которая сохранится на всю их короткую жизнь.

Пока Лейв и Эйрик объясняют мне цикл свинокомплекса от осеменения и опороса до откорма и убоя, я слышу утробный приглушенный визг. Кто кричит? Оглядываюсь, но не понимаю, откуда идет звук. Может, это поросенок, который вот-вот родится? Смотрю на Лейва и Эйрика. Они и сами как будто немного сбиты с толку.

– Похоже, одного придавило, – говорит Лейв, заходит в отсек и шлепает свинью по заду.

Та с места не сдвигается. Еще шлепок, второй. Свиноматка и не думает реагировать. Приглушенный вой продолжается, так что на помощь Лейву приходит Эйрик. Вместе они раскачивают тяжелую тушу и наконец вытаскивают из-под нее бедолагу. Лейв осматривает поросенка. Невероятно, но никаких видимых повреждений у него нет. Тогда Лейв небрежно бросает его к братьям и сестрам, сгрудившимся у сосков матери.

Свиноматки нередко теперь задавливают потомство насмерть, а все из-за нового законодательства по защите животных. Раньше на время опороса свинью помещали в специальный станок, который не позволял ей двигаться. На несколько дней она лишалась возможности хоть как-то перемещаться, зато не могла и навалиться на поросят. Понятно, что запрет на обездвиживание задумывался для защиты свиноматок, но для поросят он, без сомнения, обернулся риском мучительной гибели. Да и фермерам свинью подложили.

И вот уже родились 12 поросят, хотя не исключено, что и остальные на подходе. Обычно в помете их бывает 10–15. В наши дни частенько доходит и до 20: скоро это даже может стать проблемой. В норме у свиноматки только 14 сосков, и бывает, что некоторым новорожденным питания не достается вовсе, поскольку поросята моментально выстраивают иерархию. Так что и здесь присутствует борьба за выживание, а детеныши рождаются с острыми клыками. Правда, тут правило «побеждает сильнейший», скорее, заменяется принципом «кто успел, тот и съел». Исследования показывают, что у поросят, родившихся последними, вероятность смерти в два раза выше, чем у тех, кто первым успел добраться к источнику молока. Тем не менее и для последышей не все потеряно: поскольку у поросят нет шерсти, свиноматка детенышей не вылизывает и между ней и потомством не устанавливается такая крепкая связь, какую можно наблюдать у многих других видов. Это позволяет без особого труда перехитрить поросят и отправить их в отсек к другой свиноматке, если там шанс добраться до соска выше.

Маска давит и врезается в кожу на переносице. После нескольких неудачных попыток поправить стягиваю ее на подбородок. Кажется, будто испытываю облегчение, но во рту сразу же пересыхает, а в горле начинает зудеть и першить. Я сглатываю, прокашливаюсь и пытаюсь прочистить горло. Так действуют пары мочи и кала, смешанные с частицами опилок, кожи и следами жизни пылевых клещей, оседающие на слизистых.

Раньше от этого нередко страдали и сами свиньи. У многих развивались хронические заболевания дыхательных путей в результате спертости воздуха в свинарниках. Благодаря новым строгим правилам вентиляции сегодня эта проблема, судя по всему, решена. Мне, правда, повезло меньше. Пытаясь вдохнуть полной грудью, я сначала втянул воздух через нос и сразу почувствовал тошноту почти такую же сильную, как когда мы только вошли.

На опилки выходит и плацента. После рождения двенадцатого поросенка роды свиноматки из отсека № 13 подошли к концу. Такое количество детенышей выделяет свиней из всех парнокопытных, у которых в единовременном приплоде их бывает обычно не больше двух. В этом отношении свиньи больше похожи на собак и кошек, но, в отличие от потомства хищников, новорожденные поросята почти сразу встают на ноги, как это происходит у большинства травоядных. Животные, которым грозит стать добычей хищников, знают: чтобы выжить, нужно двигаться как можно быстрее.

