Кристина Далчер
Мастер-класс

Глава пятая

ТОГДА:

Я ждала Фредди и пребывала где-то на пятом месяце беременности, когда только-только начинаешь чувствовать довольно неприятные сердитые толчки, если пытаешься как следует застегнуть джинсы. Но у меня, слава богу, прошла утренняя тошнота, из-за которой я не могла есть практически ничего, кроме подсушенных тостов; один только запах любой другой еды вызывал у меня желание немедленно броситься в ближайший туалет. Но, несмотря на все эти сложности, между нами, мной и Малколмом, вот-вот должна была состояться этакая задушевная супружеская беседа. В очередной раз на одну и ту же тему.

– Ты же все знаешь, мы с тобой уже это обсуждали, – начал Малколм, когда я вернулась в гостиную, запихнув наконец Энн в кровать. Теперь мы могли совершенно свободно поговорить наедине, как супружеская пара, как партнеры по жизни, хотя я уже довольно давно ничьим «партнером по жизни» себя не чувствовала. – Эл, ты меня слышишь?

– Слышу, – сказала я.

– Ну и? Когда ты собираешься это сделать?

Это.

Вот то единственное слово, что покрывает все разновидности греха – от обжиманий на заднем ряду кинотеатра после школьных танцев до умерщвления своей собаки, когда она становится слишком старой и больной и требует слишком много ухода. Этим же словом, кстати, обозначается и извлечение зародыша из женского чрева. Секс, эвтаназия, аборт, убийство – все чрезвычайно удобно собрано под просторным зонтом понятия «это».

Наш разговор лениво сворачивал то в одну сторону, то в другую, возвращался к исходной точке, замыкая круг, и начинался снова. Час спустя Малколм, оставшись, так сказать, на исходной позиции, ничего толком не сказал и лишь без конца повторял, что мы с ним «не раз все обсуждали», что это «чистый эгоизм» – рожать ребенка, а потом смотреть, как он страдает, мучительно стремясь подняться на такой уровень, которого ему, возможно, никогда не достигнуть. Он рисовал мне картины будущего нашей еще не родившейся дочери, напоминал о бесконечных Q-тестах, о трудностях с поступлением в колледж, о том, что девочка с коэффициентом ниже среднего никому не будет нужна.

– Все закончится тем, что она даже замуж выйти не сможет, – заявил Малколм. – Или получит муженька вроде того типа, что в школе все за тобой таскался. Джек какой-то, по-моему.

– Джо, – поправила я. – И ты прекрасно знаешь, как его звали. И он был действительно хорошим парнем, что тебе тоже известно.

– Мало быть просто хорошим парнем; теперь это больше не котируется, Эл. Теперь имеет значение только показатель Коэффициента. И ты прекрасно это знаешь.

Да, я прекрасно это знала, но мне вовсе не хотелось ничего этого знать. Мне не хотелось думать о Джо или о том, что случилось потом. Не хотелось думать о каких-то новых тестах, о каких-то новых Коэффициентах, о том, что все это, возможно, придется делать снова и снова.

Малколм поднялся из-за стола, собрал грязные тарелки и прихватил их с собой на кухню. Разговор был окончен, и я занялась длинным списком учреждений, предлагавших беременным женщинам самые различные услуги; списки таких учреждений были напечатаны на обложках книг, посвященных различным IQ-тестам, а Малколм, мой «партнер по жизни», повернувшись ко мне спиной, тщательно перемывал обеденные тарелки.

Больше никаких задушевных бесед не было. На следующее утро у меня была назначена встреча с врачом в одной из пренатальных клиник Института геники. Это было задолго до того, как этот институт выдвинул лозунг «За здоровую женщину!», задолго до того, как Петра Пеллер сумела поднять свою безумную идею на новый уровень. В приемной клиники вдоль стен, окрашенных в зеленовато-желтые тона, символизирующие, видимо, лес и солнечный свет, сидела примерно дюжина женщин. На стенах висели постеры с изображениями идеальных семей – идеальные волосы, идеально белые зубы, идеальная кожа. Но ни одной фотографии младенцев там не было; на постерах были только подросшие дети; отсутствовала также обычная для гинекологических приемных реклама смесей или памперсов, которые можно получить по акции.

