Крис Пристли
Страшные сказки с Чёрного корабля

Пирошка

Корабли годятся для разного груза: опиума и какао-бобов, апельсинов и строевого леса, хлопка и чугуна. На них перевозят войска захватчиков, на них перевозят рабов. Однако на «Дельфине» груз – хотя и человеческий – был совсем другого рода.

На кораблях переправляются и мечты, и «Дельфин» вез переселенцев из Восточного Средиземноморья в Америку, к новой жизни. Он вез их тела, их грубую одежду, их скудные пожитки – а заодно надежды и чаяния. Их страхи он вез тоже.

Эти люди не были привычны к путешествиям. Их семьи поколениями цеплялись за тяжкую жизнь, доставшуюся им по наследству: это были крестьяне, влачившие существование в тени древних замков, люди дремучие и суеверные. Разорвать крепкую связь с землей предков им было непросто.

Но вот пассажиры с большим воодушевлением погрузились на корабль, где, к удовольствию всей команды, стали петь народные песни и танцевать на палубе. Воздух наполнился мелодичным пением скрипок и кларнетов, и вскоре стало похоже, что на корабле устроили деревенскую свадьбу или майские гуляния.

Ричард Стайлз, молодой моряк, занимался своими делами, но скоро его внимание привлек кое-кто из пассажиров: девушка – рыжеволосая девушка, – которая, как искристый янтарь, освещала все вокруг. Он влюбился в нее в то же мгновение, но был слишком застенчив, а потому только и мог, что улыбаться ей.

Была в этих переселенцах некая ребячливость. Страхи и сомнения, связанные с новой жизнью, они заметали под ковер веселости и приподнятого настроения, как будто песни и смех могли отвести от них невзгоды.

Все изменилось, как только корабль вышел в Атлантический океан. Налетевший шторм загнал пассажиров в трюм. Песни сменились молитвами, смех – стонами и плачем. Жены цеплялись за мужей, дети – за матерей.

Когда через несколько дней ветер наконец утих, люди казались измученными: шторм будто сломил их дух. Никто уже не пел и не танцевал, и даже дети играли как-то вяло и равнодушно.

Чиня такелаж грота^[2], Ричард Стайлз глядел вниз на эту унылую компанию. По всему видно: переселенцы – голь перекатная, сплошь крестьяне и ремесленники, Ричард и сам был из таких. Ему вспомнилось, как четыре года назад, в нежном возрасте одиннадцати лет, он подался в моряки; вспомнилось, как тяжел и безрадостен был труд в северном торговом городе, где он родился. Ему было понятно, почему пассажиры устремились на поиски лучшей доли, но они напомнили ему, как он сам сбежал от жизни, которая тянула из него все соки.

Ричарду казалось, что эти люди уже растратили половину жизненных сил, чтобы очутиться здесь; они были вымотаны, и в них совсем не осталось жизнелюбия. Словно весь энтузиазм, который они выказывали в начале плавания, был только воспоминанием о радости, а не самой радостью; словно они притворялись, разыгрывали спектакль. Возможно, таково их обычное состояние.

– Ну и груз нам достался, – сказал моряк рядом с ним. – Можно подумать, они плывут не к новой жизни, а на чьи-то похороны. У меня от них мороз по коже.

Ричард догадывался, что тот имел в виду. Было в этом новом упадническом настроении нечто тревожное. Капитан обеспокоенно переговорил с судовым доктором: как бы на пассажиров не напала какая-то болезнь, – и приказал команде держаться от них подальше.

Увы, странное отупение и уныние, казалось, уже просочились в самый корпус корабля и заразили команду, ведь теперь они подстраивали свой обыкновенно энергичный темп жизни под скорбную музыку пассажиров.

Если раньше моряки пели за работой, перешучивались или устраивали безобидные розыгрыши, чтобы скоротать время, то теперь они делали все машинально, словно фабричные рабочие. Впервые с тех пор, как Ричард вышел в море, жизнь на корабле стала тусклой и монотонной, и он не мог дождаться, когда их мрачные пассажиры сойдут на берег.

Вялость движений и настроения прямо отразилась на их внешнем облике. По-видимому, все вещи переселенцев были серыми или коричневыми, или черными, и цвета корабля тоже поблекли, ведь уже несколько дней стояла мрачная и облачная погода, похожая на зимние сумерки.

Посыпался плотный мелкий дождь, и горизонт окутался туманом, скрылся за низкими облаками. Море присоединилось ко всеобщей апатии, как и ветер, который дул лишь слегка, напоминая слабое дыхание старика на склоне лет.

Но в этом тоскливом и сумеречном однообразии была одна радостная нотка, как пение птиц на кладбище: рыжеволосая девушка, в которую влюбился Ричард. Она, по крайней мере, сохранила резвость и веселую живость. Он видел, как беззаботно она двигается среди массы оборванных пассажиров, словно скачущая по зимнему лесу лань.