Коровам и овцам обычно требуется хотя бы небольшое родовспоможение от фермеров, но свиньи прекрасно справляются сами, так что Лейву нет нужды ночевать в хлеву в ожидании начала опороса. Впрочем, ему приходится постоянно следить, вышла ли плацента, потому что, если поросята родились, а плаценты на полу нет, значит, какие-то малыши на свет еще не появились. В этом случае Лейву нужно достать их рукой самому.

Лейв берет последнего новорожденного и поднимает его на ладони. Потом засовывает пальцы ему в пасть и раздвигает челюсти.

– Потрогай здесь.

Аккуратно просовываю палец. На ощупь клыки остры, как иглы. Лейв вытаскивает устройство, напоминающее бритву. Раздвигает челюсти поросенка еще шире и вставляет ее в пасть. Всего несколько секунд, и вот уже первый зуб сточен. Лейв поясняет, что поросята при этом совсем не чувствуют боли и что с той же целью можно использовать щипчики для ногтей.

– Хочешь подержать?

Беру поросенка так, чтобы голова оказалась на сгибе моего локтя, а туловище – на предплечье, т. е. почти как младенца. Малютка звуков не издает, но явно страшно напуган. Тельце трясется, под ребрами колотится сердце. Легонько поглаживаю его по спине и под голой кожей ощущаю позвонки. Недели не прошло, как я был с женой в больнице на партнерских родах и на свет появился мой сын. Вероятно, именно поэтому меня охватывает такой прилив нежности к новорожденному поросенку – созданию, напоминающему человека. Пытаюсь стряхнуть наваждение, думая: «Я тебя съем», но не могу это проговорить даже мысленно.

Подобно Алисе в Стране чудес, мне вдруг сложно стало отчетливо различить ребенка и поросенка. Только у Алисы все было ровно наоборот. В сцене на кухне Герцогиня дает Алисе покачать младенца. Та берет его и решает выйти на свежий воздух, но, как только она покидает кухню, младенец вдруг тихонько хрюкает. Алиса всматривается в его лицо и с удивлением замечает, что оно постепенно начинает приобретать черты свиного рыльца: «Алиса уже начала подумывать о том, что с ним делать, когда она вернется домой, как вдруг он опять захрюкал, да так громко, что она перепугалась. Она вгляделась ему в лицо и ясно увидела: это был самый настоящий поросенок! Глупо было бы нести его дальше. Алиса пустила его на землю и очень обрадовалась, увидев, как весело он затрусил прочь»^[70][71]. А мне вот опустить пятачка непросто.

– Вид у тебя, как будто домой забрать хочешь, – усмехается Лейв.

Его слова наводят меня на мысли о том, что я читал о Папуа – Новой Гвинее. Нигде свиньи не ценятся так высоко, как там. Там заботятся обо всем приплоде, в том числе о тех поросятах, которые сами бы не выжили. Если в деревне есть кормящие женщины, поросят прикладывают к их груди, как детей.

– У меня жена как раз грудью кормит. Может, и его бы подняли!

Мы смеемся, и, кажется, от той напряженной атмосферы, которая окружала нас во дворе, не осталось и следа.

– Вопрос только, что вы через полгода с ним делать будете, – отвечает Лейв.

И он, разумеется, прав. При рождении поросенок весит в три раза меньше младенца. Через шестнадцать недель младенец весит около 7 кг. Поросенок в то же время переваливает за 70 кг. Как раз с такой скоростью набирал вес питомец, которого завели Стив Дженкинс и Дерек Уолтер из Канады, – взрослый полугодовалый минипиг, как они думали. Очень скоро стало очевидно, что их нагло надули. Через год вес свинки подбирался уже к 200 кг. Тем не менее пара настолько привязалась к своей Эстер, что не могла не оставить ее у себя: теперь 285-килограммовая свиноматка живет у них в гостиной^[72]. Спрашиваю Лейва и Эйрика, брали ли они когда-нибудь поросенка в дом как питомца, чтобы поиграть с ним.

– Свиньи для нас – домашний скот. Не надо с ними миндальничать, – получаю прагматичный ответ.