Все здесь – от постеров на стенах до брошюр на столиках – было нацелено на тех женщин, которые никогда не окажутся в родильной палате.

И разговоры, разговоры!

– Если мне скажут, что его Коэффициент на одну сотую ниже девяти с половиной, я от него немедленно избавлюсь, – заявила бледная женщина, скрывавшая свою бледность под слоем тонального крема. – В точности как и в прошлый раз.

– Слава богу, теперь это так быстро, – подхватила ее соседка, которой вряд ли было больше двадцати. – Вот было бы здорово, если б и маникюр делали так же быстро, правда? – И обе засмеялись.

Пока они обменивались номерами телефонов и электронными адресами, настаивая на том, что их шустрые пятилетние детишки непременно должны в один из ближайших дней встретиться и поиграть вместе, дверь за стойкой администратора настежь распахнулась, и оттуда вышла женщина, прижимая какой-то конверт к округлившемуся животу и пышной груди. Ее вьющиеся волосы уже начинали седеть на висках, а уголки губ украшали тонкие лучики морщинок. Сорок с хвостиком, подумала я. А может, и больше. Миссис Идеальный Грим и Миссис Маникюр так и уставились на нее; они осмотрели ее с головы до ног и еще долго провожали ее взглядами, пока она торопливо пересекала приемную, вестибюль и выходила на улицу.

– Господи, и о чем только она думала?! – возмутилась Миссис Идеальный Грим. – В ее-то возрасте!

– После тридцати пяти я бы даже и пытаться не стала, – тут же подхватила Миссис Маникюр. – Ни в коем случае!

– Теперь, говорят, и в тридцать уже слишком поздно. Я на днях читала одну статью, так там…

– Да-да, я тоже эту статью видела. Для меня, пожалуй, слишком наукообразно, хотя суть ясна.

Я, разумеется, тоже эту статью прочла – просто Малколм с вечера оставил у меня на подушке журнал, открытый на нужной странице. Тонкий намек. Да и время он выбрал удобное, особенно если учесть, что у нас только что состоялась очередная «задушевная супружеская беседа» на тему того, что IQ новорожденного падает в геометрической прогрессии по мере увеличения возраста матери.

Обе болтушки внезапно примолкли и принялись внимательно рассматривать меня, сидевшую у противоположной стены. Затем они обменялись понимающими взглядами и дружно поджали губы. Я прямо-таки слышала их мысли: Не повезло ей. Просто чудо, если она его сохранит. Все равно ей всучат этот конверт, ведь ей явно больше тридцати пяти. А там, глядишь, и другие проблемы возникнут. Не стоит даже упоминать некое страшное слово на букву «с». Собственно, лишь немногие показатели тестов для беременных превосходили по своей значимости низкий уровень IQ, хотя трисомия^[5] все же стояла в верхней строчке возможных осложнений при поздней беременности. И в частности, синдром Дауна.

Когда администратор выкликнула меня, случилось нечто непредвиденное. Мой малыш, мой будущий родной человечек, которому я уже имя придумала, которого уже любила, которому уже пела перед сном старые колыбельные песенки, которым научила меня моя бабушка, вдруг завозился где-то в глубинах моего распухшего тела, и я подумала: Да хрен с ней, с природой! Грудное вскармливание лучше всего на свете! А я, черт побери, прекрасно знала, что могу еще и донором для чужих детишек быть.

В общем, я встала и вышла из клиники тем же путем, каким туда и вошла, имея полные восемнадцать недель беременности, но никакого конверта с магическим числом внутри; зато я могла больше не спешить с принятием того решения, которое в итоге стало бы, скорее, решением Малколма, а не моим собственным. Затем я два часа просидела у компьютера, рассматривая результаты различных пренатальных обследований на IQ, и в итоге вполне успешно подделала одно, намереваясь в ближайшее же время представить эту «справку» своему мужу. Я решила изобразить цифру 9,3, написав ее крупно и непременно серебристыми чернилами. Хорошее число. Просто замечательное. И я чувствовала, что впервые в жизни сделала по-настоящему правильный выбор после целой серии неправильных шагов и поступков.

