Кристофер Ишервуд
Там, в гостях

Christopher Isherwood

DOWN THERE ON A VISIT

© Christopher Isherwood, 1959, 1961

© renewed, Don Bachardy, 1987, 1989

© Школа перевода В. Баканова, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

* * *

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДОНУ БАКАРДИ

Тридцать лет назад, главным образом стараниями Джона Лемана, вышел в свет мой второй роман «Мемориал». Это событие положило начало сотрудничеству и дружбе, которые длятся и по сей день. Поэтому я особенно счастлив, что именно Джон Леман в октябре 1959 года первым напечатал в журнале «Лондон мэгэзин» отрывок из этой моей новой книги – эпизод под названием «Мистер Ланкастер».

Мистер Ланкастер

Наконец-то я готов написать о мистере Ланкастере. Давно собирался это сделать, да все как-то не хватало духу: боялся, что не сумею воздать ему должных почестей. Зато сейчас мне видно, в чем была ошибка: я зря воспринимал его как обособленный персонаж. В отрыве от других героев он – не он. А чтобы явить его целостной персоной, следует поведать, как знакомство с ним вылилось в новую главу моей жизни. Точнее, даже в несколько глав, в которых есть и другие герои. Лично из них мистер Ланкастер знал только одного человека – да и то, проведай он о Вальдемаре, в ужасе погнал бы паренька взашей с работы, – но если бы свел знакомство с Амброзом, Джеффри, Марией или Полом… ах, нет, вообразить такое мне не хватит фантазии! Поэтому связующим звеном для всех этих людей остаюсь я. И сколь бы им, возможно, ни претила мысль о компании друг друга, от соседства на страницах моей книги они никуда не денутся.

Весной 1928-го, когда мне было двадцать три года, в Лондон по делам приехал мистер Ланкастер и написал моей матушке с предложением познакомиться. До этого мы ни разу с ним не встречались, и я знал лишь то, что он руководит представительством одной британской пароходной компании в портовом городке на севере Германии и приходится приемным сыном деверю моей бабки по материнской линии. (Наверняка есть способ описать нашу связь короче.) Даже матушка, души не чаявшая в родственниках, вынуждена была признать, что нам мистер Ланкастер, строго говоря, не родня. Впрочем, предложила обращаться к нему «кузен Александр», так, мол, теплее и так он почувствует себя своим.

Я согласился. Мне-то плевать было, как к нему обращаться и как он это воспримет. Для меня все, за редким и почетным исключением, кому перевалило за сорок лет, принадлежали к совершенно иному племени: по определению враждебному, но не столько страшному, сколько глупому. Большинство его представителей нелепые, впавшие в маразм любители читать нотации, на которых и внимания-то обращать не стоит. Лишь ровесники казались мне живее этих трупов, а сам я частенько повторял, что предпочел бы скорую и безболезненную смерть, едва начну стариться. Эта перспектива маячила где-то вдали, на горизонте, мне смотреть в ту сторону пока не хотелось.

Мистер Ланкастер не обманул моих ожиданий, оказавшись нелепым до мозга костей. Вот только как бы я ни старался, игнорировать его никак не получалось. Едва успев прибыть, он привел меня в бешенство и унизил. (Сейчас я вижу, что сделал он это не преднамеренно, а, скорее всего, из отчаянного смущения.) Он вел себя со мной снисходительно, подшучивал как над школьником. А самым худшим из оскорблений было обращение «Кристофилос». Из уст мистера Ланкастера оно звучало трепетно, в классическом произношении, отчего еще больше походило на насмешливое обзывательство.

– Бьюсь об заклад, мой распрекрасный Кристофилос, что ты ни разу не бывал на борту трампового парохода, не так ли? Тогда позволь, ради спасения твоей бессмертной души, посоветовать в кои-то веки отпустить мамкин фартук и прокатиться на корабле нашей компании. Покажи, что трудности тебе нипочем. Что ты сумеешь съесть сальца во время шторма и под смех бывалых моряков сбегать протошниться за борт. Возможно, это сделает из тебя мужчину.