Сентиментальный настрой вдруг куда-то улетучивается. «Домашний скот»? А что, собственно, отличает сельскохозяйственных животных от питомцев? Это все, конечно, тонкости языка, социальные условности, только и всего, однако замечание Лейва обнажает что-то куда более важное. То, для чего мы используем животных, влияет на то, как мы их классифицируем, а то, как мы их классифицируем, определяет то, как с ними обращаемся. Из-за одного лишь слова мы можем превратить свиней в единицу промышленного производства, перестать видеть в них живых существ, – есть их, наконец.

Опустив поросенка на пол, замечаю одного из его братьев. Будучи раза в два меньше остальных, он беспомощно копошится в углу отсека.

– Из этого, похоже, ничего не выйдет, – говорит Лейв. В его голосе проскальзывает нотка сочувствия.

Далёко от Ярена до Новой Гвинеи.

По дороге домой за рулем то и делаю кашляю, будто все еще вдыхаю свиной дух. Сворачиваю на заправку купить бутылку воды. Пока расплачиваюсь, замечаю недвусмысленное выражение лица продавщицы. Хорошо ее понимаю: очевидно, что я весь провонял. Открываю бутылку, выходя из автоматических дверей, и тут же залпом выпиваю. Чувствую себя получше, но в горле все еще першит, и при каждом сглатывании ощущаю навязчивый привкус. Хочется выйти на свежий воздух, вдохнуть поглубже, проветриться.

Уезжая с фермы, я договорился с хозяевами, что буду еще не раз сюда возвращаться, поскольку хочу получше узнать свиней и научиться за ними ухаживать. А передышка нужна, чтобы совершить экскурс в те времена, когда люди и свиньи еще жили под открытым небом. Если и был когда-то намек на равенство между нами, то только тогда. Ехать предстоит совсем недалеко – немного на север по той же равнине.

Глава 5
Сами себя одомашнили

С клоны скалы поросли дубами, нависающими над входом в темнеющую пещеру. Она не слишком велика: три метра в высоту, пять в ширину и девять в глубину. И тем не менее пещера Вистехула в Северном Ярене дает наилучшее представление о жизни пещерных людей в Норвегии. Проход настолько округлый и правильный, а сама пещера так удачно расположена у южного края песчаного берега, что она кажется рукотворной. Гигантская плита сверху образует над входом защитный козырек, в свою очередь не давая усомниться в этом. Однако единственное, к чему приложил здесь руку человек, – стриженый газон и информационный стенд у тропинки. Сотни тысяч лет в морских водах о скалу бились песок и осадочные породы, затем море отступило и пришли люди.

С тех времен, как первые люди поселились к северу отсюда, на острове Реннесой, до того, как они нашли пещеру в местечке Висте, прошло поразительно много времени – около 3000 лет, а ведь на машине это расстояние проезжается за каких-нибудь полчаса. Эти стены стали первобытным людям домом на следующие 8000 лет^[73]. Наши предки охотились и ловили рыбу, спали и рожали детей, и все это по соседству с фауной и при климатических условиях, сильно отличающихся от современных.

Одинокая чайка ловит воздушный поток над дубами. Остальные птицы выискивают что-то в поле неподалеку. На сегодняшний день эти «морские крысы» – едва ли не единственные дикие создания здесь. Когда археологи стали проводить первые исследования в пещере Вистехула в самом начале ХХ в., выяснилось, что местный видовой состав был когда-то совсем иным. После древних обитателей остались кости более чем 50 различных видов животных, в том числе рыб. Поскольку уносить мусор в специально отведенные для этого места наши предки еще не научились, кости и раковины они бросали прямо на землю там, где ходили и спали. Когда археологи приступили к работе, они обнаружили, что пещера представляет собой целый склад доисторических пищевых отходов. Глубина культурного слоя оценивалась более чем в 1,6 м. А если бы в начале прошлого века местный фермер не выгреб значительную часть ценных исторических остатков, чтобы раскидать их по полю и удобрить почву, слой был бы еще больше. И все же находки предоставляют уникальную информацию о пищевых привычках людей на протяжении тысячелетий.