Глава шестая

Я была уже на нашей подъездной дорожке, дольше чем нужно провозившись с дворниками «Акуры» и проклиная ту противотуманную жидкость, которую пару месяцев назад мне залили в «брызговики», когда подал сигнал желтый автобус. Это были совсем другие звуки, чем негромкое, но пронзительное верещание «фемботов» в серебристом и зеленом автобусах. Это был грубый гудок сродни тем, что способны потрясти тебя до глубины души, когда ты спокойно катишь по шоссе, подпевая одному из сорока лучших хитов, и вдруг на тебя как бы ниоткуда обрушивается трубный глас какого-нибудь грузовика или трактора, полностью лишая способности ориентироваться. Вообще-то, как мне кажется, такие машины издают подобный сигнал без особой на то причины.

Просто желая попугать.

Хотя у желтого автобуса причина погудеть явно была.

Миновав наш дом, он остановился, но не напротив дома Кэмпбеллов, а напротив того сине-белого особняка в колониальном стиле, в котором с родителями проживала Джудит Грин. Остановился и снова посигналил.

Я уже явно опаздывала, так что пришлось быстренько набрать номер школьной секретарши.

– Серебряная школа имени Давенпорта, – прощебетала она. – Меня зовут Рита. Чем я могу вам помочь?

Я соврала ей что-то насчет севшего аккумулятора и спросила, не может ли она послать замену на мой утренний урок в биологическом классе.

– Ребята пока могли бы поработать над своими эссе по мутации хромосом, – сказала я и вдруг подумала о том, что в мое время студенты первого курса колледжа все еще учили наизусть фазы цикла Кребса^[6], а не разрабатывали самостоятельно вполне продвинутые генетические теории. – Я приеду, как только сумею завести автомобиль.

– Никаких проблем, доктор Фэрчайлд. Ваша новая группа показывает в этом семестре невероятно высокие результаты. – Я слышала, как она стучит по клавиатуре, выясняя, какова будет цена моего опоздания; затем последовала пауза – она, похоже, обдумывала, как бы это помягче напомнить мне об этом. – И ваш преподавательский Коэффициент по-прежнему на несколько десятых выше девятки! Я так вам сочувствую – погода просто отвратительная для всяких автомобильных поломок.

– Да уж, – согласилась я и благополучно завершила разговор. Затем я рукавом протерла запотевшее ветровое стекло, и тут входная дверь особняка Гринов на несколько дюймов приоткрылась. Первой вышла мать Джудит, она так плотно обхватила себя руками, что они почти сомкнулись у нее за спиной. На ней был махровый халат – не слишком подходящая защита от дождя, – и она как-то странно двигала щеками, точно бурундук; мне показалось, что у нее просто зубы стучат от холода.

Вот только сегодня было не так уж и холодно. Да и дождь всего лишь моросил.

Затем на крыльце появилась Джудит, одетая в джинсы и ветровку, а не в свою обычную алую форму Гарварда с плиссированной юбочкой и блузкой цвета слоновой кости, как всегда свежевыглаженной. Мать сунула ей в руки плоскую желтую карту и на несколько секунд скрылась в доме. Когда она снова появилась на крыльце, в руках у нее был один-единственный чемоданчик. Она поставила его и обеими руками обняла Джудит. При этом ее халат распахнулся и сполз с плеч, но Сара Грин, похоже, ничего не замечала.

И тут автобус снова посигналил.

Мне хотелось поставить «Акуру» на тормоз, броситься к автобусу и крикнуть водителю: Да дай же ты им еще пять гребаных минут, а? Всего пять коротких минуток! Впрочем, ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло бы – это все равно, как если бы я бросилась вдогонку за Ловцом Детей, умоляя его еще немного подождать. Так что я просто сидела в своей машине и совершенно мокрым рукавом плаща все вытирала и вытирала запотевающее ветровое стекло. Я была совершенно беспомощна.