– Буду только рад, – ответил я со всей доступной мне непринужденностью.

Я так сказал потому, что в тот момент ненавидел мистера Ланкастера и просто не мог оставить вызов без ответа. Я так сказал потому, что в ту пору отправился бы в плавание куда угодно и с кем угодно, меня обуревала жажда неизведанных краев. А еще потому, что заподозрил мистера Ланкастера в блефе.

И ошибся. Тремя неделями позднее из лондонского представительства его компании доставили письмо, в котором сообщалось, что все улажено и мне в такой-то день надлежит быть на борту грузового судна «Кориолан». У ворот дока на Ост-Индиа-Док-роуд, в полдень, меня будет ждать сотрудник компании.

На какой-то миг я пришел в замешательство, но потом в дело вступила моя фантазия: и вот я уже был главным героем эпической драмы, вольного переложения Конрада, Киплинга или «Что сталось с Уэрингом?» Браунинга. А когда мне позвонила подруга и пригласила на коктейльную вечеринку в следующую среду, я напряженно ответил, добавляя в голос мрачные нотки:

– Боюсь, не выйдет. Меня здесь не будет.

– Правда? И где же ты будешь?

– Точно не скажу. Где-то посреди Северного моря. На борту трампового парохода.

Подруга ахнула.

Мистер Ланкастер и его пароходная компания не вписывались в мою эпическую драму. Унизительно было признавать, что отправляюсь я не дальше северного побережья Германии, но в разговорах с теми, кто знал меня не очень близко, я нечестно предполагал, будто этот порт захода – лишь первая остановка в долгом и загадочном плавании.

Ну а пока я не вернулся к рассказу от первого лица и снова не заговорил от имени юноши, который сейчас едет в порт на такси, позвольте представить его отдельной, если не сказать отделенной от меня персоной, ибо я и правда отрезал его от себя. Пересмотрел его мнения, изменил акцент и привычные жесты, какие-то привычки и предрассудки убрал, а какие-то выпятил. У нас по-прежнему один костяк, но внешне я так переменился, что вряд ли этот юноша узнал бы меня в толпе. У нас на двоих один ярлык с именем и непрерывность сознания; я ни дня не переставал говорить, что я – это я, но за прошедшие дни и годы то, чем я являюсь, изменилось до такой степени, что прежним остается лишь сознание собственного существования. А это – свойство любого человека и никому конкретному не принадлежит.

Тот Кристофер, что сидел в такси, по сути, мертв, и все, что от него сохранилось, отражено в гаснущих воспоминаниях тех из нас, кто его знал. Мне его не воскресить. Могу лишь воссоздать его по памяти о его делах и речах и на основе записей, которые он нам оставил. Частенько он меня смущает, и я борюсь с искушением поиздеваться над ним. Подтрунивать я не стану, как не стану, впрочем, и извиняться за него. Надо же проявить уважение. В определенном смысле он мне отец и в некотором – сын.

Какой же он одиночка! Он не один, нет, он окружен друзьями, среди которых пышет жизнью и балагурит. Они даже равняются на него, смотрят ему в рот в ожидании узнать, как им теперь думать, что им любить, что ненавидеть. Для них он деятелен и порывист, и все же в их кругу он отделен ото всех стеной неверия себе, страха и ужаса перед будущим. Ведь прежде его жизнь текла, зажатая в узком русле, и многое он воспринимает наивно; будущего боится и в то же время с диким нетерпением ждет. И дабы придать себе смелости, прямо на ходу превращает его в эпический миф. Он вечный актер на сцене.

Еще больше, чем будущего, боится он прошлого. Его авторитета, его традиций и того вызова и упрека, которые они в себе несут. Возможно, сильнее всего принуждает Кристофера действовать ненависть к предкам. Он поклялся разочаровать их, опорочить свои корни и отречься от них. Хотя смешно то, как он опасается не оправдать их надежд. Впрочем, это лишь полуправда. Ярость Кристофера подлинна, и бунтует он искренне, зная, что только непокорность поможет возмужать и набраться мудрости.