В море они добывали моллюсков, рыбу и тюленье мясо, а на суше ели все подряд от лосей и оленей до медведей, лисиц и рысей. Правда, одним животным люди здесь питались чаще всего: свиньей. Свинина составляла столь значимую часть их рациона, что было бы верно определить обитателей пещеры Вистехула как охотников именно на кабанов. Тот же рацион характерен для людей каменного века на большей части освободившейся от ледника Евразии. Все ели свинину – и в больших количествах.

В эволюции человека интенсификацию охоты на кабанов можно считать столь же знаковой вехой, что и появление человека разумного. Хотя есть единичные свидетельства добычи одной-двух свиней древними людьми, в целом все указывает на то, что в начале эволюционного пути они этим не занимались. Неандертальцы на кабанов не охотились, смекалки не хватало. То же касается и других древних гоминид^[74]. Объясняется это тем, что охота на кабана сопряжена с рядом опасностей и требуется хорошенько пораскинуть мозгами, чтобы избежать их. Мчащийся во всю прыть вепрь способен развивать скорость до 50 км/ч, т. е. значительно большую, чем могут большинство пород собак. К тому же, чувствуя опасность, кабаны, как известно, становятся очень агрессивными. Не дает охотникам расслабиться и тот факт, что нападающий вепрь умело преследует жертву. За тысячи лет немало родов было прервано, а еще больше охотников ковыляли домой с пустыми руками, получив увечья. Наряду с другими животными – львами, мамонтами и носорогами, – охотиться на которых было рискованно, на протяжении большей части истории человека кабанов не трогали. Потом что-то в одночасье изменилось. Люди научились согласовывать хитроумные действия, делать оружие и инструменты намного искуснее, чем прежде. Такой когнитивный скачок нарушил баланс сил: охота началась.

В короткие сроки люди истребили бóльшую часть европейской мегафауны, к которой относились пещерные медведи, мамонты, носороги и львы. Около 17 000 лет назад эти животные исчезли с американского континента. Со временем был истреблен почти весь крупный рогатый скот Евразии (предки современных коров), та же участь постигла большинство диких лошадей. При этом для кабанов человек никогда серьезной угрозы не представлял. Благодаря биологическому разнообразию и способности к адаптации популяция кабанов почти всегда оставалась многочисленной, где бы они ни жили. Однако большую численность свиных костей на территории памятников каменного века, таких как пещера Вистехула, нельзя объяснить просто тем, что животных там было много. Похоже, раз поняв принцип, люди освоили охоту на кабанов с использованием более совершенных орудий. Чтобы поймать лося, оленя или медведя, нужно много времени и сил. Животных требовалось выследить, загнать на большой территории, а потом долго тащить домой добычу. С кабанами все было иначе. Из-за всеядности свиней легко было приманить падалью и прочими отбросами, которые для них оставляли неподалеку. Вполне возможно, что на них охотились, по большей части почти не отходя от пещеры^[75]. Мясо и потроха надо было есть сразу же, потому что заготавливать их еще не научились. Шкуру наши предки сдирали и скребли каменными орудиями. Из нее они шили одежду, обувь, мешки и котомки с помощью игл, которые изготавливали из костей. Из них же делали рыболовные крючки и наконечники стрел, при помощи которых охотились на новую добычу, и круг замыкался.

Я ступаю на грязный пол пещеры. Здесь сыро, вернее даже мокро, и мне приходится перепрыгивать большие лужи, чтобы не замочить ноги. Стены покрывает слой водорослей, они остаются темной полоской под ногтями, когда я провожу по камням пальцами. Не такое уж и гостеприимное место, как казалось на первый взгляд. Впрочем, не мне, норвежцу XXI в., судить о ее удобстве.