Она была худенькой, но в ней бурлила жизнь: лицо круглое, на румяных щеках ямочки. Волосы рыжие точно кленовые деревья в Массачусетсе солнечным октябрьским утром. Среди мрака ее улыбка сияла солнцем, и один ее вид поднимал Ричарду настроение.

Да, морякам строго наказали не водить знакомства с пассажирами, хотя и велели вести себя учтиво, и Ричард знал, что рискует получить нагоняй, если заговорит с девушкой. Но заговорить с ней он все-таки должен.

Отбросив страх подхватить какую бы то ни было хворь, он нашел предлог поработать на палубе среди пассажиров и, сматывая канат в бухту^[3], исподтишка высматривал девушку. Вдруг она сама появилась рядом с ним.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он.

Она не ответила сразу – возможно, не поняла, подумал Ричард, но тут девушка склонила голову набок и улыбнулась.

– Здравствуйте, – сказала она с сильным акцентом.

Ричард не заготовил речи и, встретившись с девушкой, не знал толком, что сказать. Вокруг стояли другие эмигранты, которые, хотя и не обращали на них внимания, все же смущали его. Девушка заметила, что ему неловко, и захихикала.

– Можете спросить, как мое имя, – предложила она, хитро улыбаясь.

– Вы смеетесь надо мной, мисс? – спросил Ричард, заливаясь краской.

– Нет, – сказала она ласково, коснувшись его руки. – Честное слово.

– Что ж. – Он беспокойно оглянулся, проверяя, нет ли рядом кого-нибудь из команды. – Как ваше имя, мисс?

– Пирошка, – ответила она.

– Какое красивое имя, – сказал Ричард.

– Вы считаете? – И она снова хихикнула.

– Да. – Он смутился: как бы девушка не приняла его слова за лесть, в то время как он действительно так считал. Это очень красивое имя.

– Вам очень хочется жить в Америке, мисс?

– Пожалуйста, зовите меня Пирошкой, – попросила она. – Да, я мечтаю об Америке каждый день.

– Вы плывете с семьей?

– Да-да, – сказала она. – Теперь у меня большая семья.

Ричард уже не слушал, что она говорит, а только смотрел, как двигаются ее вишневые губки. От Пирошки это тоже не укрылось, и она засмеялась приятным смехом, к которому Ричард не мог не присоединиться. Он будто ступил в пятно солнечного света посреди темного леса.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он, – а не то мне достанется. – Он дернул край шляпы и пошел, неуклюже наскочив на другого пассажира.

– Но вы не сказали, как зовут вас, – окликнула его Пирошка.

Он обернулся.

– Ричард. Меня зовут Ричард.

– Мы ведь еще увидимся, Ричард?

– Да, мисс… Пи-рош-ка. Обязательно.

И они стали видеться – сначала украдкой, и Ричард непрестанно оглядывался, проверяя, нет ли поблизости капитана или старпома; но постепенно, по прошествии нескольких дней, они осмелели. Строгий корабельный распорядок, казалось, пал жертвой той же летаргии, что и пассажиры, и хотя бы этому молодой моряк был рад.

Ричард был прилежным парнем и всегда выполнял работу так, чтобы никто не мог к нему придраться, но любую свободную минуту проводил с Пирошкой: они сидели рядом как две горящие свечи, пылая юной страстью к жизни.

Они разговаривали часами, и Ричард дивился, как ему легко в ее обществе. Он не очень умел общаться с девушками, никогда не знал, что сказать и как себя вести. Но с Пирошкой все было по-другому. Хотя они и принадлежали к разным культурам, находиться с ней ему стало приятнее, чем с товарищами по команде.

Пирошка излечила всю его застенчивость. Кажется, еще никто не интересовался им так живо. Он поведывал ей то, о чем ни разу не говорил с другими; поверял надежды и чаяния, о которых и сам не подозревал, пока она их из него не вытягивала. Но раз за разом, когда беседа кончалась, Ричард понимал, что опять почти ничего не узнал о своем рыжеволосом ангеле.

– Ваша семья не возражает, что мы разговариваем наедине вот так, без сопровождающих? – спросил однажды он. Этот вопрос уже давно вертелся у него на языке, но Ричард молчал из страха перед любым намеком на возможное препятствие.

Пирошка улыбнулась и покачала головой.

– Нет-нет, – ответила она. – Моей семье вы нравитесь. Они рады, что я познакомилась с вами. Они хотят, чтобы вы остались с нами в Америке.

Сперва Ричард подумал, что ослышался. Обычно он избегал даже упоминаний об Америке, ведь говорить о конце их путешествия и расставании было слишком тяжело. Он был поражен. Он даже не знал, кто именно из пассажиров родственники Пирошки, и теперь, когда выяснилось, что они к нему расположены, Ричард немного устыдился, что не слишком ими интересовался.