В путешествие он, словно талисман, прихватил одну тайну. И пока он хранит ее, она придает сил: вчера напечатали его первый роман, о чем никто из будущих знакомых не знает! Не знают о том капитан и команда «Кориолана», не знают, наверное, и во всей Германии. Что же до мистера Ланкастера, то он успел зарекомендовать себя в высшей степени недостойным того, чтобы с ним делились такими секретами. Пусть и дальше остается в неведении. Если только однажды роман не обретет такого успеха, что удостоится заметки в газете… Из суеверного страха Кристофер гонит эту мысль прочь. Нет, нет, книга плоха, ее ждет провал. Все до единого критики куплены, враг заплатил им… Да и к чему вообще зря обнадеживаться, когда мир эпического странствия дарит незыблемые уют и безопасность?

Той весной напыщенные и непроходимо глупые литераторы-современники прошляпили одно событие, которое – как мы сегодня, в его десятую годовщину, не можем не признать – ознаменовало собой рождение современного романа, каким мы его знаем. В свет вышел «Все – конспираторы». А на следующий день выяснилось, что Ишервуда в Лондоне-то и нет. Он испарился без следа, никому ничего не сказав. Друзья в недоумении разводили руками. Боялись даже, что он покончил с собой. Однако позже, спустя месяцы, по салонам поползли странные слухи о том, как тем же утром, когда вышла книга, смутная фигура взошла на борт парохода в доках Собачьего Острова^[1].

Нет, я не стану насмехаться над ним. Не стану просить за него прощения. Я горд быть его отцом и сыном. Я думаю о нем с восхищением, но должен предостеречь: не вздумайте его романтизировать. Не стоит и мне забывать, что храбрость на поверку зачастую оказывается лишь грубым неведением. Я то и дело забываю, что в собственное будущее Кристофер смотрит не дальше, чем глупейшее животное. Не дальше, чем я заглядываю в свое. Будущее у него необыкновенное: намного счастливее, удачливее и интереснее, чем у многих. И все же, будь я на его месте, то, заглянув вперед, беспомощно воскликнул бы, что мне с таким не справиться.

А так он не в силах предвидеть, что будет с ним в следующие пять минут. Грядущее ему в диковинку и потому непредсказуемо. Но вот такси у цели, и я закрываю око в будущее, дабы снова смотреть на все глазами юного Кристофера.

* * *

Как и было условлено, у ворот дока меня ждал сотрудник компании по имени Хикс – клерк, практически мой ровесник. Прыщавый и бледный от вечных туманов и дымной мглы на Фенчерч-стрит, он был не тот герой, какого я хотел бы встретить в своем эпическом странствии. К тому же он суетливо торопился, чего герои эпосов себе не позволяют.

– Вот так раз, – присвистнул Хикс, посмотрев на часы, – нам бы поторопиться!

Подхватив мой чемодан, он устремился прочь. Ишь, разбежался, да с моими вещичками… Я вынужден был поспешить следом, и так первое действие моей драмы лишилось всякого изящества.

– А вот и он, – вскоре сказал Хикс. – Вон там.

«Кориолан» оказался еще меньше и грязнее, чем я ожидал. Те его части, что еще не сделались черными, имели желтовато-бурый цвет. Такой же, как у рвоты (иного сравнения на ум просто не пришло). Два крана все еще грузили на борт ящики, вокруг которых суетилась команда. Матросы орали что было мочи, лишь бы их расслышали из-за грохота лебедок и крика круживших над портом чаек.

– Чего ради мы так торопились? – попенял я Хиксу, на что клерк равнодушно ответил, мол, капитан Добсон любит, когда пассажиры прибывают заранее. К тому времени он уже утратил ко мне интерес: оставил у трапа, точно посылку, которую принес по назначению и за которую более не отвечал.

Я протолкался на палубу, где чуть не рухнул в открытый люк. Капитан Добсон заметил меня с мостика и спустился поприветствовать. Это был полноватый коротышка с обветренной красной физиономией и опухшими, выпученными, как у клоуна, глазами.