Помимо прочего археологи нашли здесь останки человека – мальчика 14 лет. Он был одним из тех первопроходцев, что пришли сюда примерно 8000 лет назад. Его обнаружили в самой глубине пещеры, где стены, смыкаясь с полом, образуют тупик. Это самый древний из полных скелетов, когда-либо найденных в Норвегии. Нетрудно представить сцены его жизни, но, делая это, наблюдаешь за ним, будто за животным. Его повадки, бесшумные движения – словно постоянно нажата кнопка «Без звука». Пусть здесь речь идет не о языке и развитом мышлении, можно получить представление о его мировоззрении. Для этого нужно взглянуть на находки эпохи каменного века из других мест.

Наиболее богатые коллекции находок тех времен относятся к пещерам Шове и Ласко во Франции и пещере Альтамира в Испании. Там на стенах встречаются не только отпечатки нескольких ладоней, но и изображения животных. Только животных. Эта черта характерна для искусства тех времен вне зависимости от региона. Отношение к животным определило бытие тех людей. Они сообща охотились на одних животных, а для других сами нередко становились добычей. В результате такой двусторонней связи люди уважали и воспевали многих обитателей равнин и лесов, им даже поклонялись. Животные жили и умирали, в восприятии людей они становились богами и духами. Некоторых наши предки подчиняли, другим подчинялись сами. Именно такая жизнь, такое положение в царстве животных были для нас естественны изначально.

Тотемизм, как часто называют такие верования, возможно, лучше всего изучен на основе культурных стереотипов представителей племен Северной Америки, где тотемные столбы образно изображают иерархию животного царства. При этом, по сути, в подобных воззрениях коренных американцев нет ничего, что не встречалось бы в других местах. Есть все основания считать, что тотемизм был самой распространенной формой религии, когда-либо существовавшей на земле.

Датировать рисунки каменного века оказалось безнадежно трудной задачей. Прежде считали, что возраст наиболее древних петроглифов – тех, что обнаружены во Франции и Испании, – составляет 30 000 лет. Все изменилось, когда в 2012 г. группа археологов провела новый анализ пигмента со стены в индонезийской пещере, расположенной на острове Сулавеси. В итоге пришлось пересматривать все наши представления о расселении человека разумного по планете. Выяснилось, что рисунок, возраст которого до этого оценивали в 17 000 лет, на самом деле гораздо древнее: ему 43 900 лет^[76]. Ни о какой свинье на рисунке речь, конечно, не идет, для этого еще слишком рано. На нем изображено животное, относящееся к бабируссам – роду из семейства свиных, представителей которого легко узнать по длинным загнутым бивням. По ошибке их можно спутать с чем-то вроде рогов, и, видимо, именно из-за такой внешней схожести в норвежском и английском языках эти животные получили название «оленьи свиньи» (hjortesvin и pig-deer соответственно). Клыки у бабирусс загибаются вверх и назад так, что могут врастать кончиками в кожу лба. Это исключительный случай, ни одно другое животное эволюция не одарила такой особенностью.

Нет сомнений, что и в других регионах планеты свиньи были частью жизни людей. Это подтверждают пищевые остатки. Тем не менее в изображении бабируссы в Индонезии есть нечто особенное. Если и есть у искусства первого периода каменного века, палеолита, общая черта, так это то, что свиней тогда не изображали. То, какие животные из тех, на которых древние люди охотились и от которых спасались бегством, появлялись на стенах пещер, зависело не столько от того, чье мясо наши предки ели, сколько от того, кто их восхищал и кому они придавали наибольшее мистическое значение. Как правило, это были крупные хищники, о чем свидетельствуют петроглифы, ритуальное расположение скелетов и черепов животных, украшения и резные фигурки. Однако по мере того, как многие представители мегафауны встречались все реже и исчезали, мы начали восхищаться и самыми крупными из травоядных. То, как стали изображать на стенах пещер лошадей и оленей, без сомнения, говорит о том, что в них разглядели грацию и духовную значимость.

Сложно сказать, почему свиньи в каменном веке такого признания не получили. Может статься, что их недооценивали уже тогда из-за неприглядного внешнего вида? Или человек не стал их превозносить просто потому, что охота на кабанов не представляла особой трудности? Как и во многих других аспектах нашей далекой истории, нам остается только задавать вопросы и строить догадки. И все же повсеместное отсутствие изображений свиней в европейской наскальной живописи позволяет прийти к важному выводу: уже тогда свиней не считали животными, достойными внимания.