Джудит первая разомкнула объятья, подхватила свой чемодан и пошла по выложенной кирпичом дорожке – это была та самая дорожка, по которой она ходила с тех пор, как они с Энн поступили в школу, та самая дорожка, вдоль которой Сара Грин всегда летом высаживала бегонии, а осенью – хризантемы. Джуди прижала свою желтую карточку к двери автобуса, и дверь-гармошка открылась. Несколько неясных фигур, маячивших за запотевшими окнами, свидетельствовали о том, что Джудит была не единственной, кого сегодня утром подобрал желтый автобус – но кто там был еще, я из-за пелены дождя рассмотреть, разумеется, не смогла. Только вряд ли сегодня в этом автобусе было много улыбок.

Когда автобус тронулся, я задним ходом выехала на нашу улицу и остановилась. Хотя уже давно наступило утро, наш квартал по-прежнему был окутан какой-то мглой, точно мертвенным холодным покрывалом, – но это, разумеется, из-за дождя. Мой телефон показывал без четверти восемь, то есть у меня пока было вполне достаточно времени, чтобы успеть в школу еще до окончания первой пары, пока мой Коэффициент не утратил еще парочку десятых.

Да и черт с ним, – решила я и двинулась в противоположную сторону, к дому Сары Грин, мимо пустой игровой площадки с идеальным резиновым покрытием из измельченных автомобильных покрышек, на которой не оставляли следы ни ребячьи кеды, ни «рибоки». Несмотря на ветер и дождь, качели оставались неподвижны, точно сломанный маятник, а тускло-серая краска на металлической горке оставалась все такой же свежей, казалось, ее никогда не полируют детские задницы. Я и впрямь, по-моему, ни разу не видела на этой игровой площадке хоть одного ребенка. На улице дети появлялись по утрам, когда за ними приходили автобусы, и после полудня, когда автобусы развозили их по домам. Затем дети спешили к себе и до ужина склонялись над учебниками. А поскольку почти все дети похожи на Энн и Фредди, то аппетит у них как у голодных солдат в армейской столовой. После ужина они обычно снова занимались, пока не приходило время ложиться спать. Из-за такого режима даже в летние месяцы большинство детей выглядели не просто бледными, а какими-то выцветшими.

Иногда мне кажется, будто даже само понятие «детство» куда-то исчезло.

Остановив машину напротив особняка Гринов, я увидела, что Сара Грин опустилась на колени, халат ее совсем распахнулся, демонстрируя всем тонкую ночную рубашку, а сама Сара выдергивает из земли желтые хризантемы, которые посадила всего несколько недель назад, глубоко погружая пальцы, чтобы уж точно вырвать растения с корнями. Хризантемы она разбрасывала в разные стороны, в волосах у нее застряли комки земли и обрывки растений, а на щеке виднелся грязный мазок – наверное, пыталась смахнуть с глаз слезы.

Я вылезла из машины и бросилась к ней.

– Сара, что происходит?

Она даже головы не подняла и в ответ пробормотала что-то невнятное, продолжая яростно зарываться в землю и выдергивать несчастные хризантемы; уже почти вся кирпичная дорожка была покрыта толстым слоем желтых лепестков, зеленых листьев и земли.

– Ненавижу этот гребаный желтый цвет! Ненавижу! – с трудом расслышала я.

А мне желтый цвет всегда нравился. Это цвет радости, счастья; не слишком спокойный и совсем не раздражающий. Он не бьет по глазам, как красный, который мне лично всегда напоминает либо об опасности, либо о боли, либо о зле. Я вспомнила светло-желтые, цвета сливочного масла, занавески, которые мы с Малколмом повесили в детской перед рождением Фредди, и золотистый цвет свежей соломы в конюшне на ферме – еще до того, как фермы начали превращаться в «поселения городского типа», – и яркие пятна желтков в яичнице-глазунье ленивым воскресным утром…

Как это вдруг желтый цвет мог оказаться самым безобразным на свете?

Сара вдруг приостановила свою разрушительную деятельность и уставилась на меня.

– Но ведь она никак не могла съехать сразу до 7,9, верно, Эл? Это попросту невозможно. Она же у тебя в этом году занималась сразу двумя предметами – биологией и анатомией. И оба по продвинутой программе. Ты же знаешь, она отлично успевала, никогда не пропускала занятий, никогда не болела, она очень старалась.