– Готовьтесь, будет тошнить, – сообщил он. – Ходили с нами мужчинки покрепче вашего, но и те не выдерживали.

Я постарался изобразить испуг, которого от меня ждали.

Внизу я встретил кока китайца, юнгу валлийца и стюарда, похожего на жокея. Последний признался, что двенадцать лет отходил на туристических судах компании «Кунард Лайн», но тут ему нравится больше.

– Здесь ты сам по себе.

Затем он проводил меня в каюту. В ней было тесно, как в шкафу, и очень душно. Иллюминатор ни в какую не открывался. Тогда я отправился в кают-компанию, однако длинный стол там оккупировало с полдюжины клерков, маниакально строчивших опись груза. Я вернулся на палубу и там, подыскав себе местечко в носовой части, постарался никому не попадаться на глаза.

Час спустя мы отчалили. Выход из дока в реку затянулся, потому что выходили мы через шлюзовые ворота, на которых повисла озорная трущобная детвора. Ко мне у перил присоединился один из клерков.

– Будет трясти, – предупредил он. – Эта старушка – та еще плясунья.

Не сказав больше ни слова, он с проворством атлета перемахнул через перила и спрыгнул на отдаляющуюся пристань, махнул мне рукой и был таков.

За полдником в кают-компании я познакомился с помощником капитана и двумя механиками. Мы съели моченую макрель и запили ее безбожно крепким чаем из кружек, а после я вернулся на палубу. Начался тихий облачный вечер. Город остался позади. Доки и склады уступили место серым холодным полям и топям. Мы прошли мимо нескольких плавучих маяков, один из которых назывался «Могильная падь».

Проходивший мимо меня капитан Добсон сказал:

– Это первый этап нашего дерзкого странствия.

Он по-своему пытался создать атмосферу эпичности, и я мысленно поставил ему зачет за старания. А потом пошел в каюту, ибо в наступившей темноте уже ничего не было видно. Ко мне заглянул стюард – по поводу моего питания в пути: платишь фунт и ешь сколько влезет. Думал, наверное, что мне от этого предложения не отвертеться, ведь меня ждет морская болезнь.

– Пару месяцев назад с нами ходил один джентльмен, – с садистским удовольствием сказал стюард. – Ох и трудно же ему пришлось. Если ночью вам что-то понадобится, стучите в стену, хорошо, сэр?

С этими словами он ушел, а я улыбнулся, ведь у меня имелся второй секрет, который я намеревался хранить не хуже первого. Моряки оказались до трогательного просты: им, похоже, были совершенно неведомы чудеса современной медицины. Я же, само собой, принял меры предосторожности. В кармане у меня лежала картонная коробочка, а в ней – завернутые в фольгу пилюли с розовым и серым порошком. Надо было принимать их по одной: один раз перед отплытием и дальше дважды в день.

Утром, когда я проснулся, корабль нещадно кидало вверх-вниз: круто задрав нос, он ненадолго зависал в высшей точке, а затем падал, отчего все в каюте содрогалось. Только я успел проглотить таблетки, как дверь открылась, и ко мне заглянул стюард. По его разочарованному виду я сразу понял, какую картину он ожидал застать.

– А я-то думал, вам нехорошо, сэр, – с укоризной произнес он. – Полчаса назад к вам заглядывал, и вы лежали плашмя, ни слова не сказали.

– Я просто спал как убитый, – ответил я, лучезарно улыбнувшись этому стервятнику.

За завтраком второй механик держал руку на перевязи. Оказалось, что ночью в машинном отделении лопнула труба и его ошпарило. Валлийский юнга по имени Тедди нарезал для него бекон. Делал он это не слишком расторопно, и второй механик грубо его поторапливал, за что получил упрек от первого:

– В старости, помяни мое слово, ты станешь тем еще козлом!