Впрочем, вскоре свинье представился шанс взять реванш. Буквально с горсткой других видов они смели всю тотемную культуру и низвергли пиетет, с которым раньше мы относились к крупным животным. Все дело в том, что в отличие от большинства других видов свиней одомашнили. Это изменило мир до неузнаваемости, и мало в каких областях трансформация стала заметна раньше, чем в отношениях между людьми и животными.

До сих пор остается загадкой, как и почему это, собственно, произошло, но около 11 000 лет назад люди, проживавшие в так называемом Плодородном полумесяце (регионе, расположенном на территории современной Турции и Ближнего Востока), начали возделывать землю и разводить диких животных. Благодаря сельскохозяйственной революции человек отошел от природы к культуре, хотя этот неравномерный процесс растянулся на тысячи лет. Переоценить его значение трудно. Развитие земледелия привело к оседлому образу жизни. Сначала семьи жили порознь, потом стали объединяться в соседские общины и селения, затем возникли города и цивилизации. Наконец, появились государства и империи, развивались письменность, институты власти, различные религии, экономика, промышленность, потребление. С точки зрения макроистории именно переход к аграрному обществу стал основной предпосылкой к тому экологическому тупику, из которого теперь мы тщетно пытаемся выбраться. Некоторое утешение состоит в том, что действовали мы, судя по всему, неосознанно. Один из ярких примеров – одомашнивание свиньи. В случае с коровами, овцами, козами и лошадьми это был планомерный процесс, однако ничто не указывает на то, что со свиньями мы поступали сходным образом.

В том, что касается животных, считающихся сегодня домашними, больше всего удивляет их малое число. Так или иначе на протяжении долгого времени человек приручал чуть ли не всех крупных млекопитающих, однако одомашнить в итоге удалось совсем немногих.

Здесь следует пояснить приведенные понятия. Слово «приручать» довольно часто используют в качестве синонима термина «одомашнивать», но в нашем случае надо провести между ними четкую границу. Если детеныша забирают у матери, растят и учат не бояться людей, его приручают, а когда цель заключается в «одомашнивании» животного, процесс требует гораздо больших усилий. Во всяком случае, если делать это по старинке. Сначала необходимо приручить несколько особей обоих полов, причем взять их нужно из разных стад, чтобы они могли давать здоровое потомство. Затем надо следить, чтобы у животных не взыграли инстинкты и они не сбежали при достижении половой зрелости. Если с этими задачами все в порядке, наступает самый сложный этап, на котором пошли прахом многие попытки: должно произойти спаривание. Необходимо, чтобы обе особи были на это настроены, случка – дело добровольное. Если и это препятствие преодолено и процесс получилось повторить достаточно много раз, чтобы у животных начали проявляться черты, отличающие их от диких собратьев, цель можно считать в известной степени достигнутой.

Здесь, правда, возникает резонный вопрос: и что с этим животным теперь делать? Предположим, у вас есть жирафы. Любопытно, конечно, но выполняют ли они какую-то работу или, может, представляют экономическую ценность, так что другие тоже захотят иметь жирафов? Будут ли ваши потомки продолжать этот путь? Вероятно, нет. В этом может заключаться один из ответов на вопрос, почему многие виды животных не стоят у нас в стойлах и не спят в изножье кровати, что, правда, не объясняет, почему мы одомашнили волка, а не медведя, тура – а не благородного оленя, европейскую дикую лошадь – а не зебру.