– В самом деле? – спросил он. – Я польщен, но, Пирошка, ведь я моряк. Это моя жизнь…

Пирошка улыбнулась.

– Вы останетесь с нами в Америке, – сказала она. Это был не вопрос, а утверждение. Ричарда вдруг испугал ее непререкаемый тон.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он.

Она улыбнулась и пробежала пальцами по длинным рыжим волосам, которые полыхнули пламенем. Ричард смотрел, как свет сбегает по ним и разливается по ее плечам, и ему казалось, что и он течет вместе с этим светом, будто его, безвольного, увлекает с собой водопад. Но усилием воли ему удалось вынырнуть.

Остаток дня Ричард провел в муках. Море стало ему домом, и моряцкая жизнь была по душе. Сможет ли он променять ее на неведомые мытарства поселенца? Разве разбирается он в земледелии или торговле? В чем он вообще разбирается, кроме как в канатах и парусах, узлах и такелаже?

Но как бы Ричард ни любил мореплавание, Пирошку он любил с куда большим пылом и упоением. Когда-то он с жаром отдавался своему делу, но теперь эта страсть сходила на нет, и Ричард спрашивал себя, была ли она столь же сильной, как та, которую он испытывал теперь к рыжеволосой девушке.

Целый день он не мог думать почти ни о чем другом. Мысли совершенно захватили его, он едва не свалился в открытый люк и с зашедшимся сердцем представил на миг, как переломал бы все кости, но никто как будто ничего не заметил и уж наверняка не сообразил бы предотвратить его падение. Все на корабле будто превратились в сомнамбул.

Отчасти это и помогло принять решение. Прежде большая вода и моряцкая жизнь будоражили Ричарда, но теперь он не осмеливался утверждать такое. Он больше не боялся перемен – он хотел им ввериться.

Быть может, он никогда больше не встретит такую, как Пирошка. Эта девушка стала для него важнее всего на свете. Он никогда бы не подумал, что кто-то способен побороться с океаном за его внимание и выйти победителем, но Пирошке удалось. Точно полная луна, она заслонила все.

Его сомнения будто растаяли вмиг. Все стало ясно как день. Какие бы новые трудности, лишения и опасности ни ждали его на диких просторах Америки, он справится с ними, пока рядом будет Пирошка.

Солнце зашло, и восемь ударов корабельного колокола возвестили окончание последней полувахты. Дождь лил весь день, и паруса висели безвольно, словно гигантские простыни на бельевой веревке. Все канаты и цепи, всё дерево и парусина влажно блестели, и вода капала с них на сырую палубу.

Ричард промок насквозь, но это не остудило его пыл, и он пробирался сквозь освещенные фонарями стайки пассажиров, ища Пирошку. И вдруг – вот она, еще прекраснее, еще оживленнее, чем обычно. Ричарду казалось, что в этой частичке вселенной по-настоящему живы только они двое.

– Пирошка, – сказал он. – Я хочу остаться с вами в Америке, если вы все еще этого желаете.

– Конечно. – Она улыбнулась. – Я очень рада.

Ричарду хотелось сказать так много, что слова будто спотыкались друг о друга, стремясь вырваться наружу, и он растерялся, лишившись дара речи. Он взял Пирошку за руку и поразился, какая она теплая, несмотря на ночную сырость и нескончаемый холодный дождь.

– Это не все, – продолжил он наконец. – Я хочу не просто сойти с корабля и отправиться со всеми вами в Америку. Я хочу отправиться туда именно с вами, Пирошка. Между нами есть нечто особенное. Вы ведь тоже это чувствуете?

– Да, да, – ответила Пирошка, и ее глаза сверкали как бриллианты чистейшей воды. Дождь стекал по ее лицу, но она все равно улыбалась, будто не замечая его. Капля сбежала с ее лба к кончику носа, скользнула по губам, покатилась дальше и, окрасившись алым, упала с подбородка. Ричард уже видел больных чахоткой, и его сердце свинцовым грузом ухнуло вниз. Он вспомнил, что судовой врач упоминал какую-то болезнь.

– Пирошка, – сказал он. – Любовь моя, вы нездоровы.

– Вы назвали меня своей любовью, – сказала она, а с ее подбородка стекала струйка крови. Слезы на щеках Ричарда мешались с каплями дождя.

– Да. – Его голос дрогнул. – А вы любите меня?

– Конечно, – ответила Пирошка. – Потому я и приберегла вас напоследок.

Ричард недоуменно нахмурился: что она имеет в виду? Пассажиры прекратили разговоры, команда прекратила работу, и, оглянувшись, Ричард увидел, что все на корабле безмолвно уставились на него.