И хотя второй механик получил полугероическое увечье, ощущение эпичности нашего странствия начинало пропадать. Я надеялся, что команда этого судна – люди сплошь иной расы, живущие исключительно морем. На деле же никто из них не оправдал моих представлений о моряках. Старпом был слишком смазлив и походил на актера. Механики с равным успехом могли бы пахать на заводе: механики себе и механики. Стюард был не лучше любой другой профессиональной обслуги. А капитан Добсон вполне органично смотрелся бы за стойкой бара в пабе. Пришлось взглянуть в глаза прозаичной правде: люди в море ходят всякие.

Вообще, мыслями команда пребывала на суше. Они обсуждали фильмы, которые видели, мусолили скандальный развод:

– Таких, как она, называют респектабельными шлюхами.

Они развлекали меня загадками:

– Чего нет у девочки в четырнадцать, чего девочка в шестнадцать ждет, и чего никогда не получит принцесса Мария? – Ответ: – Страховая карточка.

Я принялся рассказывать анекдот про священника, пьяницу и беспризорников, но, дойдя до развязки: «Вот если бы ты брюки застегивал, как свой воротник…», замялся. Мне было неловко воспроизводить акцент кокни, поскольку с ним говорили оба механика. Впрочем, шутка прошла на ура – команда была ко мне дружелюбна. Хотя ответ на мучивший юношу вопрос: «Что они обо мне думают?» – оставался неизменным: «Ничего». Моряки и бровью не повели, когда я взял себе добавки бекона, тогда как корабль ходил вверх-вниз, точно полотно ножовки.

Весь день «Кориолан» скользил враскачку по неспокойному морю, а когда я выбрался на палубу, то чуть не ослеп от блеска водной глади. Теперь, когда люки задраили и мы шли своим курсом, судно как будто удвоилось в размерах. Я расхаживал по палубе: ни дать ни взять призовой индюк, а капитан Добсон в старой фетровой шляпе попыхивал вересковой трубкой, то и дело снисходительно указывая с мостика на проходящие мимо суда. Всякий раз профессиональный интерес толкал меня к перилам, и я пристально вглядывался в корабли. Позднее капитан смутил меня, когда принес мне шезлонг и собственноручно раскрыл его.

– Теперь можно радоваться, как мальчишка, кокнувший своего папашу, – сказал он и добавил: – Хотелось бы знать вашего мнения вот о чем, – и протянул мне книгу в мягкой обложке с иллюстрацией эротического содержания. Называлась книга «Невеста зверя» и изобиловала сценами вроде: «…горячими ладонями он стиснул ее полные груди, и она закричала от боли и желания одновременно». Будь я в Лондоне среди друзей, мы бы всласть посмеялись над этим романом. Обычно такую макулатуру спешат задвинуть подальше, однако в тот момент я признался себе, что, несмотря на абсурдное содержание, книга меня здорово распалила. Я проглотил ее за час, и капитан Добсон принял это за комплимент. Тедди же все время подносил мне чай и слоеные булочки с джемом.

Я проснулся посреди ночи, будто меня разбудили. Встав на колени на койке, посмотрел в иллюминатор и увидел далекие огни Германии – синие, зеленые и красные, сиявшие над черной водой.

Утром мы вошли в русло реки и двинулись вверх по течению. Капитан Добсон выпил в штурманской с немецким лоцманом и здорово повеселел. Свою старую фетровую шляпу он сменил на щегольскую белую фуражку, в которой еще больше стал похож на комичного морского волка из варьете. Мы проходили мимо барж, устроенных с уютом, как дома: веселые шторки на иллюминаторах и цветочные клумбы. Капитан Добсон в это время указывал на разные достопримечательности на берегу; приметив одну фабрику, он пояснил мне:

– Там у них сотни девушек чистят шерсть. Жара внутри такая, что они по пояс оголяются. – Он подмигнул мне, а я из вежливости изобразил сальный взгляд.

В гавани, скромно продвигаясь к своему причалу посреди больших судов, «Кориолан» как будто снова измельчал. Капитан Добсон громко приветствовал другие команды, и те отвечали ему. Казалось, его везде рады видеть.

Наконец мы причалили, но палуба оказалась настолько ниже линии пирса, что трап спускался к нам почти отвесно. Офицер полиции, пришедший проверить мои документы, даже помедлил, не решаясь по нему сходить. Капитан Добсон насмешливо покрикивал:

– Проваливай, Фриц! Проваливай!