Я лишь молча кивала. Джудит Грин действительно всегда была одной из лучших учениц с тех пор, как я ее знаю.

– Джуди – очень сильная девочка, она во многом превосходит нашу Энн, – сказала я. – А ведь и Энн очень хорошо учится. – Я не собиралась хвалить Энн; я всего лишь констатировала факты; вот только если Джудит потеряла больше двух очков, мне, наверное, следовало бы использовать прошедшее время.

Сара отреагировала неожиданно: она поднялась на ноги, запахнула халат и подпоясала его, не обращая внимания на перепачканные руки. Да ей, похоже, было совершенно безразлично, как она выглядит, хотя вид у нее был такой, словно она валялась в грязной луже. Ее голос, обычно такой мягкий, вкрадчивый, звучал резко, даже грубо.

– В таком случае как получилось, что ее Коэффициент снизился сразу на две единицы? Объясни мне, Эл! Скажи, ты что-нибудь знала заранее? Может, ты что-то от меня скрывала?

– Ну что ты, конечно же, нет! – Это была стопроцентная правда. Я провожу половину своего рабочего времени за составлением еженедельных отчетов, подготовкой к тестам, сведением воедино полученных результатов, а затем связываюсь с родителями тех детей, которые, как мы это называем, «оказались на грани» – собственно, «оказаться на грани» может любой ученик, у которого средний показатель во время практических тестов за неделю опустился ниже уровня А, или же тот, у кого IQ стал ниже 9,0. Я слышала, что учителя в зеленых школах вроде той, какую посещает Фредди, просто спать не могут из-за бесконечных подсчетов этих показателей. Одна десятая балла порой способна исковеркать человеку всю жизнь.

Учительница, которая преподает у Фредди геометрию, при нашей прошлой встрече весьма наглядно все это мне объяснила.

– Мы, по крайней мере, стараемся дать детям какой-то шанс, – сказала она, потирая усталые глаза. – И даже если впоследствии они этого шанса лишатся, у их родных все же будет время, чтобы как-то подготовиться к грядущим переменам и помочь ребенку с ними справиться. Они могут, например, провести последние выходные вместе и отправиться на пикник, или в последний раз съездить к бабушке с дедушкой, или покататься на роликах в парке «Шесть Флагов». В общем, заняться всеми теми ерундовыми делами, на которые в последние несколько лет и внимания не обращали. Чтобы к тому времени, как они узнают, что их Коэффициент упал ниже восьми и сегодня за ними приедет желтый автобус, у них уже был бы хоть какой-то приятный жизненный опыт. Воспоминания.

Но ведь так было не всегда.

Во время первой волны введения трехуровневой системы желтые школы ничем особенно не отличались от зеленых и серебряных школ. Конечно, они обычно находились вдали от крупных городов, да и оборудованы были похуже, в них не было специальных помещений для занятий изобразительным искусством, не было научных лабораторий, и там редко преподавали учителя, у которых после имени на визитной карточке стояло бы буквенное обозначение той или иной научной степени. И все-таки тогда дети после занятий каждый день возвращались домой.

Так было вплоть до прошлого месяца, когда Мадлен Синклер приняла решение переместить желтые школы еще дальше. Да и вообще изменить всю систему школьного образования.

– И это, безусловно, куда более разумно, – заявил мне Малколм во время очередной «супружеской беседы», когда обе наши дочери уже спали, а мы с ним сидели на диване, как примерные школьники, и между нами в качестве пограничного столба стояла миска с попкорном. Пульт от телевизора лежал у меня на коленях, и Малколм, протянув руку, взял его и прибавил громкость, чтобы послушать выступление Мадлен Синклер на очередной пресс-конференции.

– Ты что, и впрямь считаешь это хорошей идеей? – спросила я, набирая горсть попкорна. Это была «легкая версия» попкорна, без соли и без жира, именно такой попкорн больше всего нравился Малколму. Сама-то я больше любила обычный, с маслом и с солью, но тут уж приходилось решать – уступить в подобных мелочах или нет.