Слышен был лишь тихий плеск волн, ударявшихся о корпус корабля, да скрип мокрых канатов и парусов. Внутри у Ричарда все оборвалось, его охватило нехорошее предчувствие. Это было похоже на сон, но он знал, что не спит. Все взгляды были направлены на него, и все молчали, будто зрители в ожидании начала спектакля.

Он понял, что с той самой минуты, как остальные переселенцы сели на корабль, он никогда по-настоящему не смотрел на них. Все они, за исключением Пирошки, были лишь блеклой серой массой.

Но теперь он разглядел их бледные, изголодавшиеся лица. Разглядел их водянистые покрасневшие глаза. Разглядел уродливые синеватые следы укусов, которыми были испещрены их тощие шеи.

Когда он обернулся к Пирошке – прекрасной Пирошке – она улыбнулась еще шире, так широко, что Ричард и представить себе не мог. Он едва успел заметить острые клыки – и она стремительно, словно змея, бросилась на него.

* * *

Когда я посмотрел на Кэти, на ее лице было хорошо знакомое мне выражение: необычное сочетание страха и удовольствия. Это выражение я всегда надеялся увидеть, заканчивая рассказ, ведь оно, подобно аплодисментам, означало удовлетворение. Теккерей тоже это заметил и позволил себе довольно неприятно осклабиться.

– Понравился ли вам мой рассказ? – спросил он.

– О да, – ответила Кэти, прижимая руку к сердцу, будто стараясь унять его биение. – Сперва я беспокоилась, что это будет одна из тех глупых любовных историй. – Кэти сделала гримасу, будто съела что-то особенно противное.

– Что ж, – сказал Теккерей, отхлебнув рома и облизав губы, – она помогла скоротать несколько минут.

Он ухмыльнулся Кэти самым неподобающим образом.

– Вы так и не объяснили, как оказались здесь, – сказал я. – Да еще в такую ночь. Вы говорите, что жили неподалеку, но я не знаю в деревне никаких Теккереев.

Мой суровый и недоверчивый тон, кажется, позабавил Теккерея, и он усмехнулся себе под нос. Но все же ничего не ответил.

– У вас здесь родственники? – не сдавался я.

– Живых нет, – ответил он.

– Почему тогда…

– Вы пришли навестить ту, кого любили? – спросила сестра.

– Кэти, – сказал я, – это не твое дело.

Теккерей улыбнулся, но я заметил, что в глазах у него блеснули слезы.

– Нет, – ответил он. – Ее тоже больше нет, упокой Господь ее душу. Но сюда меня действительно привели воспоминания о ней.

Пока Теккерей рассказывал свою историю, шторм присмирел, но теперь разошелся с новой силой. Волны расшибались о скалы, и этот звук очень походил на шум волн, бьющихся о борт корабля.

И вправду: рядом бушевало море, буря ревела и свистела где-то под карнизами, и казалось, что мы не на твердой земле, а в каюте носимого штормом брига. Такая иллюзия, по-видимому, была Теккерею по сердцу. К нему вернулось хорошее расположение духа, и он, прищурившись, подался вперед.

– Раз шторм и не думает кончаться, не хотите ли послушать еще одну историю?

– Да, да, пожалуйста, – сказала Кэти.

– Итан? – спросил Теккерей, глядя на меня.

– Если это развлечет Кэти. – Я пожал плечами. – Давайте послушаем. Отец может вернуться прямо посреди рассказа…

В это мгновение на подоконник ближайшего окна вспрыгнул кот, и мы с Кэти изрядно повеселили Теккерея, разом вздрогнув. Этот был огромный пестрый котище, который частенько наведывался к дверям нашей кухни.

– Ну и зверюга, – сказал Теккерей. – Ваша?

– Нет, – ответил я, – он бродячий. Отец терпит его, потому что этот кот ловит у дома грызунов. Внутрь ему нельзя, но он бы и сам не отважился. Боится.

– Боится? – спросил Теккерей, подняв бровь. – Чего?

Мы с Кэти переглянулись.

– Нашего отца этот кот… иногда раздражает, – сказал я.

– Так значит, у вашего отца крутой нрав? – спросил Теккерей.

– Однажды он хотел его прибить, – сказала Кэти. – И даже не однажды. Обычно этот кот не подходит так близко, правда, Итан?

– Кэти, мистеру Теккерею не интересны наши семейные дела, – прошипел я, хотя на самом деле подозревал обратное.

– Ничего. – Теккерей махнул рукой. – Я собирался рассказать вам другую историю. Посмотрим-ка… Ах, да. Думаю, я знаю такую, что может вам понравиться. И она о коте. Хотите ее услышать? Но боюсь, мисс Кэти, что она и об убийстве. Полагаю, вас это не смутит?

– Нисколько, – выпалила Кэти.

– Прекрасно, – сказал Теккерей. – Тогда начнем…