Фрицами он называл и лоцмана, и капитанов встречных судов. Полицейский со смехом, но при этом крепко держась за перила, спустился к нам задом наперед.

Штампом в паспорте формальности и закончились. Я пожал руку стюарду (бедный неудачник взгрустнул), дал на чай Тедди и махнул на прощание капитану Добсону.

– Поцелуй от меня девочек! – крикнул он с мостика.

Полицейский любезно проводил меня до ворот дока и посадил на трамвай, который ехал прямиком к конторе мистера Ланкастера.

Здание выглядело впечатляюще. Оно было даже крупнее, чем я ожидал, а внутрь вели вращающиеся стеклянные двери. Тут работало с полдюжины девушек и вдвое больше мужчин. Юноша лет шестнадцати проводил меня в кабинет к мистеру Ланкастеру.

Я, разумеется, помнил, что он человек высокий, но при этом забыл насколько. Он был очень высоким и очень тощим. Во время рукопожатия, когда он сунул мне свою костлявую ручищу, я инстинктивно, повинуясь подсознательному импульсу, спутнику любой встречи, мысленно стал на долю миллиметра ниже и коренастее.

– Ну вот, кузен Александр, я и прибыл!

– Кристофер, – лениво ответил мистер Ланкастер низким голосом. Не воскликнул, а просто констатировал очевидное. Мол, приехал – и ладно, чему удивляться-то?

У него была по-женски маленькая голова, очень крупные уши, широкие мокрые усы и капризно изогнутые губы. Выглядел он уныло, холодно и подавленно. Конец его длинного красного носа влажно поблескивал. Мистер Ланкастер носил высокий накрахмаленный воротник и нелепые черные туфли. Нет, мне он определенно не нравился. Первое впечатление о нем полностью подтвердилось; к месту вспомнилось изречение одного из моих друзей, Хью Уэстона: «Все уродливые люди злы».

– Я освобожусь, – взглянув на часы, мистер Ланкастер произвел в уме быстрые, но сложные расчеты, – ровно через восемнадцать минут. – И вернулся за свой стол.

Я угрюмо сел на жесткий стул в углу. С ног до головы меня переполняло негодование. Я был жестоко разочарован. Но почему? Чего я ждал? Радушного приема, расспросов о том, как прошло плавание, и похвалы за то, что не блевал всю дорогу? В общем-то… да. Этого я и ждал. Дурачок, мог бы сразу понять, как меня встретят. Я на неделю оказался в плену у этого холодного старого болвана.

Мистер Ланкастер сделал какие-то записи. Потом, не поднимая глаз, взял со стола газету и швырнул ее мне. Это был выпуск лондонской «Таймс» трехдневной давности.

– Благодарю… сэр, – как можно ядовитей произнес я, тем самым объявив ему войну. Однако мистер Ланкастер никак не отреагировал.

Затем он принялся звонить по телефону. Говорил на английском, французском, немецком и испанском. Меняя языки, он, правда, не менял интонаций. Время от времени мистер Ланкастер переходил на крик, и до меня дошло, что он слушает самого себя, наслаждаясь звучанием собственного голоса. В нем было нечто от священника, немного от правительственного министра и ни капли от предпринимателя. Кому-то мистер Ланкастер отдавал указания, кого-то сдержанно хвалил. Его руки ни секунды не знали покоя, а малейшая проблема возбуждала и приводила в ярость.

Прошло полчаса, а он так и не освободился.

Внезапно мистер Ланкастер встал и произнес:

– Ну все!

И вышел прочь, как бы скомандовав следовать за ним.