Животное можно считать одомашненным, если человек полностью контролирует его размножение, кормление и территорию обитания. Что касается хищников, нам за все время удалось получить такой контроль только над кошками и собаками. С травоядными ситуация лучше. Скорее всего, люди пытались приручить все 148 видов обитающих на планете крупных наземных травоядных млекопитающих, и всего в 14 случаях нам сопутствовал успех. Только пять животных одомашнены по всему миру: муфлон (предок овцы), безоаровый козел (предок козы), тур (коровы), тарпан (лошади) и кабан (свиньи). Остальные девять – это одногорбый и двугорбый верблюды, лама, осел, северный олень, буйвол, як, а также бантенг и гаур (представители рода настоящих быков)^[77]. Некоторым, возможно, список покажется неполным без азиатского слона, но слонов не одомашнивали. Отдельных особей обычно ловят в дикой природе и выращивают – так поступил и Ганнибал, взяв африканских слонов в легендарный военный поход через Альпы в 218 г. до н. э.^[78] Многое указывает на то, что слонов получилось бы одомашнить, если бы за дело взялись всерьез. У них есть кое-что общее c названными чуть ранее видами. Это стадные животные, имеющие черты, которые сопутствуют социальному поведению: доверчивость и умение подчиняться. Должно быть, это ключевой фактор, влияющий на успех одомашнивания. Он же объясняет, почему кошки не так уж хороши в качестве питомцев, как можно было бы думать, судя по их популярности^[79]. Со слонами же у нас никогда ничего не получалось. Объяснений этому может быть множество, но два фактора выделяются особо: едят они очень много, а растут очень медленно. Экономически получается невыгодно.

Отцу евгеники Фрэнсису Гальтону удалось выявить ключевые условия, которые необходимы для самой возможности одомашнивания животных. Всего таких условий насчитывалось шесть, и, по мысли Гальтона, если вид не удовлетворял хотя бы одному из них, ему было суждено навсегда остаться диким^[80]. Помимо уже перечисленных факторов, агрессивность животного должна быть умеренной, а это исключает почти всех хищников, но и со слишком пугливыми ничего не получится, что вычеркивает бóльшую часть представителей семейства оленевых^[81]. Если мысленно перебрать оставшихся представителей царства животных, окажется, что более или менее удовлетворяющие всем условиям виды – это и есть те немногие, кого одомашнили в незапамятные времена^[82]. Поскольку с кабанами людям сопутствовал успех, легко предположить, что они соответствуют всем условиям Гальтона. Тем не менее это не так. У свиней нет принципиально важного свойства, присущего прочим домашним животным: они не представляют двойной ценности. Другие еще дают молоко, шерсть или яйца, тогда как свиньи – источник одного лишь мяса. Причем это странно, потому как наличие 14 сосков не оставляет сомнений в том, что свиньи вырабатывают много молока, которое по питательности почти не уступает коровьему, хотя процент жирности у него выше, а само оно более водянистое. Так почему у нас не принято наслаждаться стаканчиком холодного свиного молока за ужином?

Дело в том, что доить свиней опасно. Кормящие детенышей свиноматки все время настороже и могут внезапно броситься на любого, кто подойдет слишком близко. Козы тоже не любят дойку, но если разъяренная коза может оставить разве что синяк, свинья способна убить. Если она вгрызется зубами в голый участок кожи, по меньшей мере понадобится неотложная медицинская помощь. Видимо, эти знания в процессе одомашнивания нам достались дорогой ценой. А те, кому добыть свиное молоко все же удавалось, видимо, подметили еще одно свойство, которое есть и у женского молока: лактация естественным образом снижает вероятность нового зачатия. Вот коровы, например, могут одновременно носить новый плод и кормить теленка, а у свиней либо одно, либо другое. К тому же трудно выдаивать молоко из 14 сосков, каждый из которых выделяет его совсем немного. В общем, овчинка выделки не стоит. Это подтверждает и нидерландский свиновод Эрик Стенинк. В результате кропотливого труда ему и десятку его помощников удалось надоить достаточно свиного молока, чтобы изготовить несколько головок сыра. Килограмм такого сыра продавали за 2300 долл.^[83] Напрашивается вопрос: а зачем вообще тогда было одомашнивать свиней? И почему в итоге вышло так удачно? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться к самым истокам: на Анатолийское плоскогорье 11 000 лет назад.