– Ну разумеется, Эл! Ты хоть представляешь себе, до чего эти желтые школы переполнены? Впрочем, там и учителей тоже не хватает.

– Но они переполнены только потому, что уровень общего тестирования стал неимоверно высок, трудно получить приемлемый балл, – сказала я. Я тогда никак не могла понять, что происходит: то ли тесты стали сложнее, то ли что-то еще, но я в своей серебряной школе вдруг стала терять учеников чуть ли не каждые несколько месяцев. И то же самое я слышала от своих коллег из других школ.

Мадлен, одетая, как всегда, в костюм цвета «электрик», сделала паузу, прежде чем ответить на следующий вопрос, предложенный телеведущим.

– Дело в том, – сказала она, улыбаясь журналистской аудитории, – что мы столкнулись с переполненностью наших учебных институций третьего уровня.

Институция. Какое мерзкое слово, подумала я.

А Мадлен продолжала своим гладким вкрадчивым голосом хорошего преподавателя, но теперь уже значительно громче, поскольку Малколм опять нажал на кнопку пульта:

– Кроме того, наблюдается отток населения из сельскохозяйственных районов. – Мадлен тряхнула своим светлым «бобом». – Нет. Даже не так: у нас в городах попросту не хватает места. – Она подняла руку и медленно опустила ее ладонью вниз, как бы приглушив попытки аудитории прервать ее, задавая свои вопросы. – Наши крупные города безумно страдают от перенаселенности. Даже пригороды забиты битком. Однако, – и тут на ее лице расцвела улыбка, – у всего есть своя светлая сторона. И мы пришли к спасительному решению.

Один из молодых журналистов не выдержал. Он вскочил и спросил, каков же выход из этой ситуации.

– Фермерство, конечно, – ответил ему Малколм, сидя рядом со мной и кивая головой.

– Наше сельское хозяйство и, в частности, возвращение к фермерству, – ответила Мадлен.

Малколм сунул в рот еще пригоршню попкорна и с удовольствием заметил:

– Вообще-то это была моя идея.

Я посмотрела на него.

– И в чем же она заключалась, твоя идея?

Он махнул на меня рукой.

– Слушай. Мадлен сейчас все объяснит.

Теперь собой заполнила экран некая ближайшая помощница министра Синклер.

– Мы решили, что, если мы хотим и дальше успешно двигаться вперед, нам прежде всего нужно обеспечить нашим детям – всем нашим детям – достаточно места для роста и развития, – проверещала помощница.

Я вполуха слушала, как она разъясняет нам, непонятливым, что отныне у обновленных желтых школ будет куда больше жизненного пространства, больше удобств, больше возможностей для физической активности, больше учителей – в общем, жизнь там станет просто сказочной. Согласно планам Мадлен Синклер это будут прямо-таки лагеря отдыха, а не общеобразовательные школы.

Единственный их недостаток – то, что находиться они будут вдали от густонаселенных районов, и соответственно дети будут разлучены со своими семьями.

– Ничего, семьи как-нибудь приспособятся, – сказала Мадлен и стала выбирать следующий вопрос.

Я переставила миску с попкорном на стол и встала, загородив собой экран телевизора.

– Они что же, переводят детей в удаленные интернаты? – напрямик спросила я, глядя Малколму в глаза. – Куда? В Айову?

Малколм несколько растерялся.

– Ну, в общем, да. И в некоторые другие места на периферии. Туда, где достаточно свободного места. Воспринимай это просто как расширение школьных территорий. Или как возвращение к системе закрытых интернатов в чудесных уголках природы. Ведь это прекрасно – убрать школьников из перенаселенных городов, чтобы они жили и учились на природе. На свежем воздухе. Да они же просто расцветут!

– По-моему, это куда больше похоже на сужение школьных территорий, – довольно язвительным тоном заметила я. – Тут ведь как: все зависит от стоимости земли – дешевая она или дорогая. Верно ведь? А ты еще гордишься, что это твоя идея!

В тот день я поспешила пораньше лечь спать и очень надеялась, что усну, прежде чем в спальню придет Малколм.