Прочие сотрудники зрелого возраста уже покинули контору. Видимо, ушли на обед. Задержался только юноша. Мистер Ланкастер сказал ему что-то на немецком, но я разобрал лишь имя: Вальдемар. Когда парень уходил, я широко улыбнулся ему, словно пытаясь вовлечь в заговор против мистера Ланкастера, однако Вальдемар остался безучастен, ответив по-немецки сдержанным поклоном. Вот тебе новости! Подросток, а уже кланяется! Определенно, молодежь в этой конторе ходила по струнке. Или – о ужас! – Вальдемар зачислил меня в одну с мистером Ланкастером лигу и относился ко мне с тем же насмешливо-презрительным уважением? Нет, вряд ли. Вальдемар просто во всем копировал повадки мистера Ланкастера, приняв их за образец джентльменского поведения.

Домой к мистеру Ланкастеру мы возвращались на трамвае. Стоял теплый, по-весеннему влажный день. Чемодан я нес в руках, а пальто накинул на плечи и потому потел; но это не мешало мне наслаждаться погодой. Она волновала и будоражила мою душу. Я обрадовался переполненному трамваю: нас с мистером Ланкастером разделила толпа, и не пришлось с ним разговаривать, – меня прижимало к телам немцев, моих ровесников, юношей и девушек; набитый вагон раскачивало из стороны в сторону, мы терлись друг о друга, как будто стирая национальный барьер между нами. За окнами трамвая было еще больше молодых людей на велосипедах. На школьниках были картузы с лаковыми козырьками и яркие рубашки со шнуровкой вместо пуговиц, распахнутые у горла. Наш пестрый трамвай ускорялся, лязгая и звеня колокольчиком. Он мчался по длинным улицам вдоль белых домов, тисненая штукатурка на фасадах которых оттенялась широкими листьями ползучих растений, утопающих в сирени садов. По пути мы увидели фонтан со скульптурной группой: Лаокоон^[2] с сыновьями корчились от боли в объятиях змей. На таком солнцепеке я им почти завидовал: гады разинули пасти, изливая на разгоряченные мужские тела прохладную воду. Смертельная схватка казалась скорее непринужденной и чувственной.

Мистер Ланкастер жил в квартире на первом этаже большого дома, обращенного фасадом на север. В просторные комнаты с высокими потолками вели крупные двери-купе: дотронься до них – разъедутся с такой скоростью, что от стука содрогнутся стены. Обставлены помещения были в стиле немецкого ар-нуво: стулья, столы, шкафы и книжные полки производили гнетущее впечатление своими угловатыми очертаниями, воплощающими ненависть к комфорту и несгибаемый пуританизм. Не уступали им в мрачности и фриз вдоль стен гостиной, изображающий голые ветви, и люстра в середине комнаты – спартанский, болотисто-зеленый бутон стеклянного лотоса. Зимой здесь наверняка невыразимо тоскливо, зато сейчас достаточно прохладно. Единственное, что мистер Ланкастер привнес в декор от себя, – это его школьные и армейские фотографии.

Сильнее прочих привлекала внимание фотография крепкого старика лет семидесяти пяти. Ах, какая борода! Уникальная, попробуйте найти такую же! Чистое серебро. Борода главы истинной викторианской семьи. Она потоками струилась вниз от изящно выгнутых ноздрей и крупных мочек, вскипала пеной на щеках и волнами сталкивалась у подбородка, рождая кипящую стремнину, в какой не выжил бы ни один корабль. Старый красавец, гордо вскинув голову, выпятил ее, мол, полюбуйтесь!

– Мой дорогой старик-отец, – произнес мистер Ланкастер, и по его задумчивому тону я понял, что Борода уже отдал Богу душу. – Ему еще не было и шестнадцати, когда он обогнул мыс Горн и побывал севернее Алеутских островов, у самой кромки ледяного панциря. В твоем, Кристофер, возрасте, – в голосе мистера Ланкастера послышался легкий упрек, – он ходил вторым помощником на сингапурском судне по Китайским морям. Когда корабль мотали тайфуны, отец в своей каюте переводил Ксенофонта. Это он научил меня всему, что я знаю.

Обед подали холодным: черный хлеб, твердый голландский сыр и нарезку из колбас разнообразных видов: ядовито-розовую, с душком, с целыми кусками хряща и напоминавшую старый церковный витраж.

Не успели мы приступить к трапезе, как мистер Ланкастер предупредил, что не приемлет послеобеденных сиест:

– Когда я руководил представительством компании в Вальпараисо, заместитель постоянно твердил мне: «Последуй примеру остальных и вздремни». На что я ему отвечал: «Пока испанец дрыхнет, белый человек его обкрадывает».

Все ясно: типичный реакционер. Он явно хотел меня перевоспитать и свято верил в то, что я полон романтических и либеральных представлений, которые нуждаются в противовесе. Тут мистер Ланкастер был прав и ошибался одновременно. В моей голове и правда ютились недоразвитые и неоперившиеся либеральные взгляды, однако, пытаясь запугать меня жесткой дисциплиной, мистер Ланкастер просчитался. Вызвать мой страх могло потворство, а так я воспринял его предупреждение как нечто само собой разумеющееся, скучное и крайне типичное для него.

Мне показалось, что мистер Ланкастер видел себя выше правых и левых и целиком полагался на непогрешимость личного опыта и мудрости, будучи утомленным собственным всезнанием. А еще он ставил себя выше литературы. Сказал, что вечерами плотничает в небольшой мастерской в дальней части квартиры – «лишь бы не читать».

– Книги как таковые мне ни к чему, – заявил мистер Ланкастер, – получая от них все, что мне нужно, я их выбрасываю. Всякий раз, когда сообщают о новой философии или идее, которая вот-вот изменит мир, я обращаюсь к классике: смотрю, кто из великих греков выразил эту мысль лучше… Писанина наших дней – всего лишь форма нервного расстройства, которая распространяется по миру. Не сомневаюсь, бедный мой Кристофилос, что в скором времени и ты падешь столь же низко и скропаешь собственный роман!

– На днях у меня уже вышел роман.

Позор и ужас! Не думал, что скажу такое. Даже в мыслях не было у меня признания, но оно само слетело с губ. Ну, мистер Ланкастер… Он оказался искуснее любого прокурора.

Унизительней всего было то, что он как будто даже не удивился и не заинтересовался.

– Пришли как-нибудь экземплярчик, – запросто сказал он. – Потом верну тебе с обратной почтой, подчеркнув красным карандашом все расколотые инфинитивы, а синим – всю прочую бессмыслицу. – Он похлопал меня по плечу, а я поморщился от отвращения. – О, и кстати, – сказал мистер Ланкастер, – вечером нам будет легкая закуска…^[3] – Эту фразу он произнес особенным, чудачески-игривым тоном, как если бы хотел привлечь мое бесценное внимание к тому факту, что процитировал Божественного Лебедя^[4]. – Приглашены все шишки из местных пароходных компаний, консульств и так далее. Я договорился и насчет тебя.

– Нет, – ответил я, совершенно не собираясь никуда идти. Хватит. Нельзя тратить на этого недалекого, беспардонного и самодовольного дурака все свое время. Я могу спокойно уйти сейчас же, сегодня. У меня есть немного деньжат; могу пойти в бюро путешествий и поинтересоваться, во сколько мне обойдется билет третьим классом на ближайший рейс до Англии обычным пассажирским транспортом. Если не будет хватать – поселюсь в гостинице и телеграфирую матушке, чтобы выслала недостающую сумму. Все просто, мистер Ланкастер не мировой диктатор, и он не может остановить меня. И он прекрасно это знает. Я не ребенок. И все же…

И все же… По какой-то абсурдной, иррациональной, унизительной и приводящей в ярость причине я его боялся! Невероятно, но это было так. От страха я задрожал, и мой голос сделался еле слышным. А мистер Ланкастер как будто не обратил на это внимания.

– Это будет для тебя ценным опытом, – пообещал он, прожевывая черствый сыр.

– Не смогу. – На этот раз я перестарался, и мой голос дал петуха.

– Чего не сможешь?

– Прийти не смогу.

– Отчего же? – Он говорил снисходительным тоном, как взрослый, выслушивающий отговорки школьника.

– У меня и смокинга-то нет… – И снова я напугал себя собственным признанием; ведь собирался же сказать, что уезжаю.